Впереди шла машина Петриченко. Он был почти неузнаваем. Закопченный костюм. Лицо, покрытое густым коричневым налетом, возбужденный, беспокойный взгляд.
Увидев скопление народа, он остановил машину. С усилием встав с сиденья, он приподнял руку. Все затихли.
- Наши славные шахтеры и строители, - сказал он, - остановили огненную лаву. Стихия усмирена. Шестая Комсомольская - наша гордость и слава - скоро войдет в строй.
Вера Александровна подошла к машине Петриченко.
- Виктор? Где Виктор? - спросила она, протиснувшись вперёд.
Петриченко отвел глаза в сторону.
- Где Виктор? - уже с отчаянием повторила Вера Александровна.
Он молчал.
И это молчание сказало Горновой всё.
В ТЕМНОТЕ
Дежурный врач предупредил: ни один луч света не должен проникнуть в палату. Спасти зрение может только абсолютная темнота.
Петриченко осторожно вошел в темную комнату.
- С кем это он разговаривает? - с удивлением подумал он, прислушиваясь к ровному голосу Горнова.
- Наши пустыни получают количество калорий тепла, число которых исчисляется единицей с четырнадцатью нулями. "Чтобы получить такое же количество тепла от промышленности, изготовляющей ядерное горючее, пришлось бы построить сотню больших заводов.
"С кем это он? Неужели один?" - подумал Петриченко уже с тревогой.
А Горнов продолжал спокойно и размеренно:
- Я выдвигаю проблему: во-первых, - удержать возможно больше энергии из той, которая излучается с территории наших пустынь в мировое пространство. Вовторых, - правильно распределить эту энергию по стране и использовать ее целесообразно для пользы народного хозяйства...
Петриченко постучал в дверь.
В палате было так же темно, как и в соседней комнате.
- Мне сказали, что ты один?
- Я один. Присаживайся. Очень рад, что ты пришел.
- Так... Как ты себя чувствуешь?-осторожно спросил Петриченко.
Горнов рассмеялся.
-Ты, я вижу, тревожишься о моем рассудке?
- Ты разговаривал с кем-то...
- Эх ты, математическая голова. Я диктую диктографу статью для журнала.
- Чорт знает!-смущенно пробормотал Петриченко. - Эти дни нервы так напряжены. Всякая ерунда лезет в голову.
Друзья помолчали.
- Если бы ты знал, как хочется мне тебя обнять, неожиданно сказал Петриченко. - Прижать так, чтобы все ребра захрустели.
- Представляю, каким ты вышел бы отсюда. У мeня все лицо покрыто какой-то мазью. Обещают все это снять дня через два.
- А как глаза?
- Теперь хорошо. Да, Яша, перспектива остаться без глаз мне не улыбалась..Я уже примеривался, как это будет.
- К тебе никого не пускают. Я едва к тебе прорвался.
Петриченко протянул руку. Ничего не видно. Кровать,
стол, стулья, где-то тут стоит диктограф. Как бы не наткнуться на склянку или какой-нибудь аппарат...
- Я никогда не забуду то, что ты сделал в шахте, сказал Петриченко.-Я уже думал, что все погибло.
- Не стоит об этом говорить. Скажи лучше - просмотрел ли ты мой проект?
- Просмотрел.
- Ну, и что?
Петриченко помедлил с ответом.
- Ты чудак, Виктор. В тебе странно уживается вместе поэт и ученый.
- Это плохо?
- Ну, конечно. Почему твой проект я встретил тогда в штыки? Ты оглушил меня. Когда хотят пустить машину на тысячу оборотов, ту машину, которая работала раньше на сто оборотов, что делают конструкторы? Они выкидывают не пригодные для таких скоростей части и заменяют их другими. И только, произведя расчеты, проверив, способна ли новая конструкция работать на тысячу оборотов, - пускают ее.
- Ты хочешь сказать, что я должен был сперва переконструировать твои мозги?
- Да, должен. Мозги тоже привыкают мыслить в определенных пределах возможного. Ты сразу захотел разрушить наши понятия и представления, которые мы привыкли считать абсолютными.
- Продолжай, продолжай, - с добродушной усмешкой в голосе сказал Горнов.
- Ты говорил с нами не как ученый, инженер, работающий над конструкцией гигантской машины, не с циркулем и линейкой в руках. Ты говорил больше как поэт. Рисовал картины: виноградники и апельсиновые рощи там, где сейчас льды и тундра, субтропическую роскошную природу в тех районах, где сейчас пески и голый камень. Все это великолепно. Но для меня это была поэзия. Привел ли ты нам тогда убеждающие расчеты, цифры?
- Ты не хотел слушать меня, ты сразу прервал меня, как только я заговорил о затоплении части МираКумов.
- Согласен. Но ты знаешь, что я привык верить только расчетам и цифрам, а не поэзии, как бы прекрасна она ни была.