Слегка поклонившись — видно было, что придворным манерам его пришлось бы обучать еще очень и очень долго — он быстро вышел.
Тлессина кипела, словно адский котел. По улицам беспрестанно скакали конные, бежали пешие скороходы; все арсеналы были распахнуты настежь. Сотники и тысячники лишний раз проверяли оружие и амуницию — предстоял большой султанский смотр, после чего войско выступало к Эврарским холмам. Владыка Датхеи не намерен был отказываться от брошенного ему дерзкого вызова.
Десяток за десятком, сотня за сотней выезжала на просторный плац прославленная, непобедимая конница Датхи. Белые и розовые плюмажи, шелковые струящиеся по ветру стяги, целая радуга парадных плащей… Прочие обитатели Тлессины сгрудились в отдалении — никто не сомневался, что Солнцеподобный вернется с победой. Там, на Эврарских холмах его наверняка будет ждать войско Маранга, быть может — даже нескольких приморских городов; но что непобедимым соколам пустыни эти медленные крабы в своих тяжелых панцирях? Летучие эскадроны Датхи сметут их одним ударом. Сперва засыплют стрелами, а потом, когда те смешаются, ударят накоротке длинными копьями, рассекут на несколько частей и вот тут-то и начнется самое интересное — когда доблестные всадники Солнцеподобного будут рубить бегущих и вязать пленников… Много прибавится рабов на полях и в каменоломнях после этого сражения! Нет смысла штурмовать высокие стены Маранга; а вот схватиться в открытом поле со всей его силой — что может быть лучше?
Даже самый последний обозник в Тлессине не сомневался в победе. И даже странный рассказ о том, как один человек остановил целую сотню и хитростью перебил — почти семьдесят человек, никого особенно не встревожил. Выживших тихо заковали в колодки и отправили на золотые рудники. Их родные также были проданы в рабство…
На великолепном чисто-белоснежном коне его Солнцеподобное величество владыка Датхи объезжал строй своих полков. Пятнадцать тысяч всадников — вся ударная мощь Тлессины.
Нет, он не повторит глупых ошибок того сотника, что повел людей на шипы, надменно думал султан, любуясь четкими прямоугольниками всадников. Сперва — разведка; и только потом удар! Только глупцы учатся на чужих ошибках, с важностью сказал сам себе повелитель Тлессины. Я — не такой, я — иной, я по праву владею Датхой! И когда все войско этого надменного Маранга будет вбито в прах, тогда, тогда… Тогда я поведу мои полки к самому морю! Маранг рухнет к моим ногам, визжа и умоляя о пощаде — потому что все его воины будут вырезаны у Эврарских холмов! И я, конечно, сперва смилостивлюсь, а когда они поверят и распустят сопли — отдам город на три дня моим храбрецам! Клянусь Ночными Клинками, моими благодетелями — всадники Датхи заслужили небольшое развлечение.
Тысячи копыт ударили в пыль. Дрогнула земля под ногами чистокровных неудержимых скакунов. Затрепетали на ветру бело-желтые знамена. Султан взмахнул рукой — и лавина непобедимой кавалерии, еще не знавшая ни одной неудачи в открытых боях, понеслась на восток, к Эврарским холмам.
— Все всё поняли? — Конан тяжелым взглядом обвел свое небольшое воинство. — Еще раз повторю. Растянуться. Факелы держать зажженными. Паклю в масле намочить! Стрелять по моему сигналу!
В самой середине гряды трепетало на ветру знамя Маранга. На виду, не скрывась четко видимый на фоне неба, верхом на горячем жеребце — подарке эмира — сидел Конан, избоченившись и положив руку на эфес. Он не собирался прятаться.
Рядом замер молчаливый Хашдад. Откровенно, от кузнеца здесь не было никакого толку — но оставаться в городе он наотрез отказался.
Далеко на горизонте появилось первое пылевое облачко.
Армия султана достигла края Эрмирских равнин, расстилавшихся перед Эврарскими холмами, утром назначенного для смертельного поединка дня. Разведчики отправились вперед, как только рассвело; а едва солнце изгнало из воздуха ночную прохладу, стрелки Маранга натянули на луки тетивы. Растянувшись длинной и редкой цепью вдоль гребня холмистой гряды, они стояли за жалкими подобиями валов и рвов, насыпанных на скорую руку и не могущих служить защитой, против всей мощи воинства Тлессины. Неприятельская армия приближалась.
Люди сжимали кулаки и вытирали вспотевшие от напряжения лбы. Горло пересыхало, а в спину дул и дул хороший, сильный ветер, донесшийся от самого океана… Его порывы неслись над сухими холмами, над равнинами, густо поросшими уже убитой солнцем высокой травой и мелким кустарником, развевали гордые знамена султанских тысяч и шелковистые хвосты коней. Солнце играло на шлемах и нагрудниках, блестело на тысячах заранее обнаженных клинков…
Конан оглянулся. Хлипковаты эти марангцы, как бы не разбежались… Тогда — конец всему. Даже ему, Конану, не устоять против пятнадцатитысячного войска.
Лучники ждали. Конан заверил их, что своей рукой прикончит того, кто выстрелит без сигнала. Его угроза вообще-то не была нужна — едва ли среди стрелков нашелся тот, кто сам, по собственной воле бросил бы вызов всему войску султана Датхи.
Приближаясь, войско султана поневоле сжимало ряды — южнее холмистой гряды были каменистые осыпи, где лошади легко могли переломать ноги, севернее — густо заросшая долина небольшой полусухой речушки. Кроме того, как донесли султану разведчики, перед ними нет ни ловушек, ни разбросанных шипов.
Войско Датхи казалось воплощением Смерти.
Конан, однако, по-прежнему не скрывал своего присутствия. Его мощную фигуру возле знамени Маранга было видно далеко окрест; и его расчет как раз и состоял в том, чтобы выманить на себя всю армию султана…
По шее и спине киммерийца тек пот, но лицо оставалось бесстрастным. Он рисковал по-крупному.
Несколько быстрых разведчиков отделились от основной массы войска, промчавшись впереди почти до самых холмов, и благополучно вернулись назад. Ловушек не было.
Султан выпрямился в седле и высоко поднял золоченую саблю.
— Ахайл, aхайл! — Боевой клич Тлессины разорвал тишину. Солнечные лучи дробились на тысячах вскинутых в едином порыве ятаганов. Конница датхейцев готовилась к решительному броску с криком, наводившим ужас не на одного врага в былое время…
— За нашего капитана, ахайл!
Знамена заколыхались, салютуя командующему армией султана.
Лучники Конана достали обмотанные паклей стрелы из котелков с маслом и приготовили факелы.
— За его величество султана, ахайл, ахайл!
Владыка Тлессины уронил золотую саблю. В тот же миг то же самое сделал и Конан.
Лучники подожгли обмотанные оголовки стрел, растянули тетивы и выпустили первый залп, целясь высоко в небо. Подхваченные свежим ветром, стрелы летели далеко…
Капитан конницы Тлессины, скакавший во главе авангарда, презрительно рассмеялся. Неужто эти марангские болваны думают, что кони армии его величества султана испугаются огня?
Описав высокие дуги и оставив в небе полсотни дымных росчерков, стрелы ударили в землю перед еще не успевшими набрать ход рядами всадников Тлессины. Языки пламени лизнули пучки сухой степной травы, вцепились в кору кустов… Раздуваемые крепким ветром, десятки крошечных костерков дружно занялись, разгораясь стремительно и неудержимо. Повинуясь команде Конана, стрелки вновь натянули луки. Они дали и третий залп; четвертого уже не потребовалось.
Перед вырвавшимся вперед авангардом внезапно взметнулась гудящая стена пламени. Капитан еще успел повернуть коня — за миг до того, как огонь настиг его. Тело военачальника, умащенное благовонными маслами, вспыхнуло, точно факел; его предсмертный стон потонул в топоте копыт, громе барабанов и диком ржанье охваченных боевым безумием коней.
Высохшая степь в преизбытке давала пищу огню. Сухие стебли и ветки вспыхивали мгновенно, распуская по ветру длинные шлейфы искр. От каменных осыпей до речного ложа на запад стремительно катилась волна огня, вздымаясь выше голов всадников. Горели хвосты и гривы лошадей; пламя перебрасывалось с куста на куст, свиваясь в крутящиеся завесы.
В считанные мгновения лучшие воинские силы Тлессины оказались в огненной западне. Кони ржали и вставали на дыбы, не слушаясь ни поводьев, ни шпор. Гордое войско в сто пятьдесят отборных сотен стало поживой на пиру демонов пламени. Напрасно крайние ряды искали спасения в осыпях или в полусухом речном русле — стоявшие на флангах лучники Конана выпускали стрелы дальше, чем те, что располагались в центре, и пламя охватывало войско султана полукольцом, отрезая единственный путь к спасению. Напрасно все, кто могли, повернули лошадей и, безжалостно нахлестывая их, попытались найти спасение в бегстве — потому что не родилось еще такой лошади, чьи ноги сумели бы обогнать сильный, пришедший с морских равнин ветер. Живые факелы метались по обугленной земле, один за другим затихая навсегда.
Стрелки Конана с ужасом глядели на разворачивавшееся перед ними истребление, не в силах отвести взоров. Вопли умирающих в страшных муках датхейцев, казалось лучникам, будут вечно звучать в их ушах. Смертоносный ветер уносил жуткое зловоние обгорелой плоти прочь от Эврарских холмов, тем не менее, всем казалось, что этот запах будет теперь сопровождать их повсюду, и никакие ароматы не смогут окончательно изгнать его. Люди и кони катались в агонии по черной, покрытой пеплом земле; остатки гордых султанских знамен валялись, втоптанные в пыль, никчемные обгорелые тряпки…
Конан тронул поводья. На лице его ничего невозможно было прочесть. Спустившись с холма, он направился к своим стрелкам.
— Эй! Очнитесь! Вы, пентюхи, протрите зенки! — орал киммериец, словно не по его слову огонь только что прикончил пятнадцать тысяч человек. — Хватит пялиться. Подобрать луки! Спрятать стрелы! Стройся! Двигаем назад, к Марангу. Там вас всех ждет королевский прием!
Оцепеневшие люди молча повиновались. После того, что они видели, ни у одного не возникло бы желания хоть в малом перечить Конану из Киммерии, даже если бы у него и не было никакой эмирской грамоты.
Весь Маранг высыпал на улицы встречать героя. От главных ворот вдоль широкой торговой улицы до самого эмирского дворца стояла сплошная людская стена. Даже самая последняя лавчонка украсилась цветочными гирляндами. Конан и Хашдад въехали в ворота — и толпа тотчас же разразилась ликующими возгласами. Конан усмехался, подмигивал хорошеньким горожанкам и вообще вкушал заслуженную славу; Хашдад же ехал молча, опустив голову. За весь обратный путь он не проронил ни слова; а в редких взглядах, которые он изредка бросал на Конана, сквозил неприкрытый ужас. Былой его товарищ по галерному веслу недрогнувшей рукой отправил в огненный ад пятнадцать тысяч человек — и едет спокойно, как ни в чем не бывало, словно на Эврарских холмах он устроил не более чем небольшой безобидный фейерверк!
И Хашдад впервые задумался о том, что ради достижения своей цели киммериец и впрямь пойдет на все. Ему неважно, сколько людей при этом будет зарублено, обезглавлено — или, скажем, сожжено. И если Конан и впрямь доберется до цитадели Ночных Клинков — можно не сомневаться, там не останется ничего живого. Вопрос же в том, останется ли при этом в живых сам Конан и те, кто дерзнут сопровождать его…
Пир, устроенный эмиром по случаю блистательной победы, оставил далеко позади все праздники и торжества Маранга. Конан ел за троих и пил за десятерых, словно вознаграждая себя за долгие лишения.
— Теперь надо довершить начатое, — словно равному, сказал киммериец эмиру. — Войско Тлессины уничтожено. Надо брать город!
— О, да, да! — закивал правитель Маранга. — Возглавишь ли ты мою армию, о, доблестный Конан?
— Возглавить армию? Нет, это не для меня. Я дал… гм… обет вернуть в один храм некогда похищенную оттуда вещь, которая сейчас находится в столице Датхи… Больше мне там ничего не надо.
Поход на Тлессину был недолог и победоносен. Султан опрометчиво послал на Эврарские холмы всю свою армию; в городе осталось не более тысячи способных носить оружие. Столица Датхи сдалась без боя.
Эмир Маранга был настолько любезен, что снабдил Конана всем необходимым для перевоза этой самой Священной Клепсидры. И хотя киммериец вовсю сам смеялся над собой, слово, данное плененному богу, он намерен был сдержать во что бы то ни стало. Он непременно вернет клепсидру на ее место… Только для начала сам покончит с орденом Ночных Клинков.
Священная клепсидра была в глубокой тайне припрятана в личной казне марангского эмира. Наступило время решать, что делать дальше.
Эмир пригласил Конана на прогулку по его саду. Сад был и впрямь хорош, но любезность правителя оторвала киммерийца от многообещающего свидания с одной дворцовой служаночкой, чем северянин был немало раздосадован.
Изысканная речь владыки Маранга лилась и лилась — плавно, неостановимо… Конан начинал чувствовать глухое раздражение — в Киммерии привыкли говорить открыто и прямо.
— Так все-таки, не согласится ли доблестный Конан занять место командира моей гвардии? — журчал эмир. — Теперь, когда Тлессина повержена… кто может противостоять войску Маранга, тем более, если его поведет в бой прославленный Конан Киммерийский?