Минут через десять Алексей Дмитриевич в сопровождении Ксюши (ожидая назначенного часа, он не только узнал имя горничной, но и успел ознакомиться с душещипательной историей ее появления в столице) подошел к указанной Шустовским двери. Что ждало его за ней? Бурная фантазия молодого человека рисовала картины, могущие устыдить даже прожженного писаку вроде Арцыбашева. Огонь страсти пылал в душе Алексея Дмитриевича, но не той нежной страсти, присущей трепетным девушкам на выданье в предвкушении замужества, и не только скотского вожделения, на кое способны в плену инстинкта натуры низкие и бездушные, а страсти роковой, страсти всепоглощающей, во имя которой писались бессмертные симфонии и сонеты, открывались новые острова и материки, сражались насмерть на дуэлях...
Каштымов слышал, поднимаясь вслед шуршащей юбке горничной, свое гулкое сердце. Ему представилось, что девушка тоже слышит этот стук, и было неприятно сознавать, что Ксенья, видимо, в курсе хозяйкиных дел и не первого сопровождает на ночное свидание.
- Барыня! - тихо позвала Ксенья в замочную скважину. - Алексей Дмитриевич!
Дверь отворилась, пропуская Каштымова. В отличие от гостиного. Зеленый зал был гораздо меньше и вследствие этого гораздо уютнее. Дополнительное очарование ему придавали свечи в канделябрах, укрепленных по стенам. Ничего зеленого в зале не было, очевидно, название свое он получил по цвету обивки входной двери. Несколько кресел с изящными спинками притаились в простенках между высокими и узкими окнами, за которыми пронзительно гудел февральский ветер. Он раскачивал фонари на Литейном, фонари бросали отблески на потолок. Где-то далеко бухнул винтовочный выстрел. Потом еще один. В Петрограде было неспокойно. Каштымов остановился, прислушиваясь. Более не стреляли.
Татьяна Андреевна в прозрачном одеянии полулежала на медвежьей шкуре у противоположной стены. Рядом с ее очаровательной головкой качался на витом шнуре, свисающем с потолка, какой-то предмет, похожий больше всего на кавалерийский бунчук. Но Каштымов действительную служил в пехотных войсках и в кавалерийских аксессуарах разбирался не шибко. Одно было ясно: при помощи этого хитроумного приспособления баронесса впускала в свою обитель желанных гостей. Такое, видать, имела обыкновение...
Каштымов приблизился к женщине, но от волнения его стало трясти, как в приступе малярии, и он не смог как следует разглядеть ее лицо и ее желанное тело, хотя, как упоминалось выше, на Татьяне Андреевне был костюм одалиски.
- Милая Татьяна Андреевна! - прошептал он горячо. - Еще вчера я и мечтать не смел о встрече с подобной вам женщиной. С первого шага в вашем гостеприимном доме, с первого звука вашего прелестного голоса, с первого взгляда на ваше достойное восхищения лицо, я окончательно сражен, и на этот раз не коварным свинцом, а малахитом ваших очей. Сегодня вечером я умирал бесчисленное количество раз, когда вы отдавали предпочтение не мне, а кому-нибудь из моих соперников, ибо каждого гостя мужского пола я расценивал как будущего соперника, и воскресал снова подобно сказочной птице феникс, когда ваш благосклонный взгляд останавливался на вашем покорном слуге. Татьяна Андреевна, голубушка, боюсь показаться нескромным, но мое сердце принадлежит вам одной и вы можете располагать мною по своему усмотрению в любой желаемый для вас миг. Наверное, ни один человек в мире не любит ни одну женщину так, как люблю вас я. Сегодня среди множества лиц я все время искал только одно, и это лицо дороже мне всех сокровищ аравийских султанов и индостанских магараджей, это лицо - лицо самой прекрасной жительницы Петрограда, ваше лицо, Татьяна Андреевна! Позвольте же в знак того, что моя искренность нашла отклик в вашем сердце, поцеловать вас!
Баронесса качнула головкой и прикрыла ресницами свои чудесные глаза. Поручик опустился на колено и приник губами к губам женщины. От длительного и пьянящего поцелуя Каштымов ощутил головокружение и даже на какое-то время лишился чувств. Прохладные пальчики прелестницы, будто сами по себе, а не по воле хозяйки, скользнули под френч, расстегивая попутно все преграды на своем пути...
Вскоре, избавившись от ненужной в подобных обстоятельствах одежды, любовники предались самой занимательной и естественной из игр, которые приготовила для людей мать-природа. Вначале, едва касаясь друг друга обнаженной кожей, они тушили сообща свечи. И Алексея особенно умиляло то обстоятельство, что любимое существо становилось на цыпочки, чтобы приблизить свои пухлые губки к язычку пламени, и он сам тушил свечу и своим языком заменял ей колеблющийся язычок свечи. После изощренной борьбы языками он сдавался на милость победительницы и нежно прижимал ее тело к своему, истосковавшемуся по настоящему чувству. Все движения Татьяна Андреевна совершала с закрытыми глазами, словно погружаясь в пленительное сновидение, на ее губах застыла таинственная улыбка, будто бы она одна на свете знала что-то особенное и ни с кем не собиралась делиться... Отдавалась страсти с готовностью и смелостью, и Алексей был готов признать, что в искусстве науки нежной она достигла непревзойденных высот, несмотря на очевидную младость...
Когда последняя свеча испустила дух в виде узкой струйки дыма, любовники рухнули на шкуру как подкошенные, ибо ноги их не держали. Увертюра была сыграна, начиналась симфония. Что последовало затем - не описуемо. Ни одна из женщин, встреченных Алексеем Дмитриевичем в жизни, не могла увлечь его своим телом, своей страстью и своей нежностью так, как это делала баронесса в ту памятную ночь. Чего они только ни вытворяли этой ночью, ночью сладострастия и добровольного безумия: сплетались руками и ногами аки змеи, покусывали друг друга в запретные места, находя в этом немало для себя удовольствия, прятали и находили полураскрытые уста, дабы влить в них нектар поцелуя.
Со всей пылкостью, доступной только молодости, поручик искал в партнерше идеал, который многократно представлял в юношеских грезах. Ее гибкий девичий стан, горячий и упругий, вселял в него упоение обладанием и радость самопожертвования. А ее жаркие груди, украшенные бутонами розовых наконечников, таили в себе причастность к загадке бытия. Каштымов легонько покусывал эти нераскрывшиеся досель цветы наслаждения и чувствовал, как дрожь женщины передается ему. Потом он спускался губами на мраморный живот с червоточинами родинок... А мягкие и в то же время тугие бедра обладали замечательной способностью успокаивать самые резкие порывы его холерического темперамента и гасили волны чувственности, когда он прикасался к ним своими пальцами! А вздыбленные задорно холмы ягодиц, прохладные и гладкие, как южные плоды...
Любовники наслаждались с такой ненасытностью, с такой неуемностью, с какой могут наслаждаться только молодые люди, не прочитавшие все страницы в тайной Книге Жизни, не растратившие все ощущения и ожидающие впереди еще более интересной, еще более насыщенной событиями жизненной дороги, не знающие, к сожалению, что эта пора и есть самый интересный, самый насыщенный период их столь краткого пребывания на свете!
"Милый, любимый, замечательный, чудесный, любезный..." - какими только эпитетами не обращалась к поручику Татьяна Андреевна в пароксизме страсти. Он отвечал ей еще более нежными, еще более ласковыми словечками и прозвищами. Его руки, в особенности пальцы, равно как и ее руки и пальцы, существовали самостоятельно, отдельно от тел, которым принадлежали. Они порхали мотыльками, еле касаясь своими эфемерными крылышками самых укромных и потаенных местечек, высвобождая томительный аромат плоти и вкус запретного плода... Сколько, однако, способен измыслить любящий человек забав, недоступных для ханжей и лицемеров! Нет, здесь бессильно перо...
Чем закончилась эта безумная ночь, Алексей Дмитриевич не помнил. То ли от излишка принятого накануне шампанского, то ли от избытка захлестнувших его чувств, но стыдно сказать, под утро он не выдержал и забылся в объятиях разгоряченной баронессы, а проснулся в совершенно незнакомых апартаментах. На постели было свежее голландское белье с кружевами, пахло лавандой и почему-то скошенным сеном. На спинке венского стула висело белье и френч с галифе.
Вошла Ксения, держа вычищенные сапоги в отставленной кокетливо ручке.
- Где я? - спросил поручик, протирая по очереди глаза большим пальцем.
- В гостевой спальне.
- А хозяйка твоя где?
- Татьяна Андреевна с Анатолием Карловичем уехали в Гельсингфорс на неделю. Просила передать вам это!
Алексей Дмитриевич раскрыл надушенный конверт. В нем была записка и сторублевая ассигнация с профилем императрицы Екатерины. От ассигнации исходил знакомый запах - запах Татьяны Андреевны минувшей ночью. "Милый Алекс! Анатоль приревновал к Вам. Постараюсь усыпить его бдительность и встретиться с Вами. Посылаю "катеньку". Смею надеяться, что она принесет Вам счастье. Т.".
- Не понял! - повысил голос Каштымов. - К чему деньги?!
- Татьяна Андреевна просила передать на словах, что эта сторублевка наполовину ваша, наполовину - ее. Я ничего не поняла, но хозяйку знаю, она от своего не отступится!
- Я тоже! - поручик завернул "катеньку" в конверт и решительно протянул горничной. - Я не какой-нибудь чичибей... Офицеру славной русской армии не к лицу получать деньги от женщины!
- Вы не поняли, Алексей Дмитриевич. Это не просто деньги, это талисман. Хозяйка сказала, если вы будете кочевряжиться, мне надобно растолковать, что сторублевка появилась сегодня ночью не без вашей помощи. Это билет на пароход будущего!
- Ничего не понимаю! - Какой-то билет, какой-то пароход...
- Я тоже не понимаю. Но Татьяна Андреевна в большом несчастье будет, если вы откажетесь от талисмана.
- Хорошо! - сказал Каштымов. - Я возьму эти деньги. Но приложу все старания, чтобы при первом же свидании вернуть их твоей госпоже. А пока пусть напоминают мне о ней!
Он положил конверт на сиденье.
- Теперь, Ксенья, изволь удалиться - мне необходимо одеться!
Уже в дверях горничная лукаво произнесла:
- Очень вами Татьяна Андреевна довольны остались! Прямо светилась вся утром... Завтрак на столе, господин поручик!
Выйдя на улицу, Алексей Дмитриевич почувствовал странное оживление, охватившее столицу в этот зимний день. На зданиях развевались странного красного цвета полотнища. На тротуарах бурлила разношерстная толпа: каракулевые шубы были разбавлены большим количеством серых солдатских шинелей и черных бушлатов Балтийского экипажа. И солдаты, и матросы были вооружены. Поручик выбрал человека в форменном пальто Налогового ведомства и спросил:
- Извините, что за праздник такой?
- Революция! - ответил чиновник громко и посмотрел вокруг, ожидая, по-видимому, одобрения своим словам. - Николай Второй подписал отречение! А власть перешла к народу. Теперь нет господ, теперь все - товарищи! Позвольте поцеловать вас, товарищ!
Чиновник неожиданно впился прокуренным ртом в щеку Каштымова. После Татьяны Андреевны этот товарищеский поцелуй не нашел должного отклика в сердце товарища поручика. Он с трудом стерпел издевательство и пошел прочь искать Шустовского или кого-нибудь из тех, кто мог разъяснить, что же делать дальше, как жить... Привычный мир, до сих пор окружавший Алексея Дмитриевича, словно кокон шелкопряда, дал трещину, чтобы под следующим ударом - в октябре - навсегда разлететься в прах...
Каштымов решил не возвращаться в полк. Он остался в Питере, интуитивно чувствуя, что в столице решается судьба России. Кроме того, одной из причин, побудивших его поступить именно так, была Татьяна Андреевна. Незабываемая! Незабываемая, но забывшая. После единственной ночи баронесса с мужем исчезли с горизонта. Особняк на Литейном реквизировали под какой-то комитет. Вместо прелестницы в нем появились усатые мужчины в тельняшках и сиреневых наколках и горластые брюнеты в кургузых пальтецах, но при маузерах в деревянных кобурах. Каштымов не сразу, но принял идею всемирной революции и, после длительных мытарств в организациях анархо-синдикалистов, черных анархистов и левых эсеров очутился в партячейке Путиловского завода. Воевал против Юденича, по разнарядке попал в состав отряда по борьбе с саботажем и бандитизмом, отличился во время ликвидации банды "попрыгунчиков" и банды Косого Валета. После прогремевшего на весь цивилизованный мир ограбления Патриаршей ризницы один из следов привел в Гатчину и снова ушел в Крым. Дело было сложное, версии отрабатывались долго, и года через три, когда в Крыму досиживал последние дни барон Врангель, Каштымов отправился в Севастополь оказывать оперативную помощь московским товарищам из угро. В бумажнике бывшего поручика лежала сотенная ассигнация, единственная примета той февральской ночи в Зеленом зале...
За трое суток до начала знаменитого перехода через Сиваш и штурма Турецкого вала Алексей Дмитриевич высадился в окрестностях Севастополя с рыбацкой фелюги. Город напоминал больного в горячке. По ночам стреляли. Гвардия доблестно надиралась в кабаках, шкурой чувствуя приближение красных. Измученные, усталые люди, бежавшие от большевиков в Крым и осевшие на побережье, ждали погрузки на пароходы, чтобы переплыть Черное море, где сиял золотом минаретов благословенный Константинополь и от которого рукой было подать до столицы тогдашнего мира - Парижа.
Спускаясь извилистой и узенькой улочкой вниз к порту, где недалеко от набережной притулился скособоченный домишко и где уже ждали на конспиративной квартире, Алексей профессионально оценивал возможность уличных боев и пришел к выводу, что город долго не продержится. Его взгляд задержался на дореволюционной вывеске "Конфекцион и колониальные товары господина Шуазена" - он заметил знакомый силуэт, пленительные очертания которого будоражили бывшего поручика по ночам. Он встретил пленительное тело, которое не могли замаскировать ни безобразное платье с оборками, ни высокие ботинки.
- Татьяна Андреевна! - закричал Алексей, забыв о своем нелегальном положении.
Баронесса обернулась и грациозным движением поправила оборки.
- Алексей Дмитриевич, вы? Какими судьбами?
- Где же мне быть, как не подле вас? - галантно приподняв канотье, улыбнулся Каштымов. - Позвольте ручку!
Баронесса позволила. Распаляясь, Алексей заговорил быстро и трепетно, боясь, что любезная Татьяна Андреевна исчезнет снова и не дослушает всего, что накопилось у него на сердце за эти четыре года разлуки:
- Милая моя Танюша, сколько месяцев страдало мое бедное сердце, не зная ничего про вас, сколько раз я пытался свести счеты с жизнью, разуверившись в жизни и отчаявшись снова повидать вас! Но в эти тягостные для меня минуты я вспоминал ваш талисман, он поддерживал мое существование, как якорь на поверхности житейского моря, не давая налететь на рифы тоски и бесцельности...
- Полноте, голубчик, - растрогалась баронесса. В уголках ее изумрудных глаз заблестели слезы. - Я вижу, вы нисколько не изменились, вы все тот же галантный поручик, которого привез ко мне кто-то из моих поклонников, она окинула оценивающим взглядом влюбленного в нее мужчину и добавила: Да, почти не изменились, возмужали только, да морщинки у глаз...
Она легонько провела рукой в перчатке по щеке Алексея Дмитриевича.
- Теперь вижу, что глаза твои, Алеша, не так блестят, как блестели в Зеленом зале при свете последней свечи...
- Почти четыре года! - вздохнул Каштымов. - И каких года! А вы, вроде, даже помолодели!
Действительно, Татьяна Андреевна выглядела прекрасно. Будто и не было для нее этих лет, наполненных до краев классовой ненавистью, порохом и кровью. Кожа, покрытая золотистым пушком, просвечивала на солнце. Тонкие пальчики, талия, как у гимназистки, и высокая грудь - все оставалось таким, каким он запомнил в ту ночь.