Проснувшись во второй раз уже ближе к 11-ти часам утра, я встал с кровати, быстро позавтракал, привел себя в порядок и начал написание песни.
Я хотел, чтобы эта песня была доступна для восприятия не только подросткам, но и более старшему поколению — поэтому сразу отказался от каких-либо ругательств и чрезмерно оскорбительных выражений. В то же время она должна была быть довольно жесткой, с четкими фразами, которые бы словно рубили топором и приводили разум человека в состояние напряжения и анализа. Поэтому я решил сделать ее в жестком альтернативном стиле, типа "нью-метал" — но не слишком прогрессивный "нью-метал", и не слишком тяжелый, чтобы не отталкивать людей старше 30-ти лет.
Так же в песне не должно было быть много агрессии. Чрезмерная агрессия — признак слабости, глупости и подростковой поверхностности в изучении какого-либо вопроса, когда человек не вникает глубоко в проблему, а только лишь выплескивает свои эмоции. Кроме того, агрессия отталкивает большинство более-менее здравомыслящих людей, так как они не совсем понимают ее как инструмент (отчасти в силу своей ограниченности). Поэтому я решил, что агрессии будет не много, но в тоже время она должна быть — в небольшом количестве, совсем чуть-чуть, чтобы привлекать подростков и не отталкивать более взрослых людей, но чтобы обязательно вызывать эмоции.
Песня должна была цеплять, и ее жесткость — как один из способов это сделать. Песня должна была проникать в разум и производить определенную реакцию. Она не должна была быть нейтральной, или той которую послушал и сразу забыл, или такой которую начал слушать и пошел пить кофе на кухню. Она должна была производить реакцию внутри человека. И пусть лучше она произведет в человеке негативную реакцию и вызовет негативные эмоции, чем совсем никаких.
Но в то же время доля агрессии не должна была превышать некоторое допустимое значение, иначе, как уже было замечено, она станет понятной только подросткам или очень молодым людям. А мне хотелось, чтобы так же студенты старших курсов и недавно закончившие ВУЗы могли быть открыты для восприятия этого музыкального трека. Поэтому текст песни так же должен был быть интеллектуальным — не тупым, не глупым, а раскрывающим проблему в разрезе социальной и политической тематики.
Так же текст должен был содержать несколько "умных" фраз и выражений — чтобы привлекать интеллигенцию, чтобы образованные люди узнавали в тексте свой язык.
В результате получалось так, что трек должен был стать в некоторой степени универсальным, почти для всех — хотя это и невозможно, невозможно охватить всю аудиторию, или даже хотя бы ее половину — невозможно, всегда для кого-то эта музыка будет оставаться непонятной, а для кого-то самой родной.
Так же еще можно было немного надавить на жалость людей и добавить "слезливости" — в этом нет ничего плохого и ничего глупого, я думаю большинство из людей, увидев, как рыдает мать на могиле убитого сына, если бы не расплакались, то, по крайней мере, стояли бы и сдерживали свои слезы. Только "слезливости" в этой песне должно было быть совсем немного — как капелька кислинки в сладком пирожном. Чтобы трек не был плоским и туповатым. Но при этом жесткость в тексте и музыке — оставалась основной составляющей.
Можно было все сделать несколько по-другому, но я решил пойти именно этим путем.
Но самое главное, что должно было быть в этой песне — это душа, собственные эмоции, собственные чувства — чтобы люди видели, что я как автор сам серьезно озадачен этой темой и меня самого это разрывает изнутри. Чтобы было видно, что это прошло сквозь меня и является для меня самого не просто модой или увлечением — я действительно так думаю, и мне действительно больно от осознания того ужаса, который таит в себя это зло — ксенофобия. В этом есть искренность, а в искренности — уже есть отчасти какая-то глубина. Еще чтобы разум и сердце достигли глубины — должно пройти какое-то время — время, которое бы разум и сердце провели в осознании этой проблемы. Если не будет искренности и четкого осознания проблемы — даже самый агрессивный и жесткий "нью-металовский" трек может превратиться в слезливое нытье. А это уже провал.
Итак, весь день я потратил на написание песни — текста и музыки, причем только основы, хотя текст к концу дня был написан почти полностью. С музыкой мне предстояло еще немного попариться, нужно было додумать и довести до ума переходы между частями песни и еще немного подумать над аранжировкой. Через пару дней упорной и непрестанной работы песня должна была быть полностью готова. И это считалось довольно быстро. Некоторые вещи у меня писались месяцами. А иногда — случайно придуманная партия дожидалась своего продолжения и контекста в течение нескольких лет. Но сейчас все было немного по-другому.
Потом еще оставалась не менее сложная и ответственная часть работы — песню нужно было записать. Не в какой-нибудь крутой студии конечно. Была у меня на примете одна маленькая подвальная студия, совмещенная с репетиционной базой, в которой играли и иногда записывались различные андерграундные группы. Там за приемлемую плату можно было записать трек в приемлемом качестве — в андерграундном приемлемом качестве, где самое главное — чтобы были слышны все инструменты и различаем вокал и чтобы не было какой-либо лажи. Такое андерграундное звучание в отличие от лоска и усреднения частот в дорогой профессиональной студии придавало песни даже некий особенный шарм и создавало свою специфику для восприятия. Если трек был записан более-менее качественно с "прослушиваемостью" всех дорожек — иногда такой андерграундный звук мне нравился даже больше, в нем было что-то такое… изначально роковое и не привязанное к материальным ценностям, протест, как символ несгибаемости воли перед диктатурой системы.
В данном случае у меня все равно были перспективы только на такой звук.
Итак — запись. Что я мог сделать? Я мог сам прописать две-три гитарные партии, и басовую не слишком виртуозную. Еще мне нужно было прописать барабаны, но для этого мне уже придется кого-то просить — либо за деньги, либо если кто-то проникнется моей песней и сам захочет поучаствовать в ее создании. Вокал мне так же придется прописывать самому, и так даже наверно будет лучше — свои тексты лучше всегда звучат в собственном исполнении. Без клавишных здесь пока можно было обойтись.
В любом случае все это за один день не делается, и мне предстояло еще много потрудиться, а так же потратить денег на запись.
Однако я готов был пойти на эти жертвы ради удовлетворения потребностей собственной совести и желания что-то изменить в этом мире. Тем более что жажда самореализации своего творчества и своих способностей подстегивала меня, и это было как нельзя кстати. В противном случае я бы возможно так и сидел бы, раздираемый желанием сделать что-то — но не решающийся этого сделать. А так — был дополнительный стимул.
Я знал, что моя совесть все равно не даст мне потом успокоиться и будет терзать меня еще долго.
Это отдельная история — как я дожил до того, что желание изменить мир к лучшему и жажда восстановления правды стала одной из моих потребностей, не удовлетворение которой, как всегда вызывало впоследствии боль.
Но я занимался тем, чем занимался. Может это тоже был всего лишь инстинкт, может это был приобретенный условный рефлекс — как реакция на что-то… может я тоже являлся рабом какой-либо системы… да, в любом случае являлся рабом — хотя бы своих собственных потребностей… рабство никогда не исчезнет ни из чьей жизни… все являются рабами той или иной системы… во всяком случае я знал что делаю и мне нужен был вполне конкретный результат — чтобы боли во всем этом мире, включая загробный, стало меньше.
Но… хм… мне опять же, наверное, не с этого надо было начинать.
4.
Тусклый, немного унылый, но в меру комфортный свет из огромных ламп накрывал своей прозрачной массой сцену и зал на триста мест, заполняя полностью все то помещение, на которое он был рассчитан. Этого унылого света было довольно много, поэтому было относительно светло, но мне почему-то казалось, что он слегка не справлялся со своей задачей и был слаб, чтобы в полной мере дать то удовлетворение, которое от него требовалось. Я стоял возле ведра с водой, которая капала сверху, просачиваясь сквозь дыры в огромной палатке из материала, названия которого я не знал. Эта палатка в 6 метров в высоту и площадью около 500 квадратных метров заключала внутри себя и абстрагировала от всего остального мира около полутора сотен человек. Позже выяснилось, что это называется тентовая конструкция из материала ПВХ. Но тогда мне на это было наплевать.
Палатка была довольно старой, и вода лилась сквозь дыры и щели сверху прямо на сцену, попадая на дорогостоящую аппаратуру, часть из которой была уже бережно накрыта полиэтиленовыми пакетами. Некоторые комбики и колонки не могли быть накрыты этим полиэтиленом из-за мощных вибраций звука, который они издавали, поэтому они оставались мокнуть под каплями унылого непрекращающегося дождя.
Здесь было мокро уже все, начиная от самой сцены и заканчивая тарелками на барабанной установке, которые при ударе разбрызгивали капли воды в разные стороны. Музыканты не обращали внимания на дождь и сырость, они играли на вымоченных инструментах, периодически стряхивая с вымоченных волос капли грязной воды. Певцы еще пытались с микрофонами в руках медленно передвигаться из стороны в сторону, уходя из под наиболее мокрых мест. А гитаристы просто старались укрыть свои гитары от постоянно капающей сверху жидкости. Но все продолжали играть. И концерт продолжался. Хотя это было уже сложно назвать концертом.
Я и был прав — здесь было мало света, несмотря на то, что освещение было хорошее, и четко были видны лица людей. Но как будто некое невидимое "нечто" растворялось в воздухе, то ли материя, то ли сила, то ли что-то еще, но оно заполняло собой весь этот шатер, изменяя атмосферу, проникая в нее, деформировало ее сущность, делая угрюмый свет еще более тяжелым и плотным, чем он когда-либо мог казаться. Какая-то масса — и эта масса была неоднородна. Она была смешана и структура ее была мне непонятна. Но я чувствовал ее каждой клеткой своего тела, ощущая ее давящую холодную агрессию с одной стороны, и какую-то светлую теплую нежность с другой. Страх и ужас чувствовал я вокруг себя, словно он пропитывал собой воздух, и в тоже время любовь и успокоение окружали меня и проникали внутрь. И я не мог понять, что происходит. Я просто стоял под каплями воды, просачивающейся сквозь дыры в палатке из ПВХ, и машинально переставлял аккорды на гитаре. Я продолжал играть, не обращая внимания на капающую мне на плечо дождевую воду, изредка отвлекаясь взглядом на гриф гитары, я с неподдельным ужасом и округленными от шока глазами на своем бледном застывшем лице смотрел в зал, не веря тому, что происходит в его пугающей глубине.
— Дьявол, я приказываю тебе именем Иисуса Христа!!!…
— Во имя Бога живого!!!…
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа!!!…
— Убирайся прочь!!!…
— Ты не имеешь власти над этим человеком!!!…
— Да придет свобода!!!…
— Его душа стремится к свету небесному!!!…
— Изыди!!!…
— Пошел вон!!!…
Множество голосов, криков, каких-то стонов, непонятных возгласов, нечеловеческих воплей и животных рычаний окружали меня со всех сторон, доносясь до меня из самых темных в этой палатке уголков, и перемешиваясь с человеческой речью и неизвестными мне, но до боли родными какими-то иностранными языками, которых я не знал и никогда не узнаю — все это проникало в мой разум, разрывая его на части и изменяя его структуру. Словно штурмуя мое сознание, эти звуки, крики и вопли наседали на меня своей огромной массой и, казалось, поглощали в своем ужасе.
Мои барабанные перепонки, являясь всего лишь проводником, могли выдержать эту нагрузку, но разум, принимая чуждые для него сигналы, цепенел и начинал тормозить, с трудом справляясь с анализом поступающей информации, он расписывался в своей беспомощности и не мог выработать быстрой адекватной реакции и последовательных сигналов к действиям, он стопорился.
Я смотрел в зал и наблюдал для себя совершенно неестественные действия незнакомых мне людей, совсем недавно пришедших в эту палатку от куда-то с улицы и буквально 20–30 минут тому назад сидевших здесь передо мной на пластиковых стульях и с циничной улыбкой и сарказмом в глазах смотрящих на сцену.
Теперь некоторых из этих людей словно разрывало и выворачивало на изнанку, они как-то страшно дергались и изгибались, словно куклы на ниточках, как будто кто-то привязал их головы, руки и ноги к веревкам и теперь исполнял ими танец, как какой-нибудь безжалостный кукловод. Кто-то из этих людей кричал как-то странно и неестественно, и во многих этих криках было что-то животное и нагоняющее ужас, вопли — от которых тело бросало в дрожь, как будто они были сигналом к чему-то страшному. Эти ужасные вопли словно проникали внутрь костей и заставляли сердце учащенно биться в груди. Кого-то просто ломало и резко выдергивало конечности так, словно у них была ломка как у наркоманов. Кого-то просто крючила какая-то невидимая сила, и чувствовалось, как напряжение в их теле выворачивает им мышцы. А кто-то блевал на земле, стоя на коленях — так, словно из него выходили все внутренности. Рядом с каждым из таких людей было по два по три служителя церкви, которая организовала проведение службы в этой палатке. Эти служители молились за таких людей, возлагая руки, и от них я слышал ту родную человеческую речь и неизвестные мне, но до боли родные, иные языки, которых я не мог перевести.
Забавно, но почти где-то половина из всех людей в зале — они стояли в полном порядке и с ними ничего не происходило, преимущественно это были молодые люди, подростки и дети. С детьми такое по определению вряд ли может быть, они еще невинны. И все эти молодые люди стояли и смотрели вокруг себя с не меньшим, а даже наверно с большим, ужасом в округлившихся глазах на бледных от шока лицах. Кто-то сразу ушел. Кто-то продолжал смотреть, не понимая что происходит. Но практически никто не сидел. Все стояли. И каждый получал для себя что-то свое — кто-то хлеба и зрелищ, кто-то новых впечатлений, кто-то свободу и спасение, а кто-то просто даже не мог моргнуть глазом.
Преодолевая оцепенение, словно мое тело сковывалось каким-то невидимым холодным липким клеем, я продолжал играть на гитаре, механически переставляя аккорды и держа ритм, с трудом превозмогая сопротивление в слабых руках, и уже толком не следил за тем, лажаю я где-то или нет.
В какой-то момент я медленно обвел взглядом всю сцену и встретился им с нашим ведущим гитаристом и лидером группы. По его глазам и выражению лица я понял, что все еще нахожусь в этом мире, и все происходящее вокруг меня — реальность. Его взгляд, казалось, выразил все его мысли и чувства в один момент. Тот же шок, страх, непонимание, но и — стремление к контролю за музыкой, "не расслабляться", "следи за ритмом и качеством звукоизвлечения", "не лажай". И еще что-то такое… что нельзя было передать… что-то вроде… "мы запомним это надолго".
Я стоял на сцене, продолжая играть, и смотрел в зал. И казалось, что все происходящее на сцене — это один мир, а все, что происходит в зале — это мир другой. Но между ними сейчас огромнейшая связь и все что происходит в одном мире — имеет свои обязательные последствия в другом мире. Сцена и зал — но между ними невидимые связующие нити, через которые идет проникновение энергий и информации. И все смешалось вокруг. Ненависть и любовь. Напряжение и покой. Страх и чувство гармонии. Холод и теплота. Тяжесть и умиротворение. Зло и добро… Война…
Я смотрел, как одну женщину крючит и выворачивает конечности. Она загибалась и кричала, а двое служителей церкви молились за нее, возлагая руки на голову и плечи. В какой-то момент времени я поймал ее взгляд. И в этот момент я оторопел от ужаса, пробежавшего по моему телу. Я сразу же почувствовал что-то не хорошее. Словно какая-то волна пошла в мою сторону. Женщина как-то странно неестественно улыбнулась и ее неестественные дикие глаза сверкнули какой-то животной ненавистью. Она с криком кинулась ко мне, но служители удержали ее. Я не успел даже среагировать и даже не отошел назад. И тут что-то злобное, желающее завладеть мной, поработить, а потом в ярости разорвать на куски, с силой ударило в мою сторону чем-то таким, что не ощущается тактильными рецепторами… Я закричал, прося о помощи и в этот момент…
…Я проснулся в холодном поту, с визгом подскочив и сдернув с себя одеяло и моментально сел на кровати, резко поставив ноги на холодный пол и вцепившись растопыренными в стороны руками в простыню… Сон… это был сон…
Я понял это сразу же, как увидел вокруг себя родные стены и обнаружил себя в своей комнате. Осознание привычной реальности довольно быстро захватило мой разум и расставило все по своим местам. Я быстро и четко определил грань между миром сновидений и реальным миром.
Но я продолжал тяжело дышать, и у меня кружилась голова. Меня трясло. Вроде и холодно не было, но тело продолжало дрожать. Я почувствовал, как тошнота, поднимаясь снизу, стала распространяться по всей груди и начала подходить к горлу. Трясущимися руками я слегка оттолкнулся от кровати и, встав на ослабшие ноги, неровными тяжелыми шагами быстро пошел в ванную. Не останавливаясь в коридоре, успев по дороге метким ударом пальцев щелкнуть по выключателю свет, как только я оказался рядом с белой ванной, меня начало рвать. Ощутив при этом сильную тяжесть в верху живота и еще большую слабость в ногах, я опустился на колени.
После непродолжительной "агонии" своего организма я включил воду и, повернувшись спиной к ванне, упершись лопатками в ее края, уселся на холодный кафель.
Я знал, что могу просидеть так некоторое очень непродолжительное время без вреда для здоровья и без опасения простудиться. Пока лимит этого времени был не исчерпан, я восстанавливал силы и давал возможность организму передохнуть.
Этот долбанный, совсем не в тему разворошивший мое сознание, сон не самым лучшим образом сказался сейчас на моем состоянии. Забавнее всего было того, что это был не просто сон, он представлял собой некогда забытые мной воспоминания. Воспоминания, которые я давно похоронил, и старался держать глубоко-глубоко в самых темных уголках своего разума. Воспоминания о том, чем я занимался несколько лет назад.