- ...тан?
- Быстро проверьте контакты. Я слышу вас с перерывами. Вы меня слышите?
- ...шу... вас... тан...
- А ну-ка, встряхните свое хозяйство! Вы слышите меня?
Голос Дютертра снова становится ясным:
- Слышу вас отлично, господин капитан!
- Ну так вот: сегодня управление опять замерзает, штурвал ходит туго, а педали совершенно заело!
- Веселенькая история. А высота?
- Девять тысяч семьсот.
- Температура?
- Сорок восемь ниже нуля. Кислород у вас в порядке?
- В порядке, господин капитан.
- Стрелок, кислород в порядке?
Нет ответа.
- Стрелок!
Нет ответа.
- Дютертр, вы слышите стрелка?
- Не слышу, господин капитан...
- Вызовите его!
- Стрелок! Эй, стрелок!
Нет ответа.
Но прежде чем пойти на снижение, я резко встряхиваю самолет, чтобы разбудить стрелка, если он заснул.
- Господин капитан?
- Это вы, стрелок?
- Я... гм... да...
- Вы что, не вполне в этом уверены?
- Уверен!
- Почему вы не отвечали?
- Я проверял передатчик. Я отключался!
- Балбес! Надо предупреждать! Я чуть не пошел на посадку: думал, вы умерли!
- Я... нет...
- Верю на слово. Но больше не устраивайте мне таких штук! Предупреждайте, черт побери, прежде чем отключаться!
- Слушаюсь, господин капитан. Буду предупреждать.
Дело в том, что организм не сразу ощущает нарушение подачи кислорода. Наступает легкое забытье, через несколько секунд - обморок, а через несколько минут - смерть. Поэтому пилот все время должен следить за поступлением кислорода и за самочувствием экипажа.
И я пощипываю трубку своей маски, чтобы носом ощутить теплую струю, несущую жизнь.
Словом, я занимаюсь своим ремеслом. Я не испытываю ничего, кроме физического удовольствия от насыщенных смыслом, самодовлеющих действий. У меня нет ни ощущения великой опасности (снаряжаясь в полет, я волновался куда сильнее), ни такого чувства, будто я исполняю великий долг. Битва между Западом и нацизмом сводится сейчас, в пределах моих действий, к управлению рукоятками, рычагами и краниками. Так и должно быть. Любовь ризничего к Богу сводится к любви зажигать свечи. Ризничий размеренным шагом ходит по церкви, которой он не замечает, и доволен, что канделябры у него расцветают один за другим. Когда все свечи зажжены, он потирает руки. Он гордится собой.
Я тоже великолепно отрегулировал шаг винтов и держу курс с точностью до одного градуса. Это должно восхищать Дютертра, если только он поглядывает на компас...
- Дютертр... я... курс по компасу... правильно?
- Нет, господин капитан. Чересчур отклонились. Возьмите вправо.
Вот досада!
- Пересекаем линию фронта, господин капитан. Начинаю съемку. Что у вас на высотомере?
- Десять тысяч.
VI
- Капитан... курс!
Точно. Я отклонился влево. Это не случайно... Меня отталкивает город Альбер. Я угадываю его, хотя он очень далеко впереди. Но он уже давит на мое тело всей тяжестью своей "заведомо неодолимой преграды". Сколько воспоминаний таится в толще моего тела! Оно помнит внезапные падения, проломы черепа, вязкие, как сироп, обмороки, ночи в госпиталях. Мое тело боится ударов. Оно старается обойти Альбер. Чуть только я не- догляжу, оно сворачивает влево. Оно тянет влево, как старая лошадь, которая, испугавшись однажды какого-нибудь препятствия, потом уже всю жизнь шарахается от него в сторону. И речь идет именно о моем теле... не о моем духе... Стоит мне отвлечься, тело мое пользуется этим и незаметно пытается улизнуть от Альбера.
Ведь сейчас меня ничто особенно не тяготит. Теперь я уже не хотел бы, чтобы вылет отменили. А ведь, кажется, еще совсем недавно я об этом мечтал. Я думал: "Ларингофоны откажут. Мне так хочется спать. Пойду вздремну". И я воображал, с каким наслаждением буду нежиться в постели. Но в глубине души я все-таки знал, что отмена вылета не сулит ничего, кроме томительной хандры. Словно ждал какого-то обновления, а оно не состоялось.
Мне вспоминается школа... Когда я был мальчишкой...
- ...капитан!
- В чем дело?