Вот так в свободном общении мы сближались с нужным человеком (в данном случае это была Катерина) и, переходя на новый уровень отношений, становились для него хорошими приятелями, с которыми ему было весело и интересно общаться, и так — наши слова, сказанные в тот или иной момент времени, начинали приобретать для него даже большее значение, чем тот поток информации, который он поглощал просто от куда-то из радио или из телевизора.
Надо заметить, таким образом с молодежью работают не только церкви, но и различные организации, в том числе и террористические, вербующие солдат в свои армии. Так работают секты, собирая себе адептов, и просто отдельные личности готовят себе единомышленников. Установить с человеком контакт, понравиться ему, перейти на свободное общение, затем построить приятельские отношения, сделать так, чтобы он к тебе привязался и начал доверять — и тогда ты сможешь влиять на него. А если все провернуть очень грамотно — то со временем ты сможешь и управлять им, манипулируя его сознанием, и детерминируя его поступки.
Я конкретно — не занимался такими вещами. Мне не нужна была манипуляция человеком, чтобы заставить его что-то делать. Я не готовил его для какой-то работы и не делал из него зомби. Мне не нужна была армия солдат. У меня были определенные границы, которых я никогда не переступал. Я лишь оказывал на человека определенное влияние, компенсируя то воздействие, которое на него уже было оказано в системе государства и общества — то воздействие, которое превращало его в марионетку и делало послушным, а потом вело на убой или использовало в каких-то своих целях. Я аннигилировал это воздействие, разрушая стереотипы и предвзятости, которые ему понастроили в течение его жизни. Я формировал у человека понятия о моральных и нравственных ценностях и правильные представления о семье. Для меня все определялось тем, какое зло может принести человек в этот мир. Такие вещи как разврат, супружеская измена, ксенофобия, злоба и ненависть к каким-то определенным категориям людей, безответственность, эгоизм, стремление к успеху за счет других людей, алчность, циничное отношение к человеческой жизни и не уважение к окружающим — эти вещи для меня являлись очевидным злом. И в этом для меня было отличие от простых традиций — другие критерии зла. Еще я считал очень большим злом, когда человек становился бараном в обществе и, теряя свободу мысли, превращался как раз в того самого зомби, которых готовила государственная система, а так же социальная среда, и иногда даже церковь. Если человек переставал свободно мыслить и становился всего лишь винтиком в одной большой механической структуре, превращаясь в безропотного исполнителя чьей-то воли — это так же было сигналом для меня, чтобы я обратил на это внимание. Другими словами я не хотел, чтобы люди превращались в быдло и бездумных рабов. Человек должен уметь сам анализировать окружающую его реальность и принимать решения, делая свой собственный выбор, а не соглашаться с тем, что за него уже кто-то решил.
Еще раньше меня раздражали идеи патриотизма, так сильно навязываемые государством. Потому что патриотизм это всего лишь способ управления людьми, не больше не меньше, а его высокие идеи безосновательны — человек всегда будет больше заботиться о себе и своих близких, а не о каких-нибудь там незнакомых людях, которых он никогда не видел, пусть даже и живет с ними в одной стране. А гордиться тем местом, где ты вырос, гордиться тем, что от тебя абсолютно не зависело, и ради чего ты лично не потратил ни толики своих усилий — для меня это было глупо. Я понимаю, когда человек гордится тем, что он сам построил (например, если он сам строил свой город). Но как можно гордиться тем, что ты просто тупо родился в каком-то месте — это бред. Родился бы ты где-нибудь в Гондурасе — гордился бы Гондурасом. Ну и где здесь правда? Ее здесь нет. Кто-то хвалит Гондурас, кто-то деревню Пупырловка. И каждый гордится своим болотом. Кто-то скажет мне, что я не понимаю сути патриотизма. Я понимаю суть патриотизма. Любой патриот, с которым я общался, всегда в результате все выводил к тому, что "наше — самое лучшее", либо к тому, что ты кому-то что-то обязан (если это не правильное понятие патриотизма, то тогда это очень забавно, потому что так мыслят 90 % патриотов). В этом нет правды. Человек изначально никому ничего не обязан. Он при рождении ни у кого ничего взаймы не брал и приходит в этот мир не по своей воле. А если государство не в состоянии даже защитить своего гражданина, причем от произвола собственных же чиновников — то нечего и предъявлять. Долг — это когда что-то дают взаймы. Российское государство никогда никому ничего не давало. И даже бесплатное образование, о котором оно кричит на каждом шагу — всего лишь иллюзия, так как государство само создало ту систему, в которой человек без образования будет неприспособленным к жизни. Так почему за создание этой бездушной системы естественного отбора должен платить сам человек? Все это лишь способ управления огромными массами людей, чтобы власть имеющим заставить своих рабов что-то делать. Меня всегда это возмущало, однако немного позже я понял, что идеи патриотизма в определенной степени все-таки должны прививаться человеку с раннего возраста — это способ организовать людей. Патриотизм — еще один элемент системы контроля, удерживающий страну от хаоса и беспорядка. Государству приходится как-то управлять массами — по-другому никак. Если ими не управлять — начнется беспредел. Не все системы контроля стоит разрушать. Патриотизм должен быть, но в определенных дозах. Если он начинает отуплять людей и делает их послушными исполнителями любого зла, машинами для убийств — это повод для того, чтобы лично мне присмотреться к такому патриотизму, и подумать, как бы снизить его воздействие на людей. Нацисты в третьем рейхе тоже были патриотами своей страны. Так где здесь правда? Ее здесь нет. Это всего лишь элемент системы контроля. Но патриотизм должен быть, чтобы страна не скатилась в хаос. Не все элементы системы контроля нужно разрушать. Здесь я наблюдал баланс, который необходимо было сохранять.
В этом я шел против государства, так как государству нужны были просто послушные рабы. Государству нужно было, чтобы люди просто безропотно исполняли его волю, не задумываясь ни о причинах, ни о последствиях. Когда по каким-то соображениям такая политика становилась не выгодной — государство создавало иллюзию свободы, ослабляя некоторые реакции связи своей власти, и тогда государство начинало говорить о демократии. Оно периодически ужесточало и ослабляло свой контроль за человеческим сознанием, тоже пытаясь найти некоторый баланс, выгодный в каждой конкретной ситуации и временном контексте. Все разговоры об устроении демократического общества — всегда были лишь очередной разводкой. На примере США видно, что это такая же идеология, как и коммунизм в свое время в СССР — за громкими высокопарными словами и за теми понятиями, истинный смысл которых уже давно потерялся, скрывалась тирания.
Как человек, пытающийся оказать влияние на этот мир, я видел, как работает государство и как оно формирует свои, нужные ему, принципы мышления у людей. Оно определяло для человека некоторую степень свободы, при которой человек чувствовал себя не таким ущемленным в правах и ограниченным, каким могло показаться на первый взгляд. И эта определенная свобода на самом деле сохранялась. Но в то же время государство формировало через средства массовой информации, через культуру, через шоу-бизнес, через системы образования и науки, и здравоохранения, а так же через религиозные организации, именно такой образ мышления, который ему — государству — был выгоден, и закладывало свои принципы, по которым должен был думать человек и в соответствии с которыми он должен был жить в этом мире. Просто это не было тотальным контролем, это не было тотальным подчинением воли и разума, но все, что так или иначе могло повлиять на массовое сознание — было схвачено в руках государства, и оно диктовало этим структурам (министерство образования, шоу-бизнес, церковь) свою политику. И так же любой, кто по каким-то причинам усиливался и приобретал какую-либо власть, и мог оказать значительное влияние на сознание людей в стране — сразу же брался на заметку определенными внутренними структурами и все его действия начинали подвергаться цензуре. Таков был западный образ формирования сознания у населения. Не тотальный контроль, а определенная степень свободы, и осторожная, иногда невидимая работа с людьми, и фильтрация любых значимых потоков информации. По-другому государство и не могло действовать, ему необходимо было как-то контролировать и организовывать огромные массы людей, иначе начнется хаос и беспредел. Но иногда оно переступало определенные границы. А еще ему было безразлично, имеет ли человек свою собственную волю или нет, точнее, ему даже было это не выгодно. Ему было выгодно лишь создать иллюзию того, что ты имеешь свою волю. Я это видел, и меня это не могло сильно радовать. Поэтому я занимался тем, чем занимался.
13.
В этом мире можно пострадать по трем причинам. Можно пострадать за правду — приняв правильное решение и объявив войну с несправедливостью. Можно пострадать по случайности — просто потому что, ну, вот как-то вот так получилось, а ты рядом оказался. А можно пострадать за зло, которое ты сам когда-то совершил. Причем, страдая за правду, ты всегда будешь осознавать, что тебе в действительности нечего стыдиться, и когда-нибудь тебя будут прославлять как героя. Страдая по случайности, ты всегда будешь осознавать, что кто-то за твои страдания должен рано или поздно тебе же заплатить. А, страдая за зло, ты всегда будешь осознавать, что твои страдания — это всего лишь закономерность — всего лишь наказание — возмездие — всего лишь восстановление гармонии и баланса, восстановление равновесия, восстановление справедливости. Кто-то может сказать: "Нет никакого равновесия". Нет, есть. Это как с маятником: теоретически при отсутствии внешних, диссипативных, консервативных или других каких-либо сил, можно вывести маятник из состояния равновесия, и он в него никогда уже не вернется. Но это только в теории. На практике же оказывается, что всегда существуют силы, которые действуют на маятник, и которые рано или поздно, но вернут его в состояние равновесия. Нарушая баланс всегда нужно понимать — баланс будет восстановлен любой ценой. И чтобы что-то получить, нужно сначала что-то отдать. Но, как известно, отдавать долги намного менее приятное занятие, чем получать их.
Осознание несправедливости причиняет боль — производит в душе резонанс. Это как рефлекс — отчасти безусловный, отчасти — выработанный. Многие люди утверждают, что справедливости, как таковой не существует. Но — во-первых, мы уже о ней говорим, а во-вторых, — осознание отсутствия несправедливости всегда будет причинять человеку боль, а боль — наиболее значимая сущность во вселенной и, как известно, самый верный способ заставить человека что-то делать. Ты поймешь, насколько реальна справедливость, когда кто-то потребует от тебя ее восстановления.
Мне никогда не было сильно жалко женщин, которые решились пойти на аборт — и в результате как-то так получилось, что им удалили матку. Не хочешь иметь ребенка — не будешь иметь его. Конечно, я всегда понимал, что ситуации в жизни бывают разные — в том числе и очень сложные, бывают и изнасилования, и невозможность выносить плод, и вероятность смерти матери при родах, и даже внематочная беременность. И в каждой ситуации необходимо действовать по-разному. Но есть одна истина: чем проще твоя жизненная ситуация, тем сложнее тебе будет оправдаться потом за принятое тобой решение. А одной из основ греха всегда была неизменная мерзкая черта человеческой сущности — попытка построить свое счастье за счет другой жизни.
Безусловно, человек часто страдает и от принятия казалось бы правильных решений. И даже поступая благородно и в соответствии с понятиями справедливости — терпит потом от этого зло. Но все же это лучше, чем пострадать за неправильный поступок. Потому что страдание за преступление — это есть возмездие, это наказание и это то, как должно быть, и здесь нет места жалости или сочувствию. А страдание за правду — это то, чего быть не должно, и рано или поздно за это придет компенсация. И, как в залог этой компенсации, на земле всегда остается чувство горечи и обиды — чтобы никто никогда не смог забыть того, что где-то здесь произошла ошибка, где-то здесь произошла несправедливость — и когда-нибудь ангел, а возможно, и Сам Бог спустится на землю и исправит эту ошибку. И не утихающая боль и резонанс в душе, который производит осознание несправедливости — нужны всего лишь для того, чтобы ангел смог найти дорогу.
Мы со Славой сидели вечером на скамейке в каком-то сквере, и тихо-мирно, никого не трогая, обсуждали боевые действия, недавно начавшиеся и уже успевшие закончиться на Северном Кавказе. Маленькая страна, власть в которой, аккуратно была установлена супер-пупер-мупер мировой державой США, решила вернуть себе назад территорию, жители которой по определенным соображениям некогда отделились от этой маленькой страны и установили свое собственное управление. По крайней мере, так нам преподносили эту историю средства массовой информации. У меня не было своего мнения на этот счет, так как я был слишком далеко и реально не знал, что там на этом Кавказе происходило. Тем более я не знал, что происходило в кабинетах глав государств и министров, и какая реально ведется политика. Очевидно, что Россия, имея во всем этом какие-то свои интересы, не хотела позволить маленькой стране, вернуть назад себе эту территорию, видимо, у России были на нее какие-то свои планы. Начался конфликт интересов. Средствами массовой информации это преподносилось, как стремление США подобраться поближе к российским границам, используя для этого в качестве предлога интеграцию на Кавказе. Я действительно не брался судить о том, что же происходило на этом Северном Кавказе и у кого какие были интересы. Я не доверял СМИ и тем более тому, что говорили политики, но по каким-то причинам я больше склонялся к той точке зрения, которая преобладала в нашей стране, хотя опять же, к суждению обо всех этих событиях подходил с большой осторожностью. Я знал, что политика редко бывает чистой, и что все правители, ища какой-то собственной выгоды, всегда готовы поступиться жизнями сотен и тысяч… и даже миллионов своих людей.
Я сидел на скамейке в согнувшемся положении, с засунутыми в карманы куртки руками, и тупо смотрел прямо перед собой в одну точку, не имея при этом особого желания отражать что-либо, что происходило вокруг меня в радиусе дальше, чем на пару метров.
— Реально, не закончилась бы щас эта война — свалить бы на нее, отвлечься хоть от всего этого дерьма, от всех этих проблем, которые здесь, — произнес я.
— Думаешь, там всякого дерьма меньше? — ответил Слава после некоторой паузы.
— Хм… фиг знает, — пожал я плечами, — Там хоть как-то понятно, война, там, сражаешься за что-то. А здесь чо? Быдлятник какой-то. Люди себя ведут как говно последнее. На Пасху все бухие валяются под заборами в собственной же блевотине и кричат при этом "Христос воскресе"… Причем православная церковь — как будто ваще не существует этой проблемы, чисто, как будто бы ее нету, все прекрасно, и так и надо Пасху отмечать. Всякие чмыри ходят, наркоманы… лесбиянки… ха-ха-ха…
Здесь мы со Славой заржали.
Я сделал паузу, потом глубоко вздохнул и продолжил:
— Всякая хрень постоянно. Какие-то внутренние конфликты. Какие-то запары. Нервы. Задолбала меня нафиг эта бессмысленная тупая жизнь. Я здесь постоянно как на войне на какой-то… По ночам, короче, кричу часто. Кошмары всякие снятся, постоянно ору по ночам… просыпаюсь от собственного крика.
Слава как-то понимающе улыбнулся.
— Ты нормально ночью спишь?
— Я?… да… нормально, — как-то растерянно ответил он.
— А я ни фига, — сказал я, — У меня проблемы со сном. Еще и кошмары. Задолбала меня эта религия со своими проблемами. Столько дерьма, короче, от этого мира. Все достало.
Наступила пауза.
— Чисто какие-то такие эмоциональные какие-то проблемы… — продолжал я говорить, — Какие-то внутренние конфликты постоянно… невроз, короче… еще всякая хрень… задолбало меня это… У меня башка взрывается… — я сделал жест рукой, проиллюстрировав как примерно взрывается моя башка, — Постоянный страх здесь какой-то… Блин…
— Думаешь там, на войне, меньше страха… — как-то риторически с вопросительным оттенком произнес Слава, — Считай, там постоянно стреляют, повсюду кровь, оторванные конечности валяются… люди горят… опасность…
Я вдохнул носом воздух.
— Там другой страх. По-другому как-то все равно. Хотя конечно я не знаю… Но по-другому как-то все должно быть… И я нахрен лучше предпочту на войне сдохнуть, когда мои кишки на гусеницы танка будет наматывать, чем в этом сраном быдлятнике гнить, — ответил я, — Все равно там как-то сражаешься за что-то. А тут чо?… Чо тут делать, короче? Чо за страна? Все бухают. Все мочат друг друга, насилуют. Всякие уроды по улицам ходят. Тоже самое. Куски говна на Мерседесах по дорогам разъезжают. Никаких понятий о чести. Чисто одни только воровские какие-то понятия. Все, короче, по воровским понятиям живут… Мразь, нахрен… Чмо последнее… Блин… Чо тут делать ваще… — произнес я, зевая на последней фразе, с каким-то цинизмом и одновременно усталостью, — Люди превратились в зверье, ведут себя как бараны все.
Слава вздохнул.
— Так и хочется сдохнуть, — заключил я.
— И не говори, — понимающе произнес Слава.
— Не хочу, чтоб мои дети здесь жили в этом дерьме.
— Угу, еще фиг знает, чо здесь с ними будет. Какие-нибудь ублюдки левые зарежут на улице чисто по пьяни, — сказал Слава.
— Вот я и говорю… Как ваще здесь детей расти? — я не понимаю…
Наступила пауза. Я снова глубоко вздохнул.
Затем я улыбнулся и решил вдруг провести небольшой анализ.
— А знаешь, почему я так рассуждаю — что лучше на войну пойти сдохнуть, чем здесь в этом дерьме гнить? — сказал я, немного прищурившись и как-то под наклоном подняв свою голову к пасмурному небу, — Ведь я реально на войне никогда не был, и не совсем разумно мне так спокойно о ней рассуждать. Но знаешь, почему я сейчас все так говорю? Знаешь, почему мне так кажется? Почему у меня такие чувства возникают? Чисто с психологической точки зрения?
— Хм… Нет, — ухмыльнулся Слава.
— Потому что вот это постоянное напряжение эмоциональное, которое здесь. Постоянный вот этот страх. Постоянные стрессы какие-то, нервозность. Какие-то внутренние конфликты. Неудовлетворенность жизнью какая-то. Вся эта хрень, короче, накапливается, игнорируется, запихивается туда поглубже в самую жопу, а потом в один прекрасный момент сознание догоняет, что нужен какой-то выход всем этим эмоциям. То есть, короче, это напряжение — оно достигает такого пика, такой концентрации, когда уже… просто так не может держаться внутри, нужен какой-то… выплеск, короче. Как-то это должно выйти. Накапливается усталость. И сознание видит вот в такой вот войне, когда мочилово, там, смерть, бой — видит чисто как бы выход для себя определенный в плане эмоций. Именно эмоциональный выход. Когда не надо будет уже ни за что париться, на все уже пофигу — чисто пойти и сдохнуть, чтоб тебя замочили. Все просто.
— А если там калекой сделают, — заметил Слава, — Чисто ногу оторвет, или снесет пол башки с лицом, останешься таким дурачком каким-нибудь или станешь уродцем…
Я снова зевнул.
— Справедливое замечание, — ответил я, — Так-то да… Это-то нафиг надо… Это базару ноль — нифига не прикольно будет… Как после этого жить еще… — произнес я, утвердительно покачивая головой, как бы соглашаясь с той мыслью, которую хотел донести Слава.
Затем я снова вздохнул и произнес:
— Так-то, реально — сидеть, рассуждать здесь об этой войне, ни разу на ней не был, считай. Чо там на самом деле ваще — фиг знает, — согласился я, — Но я просто здесь реально уже запарился во всем этом жить… Думаешь, хоть пойти куда-нибудь на войну умереть что ли. Все равно, что здесь делать… Я здесь постоянно, как на войне на какой-то.
"Нездоровые, наверно, мысли гуляют по моему переклиненному сознанию" — отметил я вдруг про себя.
— Смотри, — вдруг ухмыльнулся Слава.
Я оглянулся по сторонам и заметил на горизонте троих каких-то хмырей, ровненько так приближающихся к нашей скамейке. Самый первый из них, бодрым шагом направлявшийся в нашу сторону и видимо ведущий за собой остальных двух, был одет в короткую черную кожаную куртку, синие джинсы, с немного подогнутыми штанинами снизу, в тяжелых ботинках и был лысый, другой — просто с короткой стрижкой в черной матерчатой куртке без воротника и черных джинсах, третий, самый последний, так же в черных джинсах и в балахоне с натянутым на голову капюшоном, шел сзади.
— Чо за ошпарки? — произнес я.
— Дак я и говорю, — ответил Слава.