Еще прежде, оказывая помощь пострадавшему, я отметил, что глаза этого синекожего мальчика значительно больше напоминают обычные человеческие, хотя и гораздо крупнее их.
Радужная оболочка не отливала красным, что характерно для нимфеев, и не полыхала зеленым огнем, как у синегубых — она была коричневой.
Теперь же я обнаружил, что цвет его кожи значительно светлее, чем у похитителей Сабины, строение рук и ног приближалось к европейскому, да и волосы вовсе не напоминали плети водорослей.
Эти наблюдения возродили во мне былой научный интерес к обитателям волшебного озера с белыми лилиями. Может быть, этот мальчик — потомок смешанного брака между людьми и нимфеями или синегубыми? А возможно, он представитель совершенно самостоятельной человеческой расы, постепенно перешедшей к водному образу жизни.
Перебирая в памяти отрывочные воспоминания о гидрофилах среди растительного и животного мира, я вспомнил высказывания древних авторов о необычайной способности некоторых существ жить в воде.
В конце концов, и зародыш человека развивается именно в жидкости и лишь после рождения осваивает воздух! Так почему же не признать возможным возврат части человечества к водной среде обитания? После короткого отдыха мы вновь отправились в путь.
Похитители постарались запутать следы, отправив отряды в разных направлениях, и преднамеренно создаваемый подводный шум слышался буквально отовсюду. Однако мой экипаж сумел разгадать хитрость врага, и, когда к двум часам пополудни туман рассеялся, я, к моей радости, вновь разглядел на горизонте плот похитителей. Поощряемые моими криками, нимфеи удвоили усилия, и мы стали заметно настигать беглецов.
Вскоре я уже смутно смог рассмотреть женскую фигурку, закутанную в плащ-накидку, и стороживших ее церберов. Но теперь меня одолели сомнения: а что если похитивший девушку дикарь предпочтет утопить ее, лишь бы не отдавать свою добычу?
Стоя на плоту в полный рост, я вдруг как бы со стороны увидел два суденышка, скользившие по прекрасному озеру под высоким голубым небосводом. Бирюзовая вода, покрытые зеленью и цветами острова, великолепные, словно из тончайшего фарфора, чаши белых лилий — все призывало к счастью и неге.
Волшебные декорации этой сцены вовсе не соответствовали той драме, которая разыгрывалась сейчас под ласковыми лучами солнца!
Я стал звать Сабину, неподвижная фигура которой словно застыла на проклятом плоту мерзкого вора. Я хотел, чтобы она знала, что спасение уже близко, но девушка почему-то даже ни разу не оглянулась.
Тревога разрывала мое сердце! Как этот синегубый дикарь заставил ее не реагировать на мои призывы? Что сделал с ней?
Скорее всего, применил гипноз или принудил пленницу выпить какую-то отраву, или еще что…
Когда до похитителей оставалось не более трехсот ярдов, мои друзья перестали толкать плот и стремительно поплыли к синегубым. Тотчас возле Сабины поднялись две фигуры, и в одной из них я опознал кряжистого предводителя. Они схватили девушку и, несмотря на отчаянное сопротивление, поволокли ее к борту. Раздался плеск, и вода сомкнулась над девичьей фигуркой.
…Вероятно, именно тогда в моей шевелюре появились ранние серебряные нити…
От невыносимого горя я, по-моему, лишился рассудка.
Помнится, я бросился в воду и принялся безостановочно нырять, стараясь рассмотреть в прозрачных глубинах тело любимой. Но коварная вода не желала отдавать мою невесту, и постепенно милосердная тьма затопила сознание…
Сознание постепенно возвращалось ко мне, а вместе с нем и боль утраты. Я не торопился открывать глаза, сожалея о том, что все-таки выжил.
В конце концов, легкое покачивание моего жесткого ложа заставило с неохотой взглянуть на утративший всякий смысл мир, и я обнаружил, что нахожусь на плоту.
Люди покинули меня, и общество теперь составляли только рыбы. Они плескались возле плота, заставляя его крениться — плоские, словно доски, цилиндрические, как торпеды, то облаченные в непроницаемую, бронеподобную чешую, то легкие и настолько прозрачные, что сквозь них, казалось, просвечивало дно. Легкая рябь морщинила воду, заставляя ее играть радужными бликами, и тогда, взглянув на бессмертное светило, я вдруг понял, что мое беспамятство продолжалось не так уж долго.
Мой взгляд бездумно фиксировал все это великолепие, но в душе царил мрак. Неожиданно я понял, что уже довольно долго наблюдаю за плывущей в глубине человеческой фигурой, медленные движения которой казались неловкими и неуверенными. Когда человек устремился к поверхности, я узнал в нем своего недавнего пациента.
Вынырнув возле плота, он улыбнулся и положил на настил поднятый со дна озера нож: вероятно, я потерял его, пытаясь отыскать Сабину. Это имя снова вызвало приступ невыносимой боли, но я не поддался искушению тут же прыгнуть за борт, а вместо этого помог мальчику выбраться на плот.
Осмотрев его руку и убедившись, что отек постепенно спадает, я отошел к борту и присел на настил, снова тупо уставившись на воду.
Легкое прикосновение вернуло меня к действительности, и парнишка попытался что-то мне втолковать, изображая руками какие-то загадочные фигуры. Я отрицательно помотал головой. Мой кареглазый собеседник приуныл, а потом схватил нож и отколупнул от настила несколько щепок. Довольный своей выдумкой, он принялся разыгрывать передо мной целый спектакль.
Самую крупную щепку мальчик опустил в воду и повозил ее там, явно намекая на то, что это плот. Еще две палочки он положил рядом, потыкав пальцем сначала в ту, что побольше, а потом в меня — значит, они изображали нас с Сабиной. Парнишка обрадовался, заметив мою заинтересованность, и продолжил “рассказ”. Теперь из кучки щепок он выбрал довольно крупную и показал, как этот персонаж хватает “Сабину” и тащит ее на плот.
Я внимательно следил за его действиями, время от времени кивая, а он между тем нарисовал мокрым пальцем на настиле очертания того острова, где мы отдыхали после битвы с синегубыми.
Мальчик изобразил, как плот причалил к острову, и щепка-Сабина осталась на “берегу”, а ее место на плоту заняла какая-то безымянная лучинка.
Вероятно, на моем лице отразилось изумление, потому что “рассказчик” рассмеялся и придвинул к плоту хвост из оставшихся щепочек, явно имея в виду преследователей-нимфеев. Затем он сбросил с плота лучинку и победно взглянул на меня.
Этот взгляд растопил ледяной холод в моем сердце: из того, что показал мой кареглазый спаситель следовало, что Сабина жива! Мальчик радостно закивал, подтверждая эту отрадную мысль. Оставалось выяснить, где же она теперь. Может быть, удивительный ребенок знает и это? Показав на щепку, изображавшую Сабину, я тут же задал ему мучивший меня вопрос.
После так гениально просто разыгранного спектакля, мы теперь прекрасно понимали друг друга, хотя и говорили каждый на своем языке. Но язык пластики — интернационален. Примером тому служит балет, способный движением и музыкой передать всю гамму чувств.
Из дальнейшего объяснения я понял, что Сабина некоторое время оставалась в той пещере, куда я едва не свалился, а когда мы увлеклись преследованием подставного персонажа, девушку перевезли далеко на запад, где в прибрежных гротах обитало племя синегубых. В результате повествования я сделал еще одно утешительное для себя заключение: я не страдал галлюцинациями — из глубин черного провала и в самом деле раздавался плач несчастной узницы.
Каким образом парнишка стал обладателем подобной информации, я мог лишь догадываться. Вероятно, увидев меня в весьма плачевном состоянии, он отправился за похитителями и сумел из их разговоров почерпнуть необходимые сведения, а затем вернулся назад, чтобы залечить мои душевные раны.
Предложение немедленно отправиться на поиски Сабины вызвало у моего малолетнего спутника прилив радостного энтузиазма. Я отвязал от плота менее толстое бревно и с помощью ножа превратил один из его концов в нечто, напоминавшее лопасть.
Встав на корме нашего суденышка, я принялся грести этим самодельным веслом, напоминая своим видом карикатуру на итальянского гондольера. Первые гребки дались с трудом, но потом я приноровился — сказались, по-видимому, прежние навыки владения веслом. Мальчик с удивлением взирал на неизвестный ему способ передвижения и все порывался слезть в воду, чтобы толкать плот. Но я знал, что поврежденная рука все еще болела, и воспротивился этому. Конечно, пятнадцать ярдов в минуту не такая уж хорошая скорость, но, во-первых, мы двигались, а во-вторых, эта работа отвлекала меня от тягостных мыслей о Сабине.
Под мерное журчание воды парнишка задремал. Я направлял плот следом за клонившимся к закату солнцем и к вечеру заметил на горизонте линию покрытых деревьями холмов. Сначала я принял их за очередной остров, но потом понял, что мы достигли берега озера.
Не представляя, куда двигаться дальше, я растолкал спящего, и тот указал в сторону густого леса, поднимавшегося слева, примерно в миле от нас. В непроницаемой на первый взгляд стене обнаружился просвет, и вскоре плот уже скользил по довольно широкой реке, вытекавшей из озера. По обеим сторонам потока поднимались из воды высокие деревья. Они словно наступали на реку, стараясь подмять ее под себя, и протягивали над водой свои мощные ветви, сплетаясь с собратьями на противоположном берегу. От мокрой коры этих деревьев, от заболоченной почвы несло каким-то мертвящим холодом. Лучи закатного солнца едва проникали сквозь густые кроны, бросая кровавые отблески на струившиеся воды. В их неверном свете, среди уходивших в глубину стволов, я разглядел ленивых белесых рыб, зеленых, словно покрытых тиной, гигантских раков и странного вида головоногих с непомерно большими глазами — сонный мир вечного сумрака.
Там, где дно реки поднималось к поверхности, росли необычайно красивые травы, длинные пряди которых простирались на несколько ярдов, изящно извиваясь в такт движению водных струй. Среди невысоких узорчатых водорослей, расстилавшихся кое-где причудливыми коврами, сновали юркие мальки, необычно маленькие среди этого мира гигантов. На ветвях, спускавшихся к самой воде, нашли прибежище крупные, с черепаху, жуки с радужными как у бронзовок хитиновыми панцирями.
Заметил я и довольно неприятного с виду паука, размером с ладонь, который раскачивался на прозрачной нити, явно нацелившись на добычу. Там, где среди болот поднимались небольшие холмики, возвышались серые головы грибов, привлекавшие к себе толстых белых мух. Временами над водой совершали свой танцующий полет летучие мыши, но я так и не увидел ни одной птицы, не услышал их привычного для леса щебета — тишина и безмолвие окутывали реку, словно саваном.
Вокруг становилось все темнее и темнее. Густое переплетение ветвей спускалось теперь чуть ли не к самой воде, и порой мне приходилось нагибаться, чтобы не быть сброшенным в реку.
Тьма и безмолвие навевали безотчетный страх, и я опасливо оглядывался по сторонам, инстинктивно ожидая нападения.
Последний луч солнца, чудом прорвавшийся сквозь непроницаемую колоннаду стволов, бросил на воду прощальный кровавый отблеск, и все поглотил мрак. В целях безопасности я перешел на нос плота и медленными гребками повел его дальше, стараясь держаться на середине водного потока.
С наступлением новых суток мой спутник проснулся, чувствуя себя почти выздоровевшим. Он осмотрел берега прекрасно видевшими в темноте глазами и предложил причалить к едва заметному бугорку, оказавшемуся довольно сухим холмом.
Отыскав среди деревьев лещину, он собрал орехи, и мы с удовольствием поели. Затем, восстановив силы коротким сном, я погнал плот дальше. Теперь тьма не казалась уже такой непроглядной: сквозь заросли слева струился призрачный свет — вероятно, всходила луна. Едва заметные отблески иногда ложились на воду, и тогда я замечал плавники скользивших возле поверхности рыб.
Мы продолжали осторожно продвигаться вперед. Примерно часа через два русло реки, до сих пор устремленное точно на запад, повернуло влево, и… я невольно зажмурил глаза. Река перед нами сверкала словно снежное пространство, залитое лунным светом. Ослепительное сияние освещало не только ближайшие деревья, но уходило далеко в глубь леса, затопленного здесь широким разливом реки. Струи воды, сталкиваясь со стволами, рассыпались миллиардами искр, и казалось, что деревья поднимаются из фонтанов огня. Вода как будто превратилась в жидкое пламя, которое пульсировало и переливалось, то вспыхивая с невероятной силой, то почти потухая. Для полной иллюзии всепоглощающего пожара не хватало треска и воя огня, но этот холодный свет полыхал вокруг загадочно и безмолвно.
Подсвеченная каким-то глубинным светом вода всколыхнула чувства, одолевавшие меня в детстве, — наивное восхищение, непреодолимый страх перед неведомым, связанный тем не менее с неудержимой тягой ко всему таинственному. Я живо представил себе волшебный город каких-то загадочных амфибий, созданный ими в глубинах вод, и вообразил, как, например, раз в столетие поднимается он из бездны, озаряя все вокруг безумным сиянием. И горе, а может быть и счастье тому, кто станет свидетелем подобного чуда! Как все-таки странно устроен человеческий мозг: не имея в запасе знаний, объясняющих нечто непонятное, он склонен все отнести в разряд непознаваемого, где властвуют таинственные силы, недоступные смертным. Все же как много еще белых пятен в наших знаниях, а мы-то вообразили себя хозяевами природы! Увлеченный необычным зрелищем, я не сразу заметил, как неподалеку от плота возник странный силуэт, напоминавший вставшего на задние лапы гигантского богомола. Однако это непомерно худое и длинноногое создание явно принадлежало к человеческому роду. Освещенный снизу, новый персонаж казался невероятно высоким, хотя на самом деле его рост не достигал и трех метров. Вскоре к нему присоединилась еще пара сородичей, и, когда вся троица медленно побрела по воде в нашу сторону, я торопливо разбудил своего спутника.
Яркий свет ослепил мальчика, и он не сразу заметил среди стволов неожиданных посетителей. Однако их вид не испугал и даже не удивил его — судя по реакции, он уже знал этих людей.
Когда тощие гиганты подошли ближе, я понял, почему они напомнили мне богомолов — дело было не только в какой-то бестелесности их облика, иссушенных руках и ногах, но и в маленькой голове, мерно кивавшей в такт неторопливым шагам. На удлиненном лице выделялись холодные, словно подернутые льдом, голубые глаза, рассеянный взгляд которых, похоже, не мог сосредоточиться ни на каком конкретном предмете; тело покрывала белесая шерсть — единственная защита существ от промозглости затопленного леса.
Парнишка весело и слегка покровительственно заговорил с ними, и в ответ раздались неожиданно мощные басовитые звуки, среди которых явственно выделялись отдельные слова, что существенно отличало язык лесных жителей от кантиленной лексики нимфеев.
Разглядывая пришельцев, я понял, что лучшие дни их племени давно миновали. Чудовищные условия жизни — во мраке и сырости — уже наложили отпечаток деградации на их облик, что выражалось хотя бы в унылой покорности и заторможенности восприятия. Они вызвали во мне какую-то щемящую жалость, словно оставшиеся без матери щенки. Инстинктивно я понял, что передо мной изгои человеческого общества.