— Слава богу, что я избежал просмотра этого ужасающего зрелища! — Он с облегчением замахал руками. — Слушай, скажи пожалуйста, если это не секрет: куда подевалась половина вещей? Моя любимая пепельница с драконом, к примеру, или настенные часы. Да и сидеть, кроме как на подоконнике, теперь вроде бы негде.
— Вещи не выдержали столкновения с моим темпераментом. И потому их остатки покоятся на ближайшей помойке. Я уже их оплакала и отпела.
— Что ж, зато стало намного просторнее! Я давно предлагал избавиться от половины хлама, и наконец-то это свершилось.
В ту ночь мне приснился сфинкс — торжественный и печальный. Он утопал в ложе из перьев ворона. Я знала, что должна спросить у него что-то очень важное, но никак не могла вспомнить, что именно. Мы смотрели друг на друга, он — вальяжно и пренебрежительно, я — почтительно и испуганно. Потом он зевнул и рассыпался мелким темным песком с лиловым отливом. А я проснулась.
18 сентября
Во время вчерашней поездки на троллейбусе у меня сперли мобильник. Жаль было не столько вещицу, сколько полезную информацию, которая в ней хранилась. Особенно меня расстроила потеря телефона Гаврика. Я так и не собралась позвонить ему со времени нашей веселой и хмельной встречи в клубе. Но теперь, когда связующая нас ниточка была порвана, почувствовала острую необходимость его увидеть.
Мик пренебрежительно поджимал губы при любом упоминании о брате. Кажется, эта тема была для него табу. (Почему? — непонятно.) Он вообще в последние дни стал каким-то другим: больше молчал, погруженный в себя, и в то же время периодически срывался, обижаясь по пустякам. Я сильно сомневалась, что сумею выцарапать у него адрес его ближайшего родственника.
Впрочем, я знала дом и знала имя. Хорошо, что в тот раз я провожала его, а не наоборот. Видимо, пришла пора наведаться в гости.
Память у меня почти фотографическая, поэтому я быстро нашла новенькую семиэтажку и нужный подъезд. А дальше впала в ступор. Квартир было предостаточно, номера я, естественно, не знала. На мое счастье у подъезда стояла скамеечка, а на ней — старушка, из породы тех, что знают все обо всех. К ней я и устремила торопливые шаги.
— Простите, вы не подскажете, где я могу найти Гаврилу?
— Заславского, что ль?.. Да где ему и быть, как не дома. Наркош окаянный. Вечно к нему шляются паскуды разные, весь подъезд уже загадили. Мы уж и милицию вызывали, и к властям обращались — все без толку. Мамаша с папашей у него богатенькие, отмазывают сыночка…
— А номер квартиры не подскажете? — прервала я поток словесного мусора.
Ненавижу старых сплетниц: до всего-то им дело есть, все-то вокруг дерьмо и падаль, и лишь они одни хорошие и несправедливо обиженные.
— Седьмая. А тебе зачем? Ты кем ему, собственно, приходишься?.. — Я не ответила, двинувшись к дверям. Вдогонку донеслось злобное шипение: — Понарожала земля хамья… И откуда только такие берутся? Что б тебе пусто было!..
Внутренне передернувшись, я обернулась:
— И вам, бабушка, всего самого лучшего!..
Я долго терзала дверной звонок, но либо он не работал, либо меня не слышали. Только спустя десять минут непрерывной долбежки кулаком и носком ботинка дверь соизволила открыться. Создание, стоявшее на пороге, выглядело отвратно-колоритно. Я даже не смогла бы с уверенностью определить его пол: складки мешковатой рубахи скрадывали фигуру, сальные плети волос падали на лицо с серой кожей, запах грязи и пота с легкостью преодолевал разделявшие нас полметра.
— Я могу увидеть Гаврика? — Несмотря на захлестнувшее омерзение, я старалась говорить вежливо
— А Гаврик… он того… Спит, наверное. Я его сегодня не видел.
— Можно пройти?
Я протиснулась в прихожую, не дожидаясь ответа и потеснив колоритное существо. Оно так и осталось подпирать косяк, тупо глядя мне вослед.
Квартира была огромной, двухэтажной, и феноменально загаженной. Еще поражало почти полное отсутствие вещей. Зато тут и там попадались тела в отключке. Въедливая старушка на лавочке, похоже, была права. Похоже, мальчик и впрямь сидел в дерьме по самые ушки. Если б он не был точной копией Мика, если б не искристое обаяние, плескавшееся в его глазах и речах, когда мы болтали и пили месяц назад, я бы развернулась и ушла, едва увидев грязное чмо на пороге.
Хозяин обнаружился на втором этаже. Гаврик сидел в проеме ванной, рука была перетянула жгутом, в вене торчал шприц. Сначала мне показалось, что он мертв или вот-вот отойдет — от передозы. Но он улыбался, и его перекошенная физиономия выражала высшую степень блаженства.
Я не часто в своей жизни сталкивалась с наркотиками. Точнее, один раз — после ссоры с Миком, когда он в запале бросил мне в лицо, что для окончательного падения, мне осталось лишь спиться или сколоться. Назло ему я купила какой-то дряни у барыг и загнала в себя. И три дня болталась на грани смерти, поскольку у меня оказалась какая-то индивидуальная непереносимость психотропных препаратов. Врач 'скорой', которую в конце концов вызвала соседка, сообщил, что даже обыкновенная травка, которая уже легализована в нескольких странах, может стать для меня билетом на тот свет. А жаль. Наркоманка из меня вышла бы знатная. Я и так не отличаюсь кротостью нрава и стабильностью психики, а под кайфом вообще наступил бы трендец. Ну, да не судьба.
Как выводить человека из наркотического кайфа, я понятия не имела. К крови я отношусь спокойно — успела повидать всякого — поэтому для начала вытащила из вены шприц. Затем поволокла улыбающееся туловище в ванну, решив, что от холодной воды вреда не будет. Битый час я приводила Гаврика в чувство и, боюсь, половина того, что я делала, было неправильно: мои пощечины, скажем, вряд ли способствовали улучшению его самочувствия. (Правда, они дали мне возможность выплеснуть негатив.) Наконец мы с ним оказались сидящими на полу не менее загаженной, чем вся остальная квартира, кухни.
— Ты кто? — выдал Гаврик, пристально разглядывая что-то над моим левым ухом.
— Твоя галлюцинация.
— Ясно… — Он меланхолично кивнул.
— Ты что, не помнишь: клуб, кошки, разговаривающие с богами?..
— Почему же, помню. Ты — Наташа. Натуссь… И как ты сюда попала?
Он говорил, словно проталкивая слова сквозь толщу воды. Ни былого блеска, ни искристости — полнейшее равнодушие в интонациях и тусклых заплывших глазках.
— Это не важно.
Я понимала, что нужно уйти. Желала этого всеми своими фибрами, но отчего-то продолжала сидеть. Прошло, наверное, минут десять, пока я не собралась с духом и не встала — но тут он схватил меня за руку. Я инстинктивно дернулась, и он тут же выпустил ее. Ладонь его была влажной и горячей.
— Я тебе противен, да? Омерзителен?.. При взгляде на меня тебя тянет блевать?
Сейчас он не был похож на Мика, ну ни капельки. Черты лица заостренные, под глазами мешки, губы грязно-фиолетового оттенка. Главное же — абсолютно безжизненный взгляд. Словно это он, а не его брат-близнец, является призраком, или даже трупом, вылезшим из могилы.
— Это не совсем так: иначе я не стала бы возиться с тобой столько времени.
— Зачем ты это сделала? Мне было так хорошо, а теперь — паршиво… Почему, когда я весел, вокруг меня люди, их много, и они забирают у меня радость, сосут ее, подобно вампирам, а когда мне хреново, я совсем один?..
— Ни фига себе один! Да у тебя полная хата народа.
— Это не люди, это падаль. И хотя я тоже почти что падаль, мне противно их общество. Прошу, посиди со мной, раз уж ты пришла! Мне просто необходимо поговорить с живым человеком. Ко мне даже Анжелка уже не приходит — хотя она тоже не живая, она всего лишь разрисованная кукла.
Мне не было его жаль. Только горечь — от сравнения с тем беспечным остроумным парнем, с которым мы накачивались коктейлями в клубе, а потом бродили по утренним розовым лужам. По-прежнему тянуло уйти. Но из разговора с ним могло выплыть что-нибудь любопытное. Да и не зря же я тащилась сюда?
Усевшись на табурет (предварительно смахнув с него пустые консервные банки), я приготовилась слушать жалостливую историю — ведь все люди страсть как любят себя жалеть. Но Гаврик вновь замолчал. Пришлось заговорить мне:
— Ну что, так и будем играть в молчанку? Если ты хочешь мне поведать, какие все люди сволочи, как они толкнули тебя на путь разрушения твоей бессмертной души и твоего цветущего тела — можешь начинать. Я слышала такие истории пачками, и я не поверю ни единому твоему слову, но будет хоть какое-то разнообразие. Но если ты решил провести остаток вечера в тишине, то я, пожалуй, пойду.
— Ты дура. Я прекрасно понимаю, что сам во всем виноват, и не собираюсь искать козлов отпущения. И все же, если бы Мишка не умер, все было бы по-другому. Это я должен был погибнуть тогда — из-за собственной глупости и позерства.
Опа! Интересный поворот. Я проглотила оскорбление и приготовилась внимательно слушать.
Гаврик не смотрел на меня — упирался тусклым взглядом в собственные колени.
— Мы с ним никогда не ладили. Говорят, близнецы — самые близкие друг другу люди, но у нас было не так. Он был маменькиным сыночком: правильный, причесанный, умненький, а я был другим. Даже друзья-приятели у нас были разные. Вернее, у меня они были, а у него не было друзей вообще. Все потешались над его трусостью: он не хотел участвовать в наших авантюрах, не решался даже спрыгнуть с крыши сарая — с каких-то трех метров. Однажды мы накупили петард, чтобы запалить их во дворе нашего дома. Мишка гулял поблизости, но к нашей компании не приближался — знал, что это чревато. Но когда мы начали их поджигать, все-таки подошел. Я поспорил с одним парнем, что подожгу самую большую петарду и удержу ее в руке, пока она будет рассыпать искры. Мы были мелкие и не понимали, что это более чем опасно. Мишка заорал, чтобы я этого не делал. Мы с ним стали ругаться, а потом я сказал парням, чтобы двое из них подержали его, пока я буду геройствовать. Мне было дико страшно, но я знал, что я намного храбрее, чем брат, и меня подстегивало то, что на меня смотрят с восхищением, а над ним смеются. Я поджег петарду, сжимая ее в руке. И крепко зажмурился. Поэтому не видел, как он вырвался и рванул ко мне. Мишка выхватил у меня искрящуюся палку и хотел отбросить, но не успел — фитиль оказался очень коротким. Наверное, он бы выжил, лишь получил ожоги лица, но одна из ракет угодила ему в глаз. Глубоко, до мозга…
Гаврик замолк. Затем снова заговорил — медленно и словно нехотя:
— А потом начался ад. Мать поседела, отец получил инвалидность. Нет, они ни в чем меня не обвиняли, напротив, я стал для них центром мироздания. Но мне некуда было деться от чувства вины. Уж лучше бы я сдох тогда — ведь именно так и должно было быть. Так было бы правильно. А теперь я — как последняя тварь, как загнанная в угол крыса, отгрызаю себе одну лапу за другой. Я думал, это пройдет со временем, но становилось только хуже. Пока пару лет назад я не открыл лекарство, которое хоть на время, но позволяет заглушить чувство вины и дикую тоску. И я уже не смогу отказаться от него.
Он опять замолчал. Я тоже молчала, не зная, что говорить на такое.