"То, что сказано о сне, должно быть повторено с небольшими изменениями о всяком переходе из сферы в сферу. Так, в художественном творчестве душа исторгается из дольнего мира и восходит в мир горний. Там без образов она питается созерцанием сущности горнего мира, осязает вечные ноумены вещей и, напитавшись, обремененная видением, нисходит вновь в мир дольний. И тут, при этом пути вниз, на границе вхождения в дольнее, ее духовное стяжание облекается в символические образы — те самые, которые, будучи закреплены, дают художественное произведение. Ибо художество есть оплотневшее сновидение".
Где же я слышала прежде о взаимодействии реального мира и мистического? Выготский! Он так о «Гамлете» написал в своей "Психологии искусства" (наши студенты ее читали запоем)! По его словам, трагедия написана именно о взаимодействии миров, и по сравнению с тенью отца Гамлета, с посланцем иного мира, всё — "слова, слова, слова", и принц датский медлит, оцепенев, охваченный печалью и холодом нездешним. Я закрыла книгу о снах, открыла снова, как бы гадая, и взгляд вырвал из текста строчку: "Маска выдохлась, и в ее труп вселились чуждые, уже не причастные религии силы".
Больше я читать не могла и не хотела. Как тень, пошла я в институт, занятия чуяли наступление каникул, кое-как отзанималась я живописью, поприсутствовала на истории искусств, чирикая профили на полях тетради, молча и механически отработала в гипсомодельной мастерской, потом бродила по Летнему саду, словно ища неизвестно кого, надеясь встретить. Если Хозяин и вправду был человеком порога, человеком межи, и оба мира были ему равно свои или одинаково чужие, становилась понятна сквозившая даже в смехе его — а он любил посмеяться — глубокая гамлетовская грусть. Впрочем, если он всего-навсего явился из осьмнадцатого столетия, за три милых века можно было всякой всячины навидаться, к веселью не располагающей, да еще с количественным, на несколько жизней, перебором.
Грустью веяло от мерцающих белонощной белизной статуй Летнего сада. Раньше их общество успокаивало и утешало меня. В их компании обретала я душевное равновесие, веселье, уверенность в себе; они тоже были ночные любимцы, брезжащие в июньской листве копии римских копий; но они молчали, и во мне все молчало и померкло, и, потеряв надежду автоматически прийти в хорошее настроение, возрадоваться по привычке на второй скамейке боковой аллеи, я оставила и Януса, и Беллону, и Лето медитировать под сенью кленов и лип и поплелась нехотя, как старая лошадь в стойло, по Фонтанке.
Флер рождественского праздника, пронизывающий воздух ночных посиделок, растаял. Несмываемая тень вишневой маски застилала мне жизнь. Восприятие ли мое изменилось, я ли сама, но в каждой реплике слышались фальшивые ноты; может, из-за собственного вранья слух у меня на них обострился, или видела я изнанку, швы, где мерещились мне прежде праздничные одежды. Должно быть, прежнее желание постоянно присутствовать на рождественском празднике тоже грешило противу правды, было нескромным и нелепым, и теперь за тягу к круглогодичному карнавалу приходилось расплачиваться.
— О чем вы так задумались, Ленхен? — спросил Сандро.
— Мне стало жаль дьявола, ему так мучительно скучно с людьми.
Эммери перестал качаться в качалке, отвлекся от зрелища оконного проема и воззрился на меня.
— Сколько раз я просил не поминать его к ночи, — сказал Хозяин.
— К утру, — отвечала я чуть не плача.
— Ну, всё, всё, — сказал Сандро, — не наливайте ей больше ликера. Лена, со следующего понедельника мы с вами вступаем в общество трезвенников. Иначе нам грозит круглосуточное похмелье на всю пятилетку. Не возражайте. Сядьте на диван, Шиншилла, уступите даме уголок поуютней. Вот уже золотую лютню солнца убрали в футляр запада и достали из чехла востока серебряный ребаб месяца, и взошла звезда Зуххаль, ввергая в небесную сферу принадлежащее ей седьмое небо. Ганс продолжал идти куда глаза глядят по улицам и улочкам Пальмиры, пока не догнал одного из изгнанных музыкантов, вытирающего лицо рукавом изодранной одежды, лишившегося лютни, барбитона либо каманджи. Ганс похвалил игру бывшего оркестра и подивился борьбе верующих с музыкой.
— О! — воскликнул лютнист без лютни. — Я и сам принял ислам и уважаю правоверных: но мне непонятны ничего не ощущающие при звуках музыки, считающие два различных напева одним и не отличающие воя волка от воя шакала. Прав мудрец, говоривший: общества подобных людей следует избегать, ибо лишены они признаков человеческого и к роду людскому не принадлежат; к тому же у всякого, на кого музыка не действует, расстроено здоровье: он нуждается в лечении.
— Может, расправившимся с вами не нравится состояние ваших слушателей, впадающих в исступление? Не скрою, — сказал Ганс, — в музицировании вашем присутствовало нечто чародейское, я и сам чувствовал сильное сердцебиение и подступающие слезы.
— О чужеземец! — сказал музыкант. — Музыка — удел духа; возможно, человеку надлежит сдерживаться и не проявлять тревоги, тоски или радости, возникающих в нем, благодаря напевам, столь бурно; видимо, у некоторых силы телесные выходят из повиновения, силы душевные не справляются с ними, и в этом есть нечто неподобающее. Слышал ли ты про ходжу Джунайда?
— Нет, — отвечал Ганс.
— Как-то раз в присутствии ходжи Джунайда, да освятит Аллах могилу его, некий дервиш издал вопль отчаяния во время пения. Ходжа Джунайд гневно глянул на вскрикнувшего, и дервиш накрыл голову своей власяницей. Пение длилось долго, и когда подняли власяницу, под ней оказалась лишь кучка пепла. Звуки музыки разожгли пламя тоски в дервише, а, повинуясь гневному взору ходжи Джунайда, он заключил в себе языки огня, не позволяя им более вырываться наружу.
Ганс вздохнул.
— Согласись, — сказал он, — тут тоже без чародейства не обошлось.
— Многие говорят, — сказал музыкант, — в голосах барабанов чудится смех Иблиса, ибо он сам их и изобрел и, изготовив, смеялся над людьми, которым предстоит наслаждаться звуками ударных. Я-то играл на струнных, обязанных своим происхождением обезьяне и тыкве. Но в ближайшее время вряд ли я добуду себе лютню, барбитон либо ребаб. Похоже, придется мне довольствоваться тростниковой дудочкой.
— А я так очень люблю духовые инструменты! — с воодушевлением крикнул Ганс. — Я их люблю за то, что связаны они с человеческим дыханием, и за разнообразие издаваемых ими звуков, родственных птичьему щебету, свисту ветра и трубному гласу ангелов.
— Хорошо ты сказал, сина, ты прав. Куда ты сейчас направляешься?
— Никуда. Я никого не знаю в Пальмире и никогда не бывал тут прежде.
— Мы дошли до моего дома и, если хочешь, могли бы лечь спать на крыше, никого не беспокоя.
Ганс уже знал, что на Востоке принято спать под открытым небом таким образом, и даже правители частенько спали на плоских крышах своих дворцов. Он улегся на старую, превратившуюся в кожу, звериную шкуру; под головой у него была многоцветная подушка с выцветшим рисунком; над ним пульсировали огромные звезды Зуххаль и Бахрам, светились загадочно Катафалк, Лужок и Два Тельца; ему приснился сон про синего шакала и красную обезьяну, которые никак не могли поделить царства музыки, хотя вовсе не годились в правители этого царства. Тем не менее они упорно повелевали, и из-за экзотической раскраски многое сходило им с рук. В царстве музыки всё и вся музицировали: и кузнечики, и цикады, и осы, и германские эльфы, прилетевшие временно в теплые края, и барабанившие лапками по высушенным тыквам мартышки, и эблаитские пери, и сами аравийские пески, поющие пески, дышащие, перемещающиеся барханы, звенящая мошкара песчинок, подвластных огромной, невидимой, но обрисовывающей их рои трубе аравийского ветра.
Красная обезьяна обожала пчелиный хор неприхотливых черных и капризных красных пчел; впрочем, любила она и мед; посему в ее покоях полно было обычных ульев, напоминающих темно-коричневые керамические бутылки, и ульев бедуинских — огромных кожаных бурдюков. А синий шакал требовал сольных восхвалений, и на его половине дворца пел соловей, рычал тигр, лаяла лисица, молчала в потаенном восторге выпучившая глаза золотая рыбка. В конце сна синего шакала и красную обезьяну в результате сложных дворцовых интриг изгоняли, и царем музыки становился крошечный разноцветный жаворонок Абу Баракиш, гордо появившийся на подоконнике второго этажа дворца и крикнувший всем своим, облепившим дворец, подданным древнее приветствие: "Семья! Приют! И простор!"
На последнем слове приветствия Ганс и проснулся, отнюдь не на просторе и даже не на крыше, а в весьма тесном помещении.
— Эммери, — сказала я, когда мы дошли с ним до моста, — я прочла про сны. Почему сны? Это как-то касается вас или Хозяина?
— У человека порога, человека межи сны всегда яркие, художественные, запоминающиеся, с повторяющейся через годы обстановкой и географией на особицу, часто зеркально отображающие реальность. Пограничные с ясновидением.
— Сновидение, ясновидение, — сказала я. — А у меня сейчас душевная слепота. Или духовная. И некому перевести меня через улицу.
— Я знаю, Лена. Я вам сейчас не указчик. Я прихожу только к людям межи, только такому человеку я спутник. И собеседник.
— Но ведь вы говорите со мной. Почему?
— Ленхен, вы дитя природы, в вас есть от настоящей женщины, во все времена на самое себя похожей. Разве непонятно?
— Настоящих женщин полно, — сказала я.
— Неправда.
В польском саду целовались парочки; я им завидовала.
— В настоящей женщине небытие, то есть инобытие с бытием встречаются. А вы еще ребенок, Лена, но ведь подрастете когда-нибудь, да?
— Надеюсь, — сказала я уныло. — Что мне делать, Эммери? Раньше я жила легче. Черт меня дернул сунуться в чужой тайник.
— Мир неисправим, — сказал Эммери, улыбаясь, — нешто можно к ночи при ангеле поминать…
— Я больше не буду. И где это вы видите ночь? Одна заря сменить другую спешит. Петушок пропел давно. Вся зга видна.
— Полно, Лена, не плачьте, перестаньте.
Дома, одна, за закрытыми дверьми, я разревелась в голос, на меня обрушилось враз ожидающее меня житие без неопределенных надежд, без розовых очков, без сотворенных кумиров. Я была не готова к подобному житию. Отсвет восточной маски лежал на всем, беспощадный отсвет. Эммери снял маску с меня так неудачно; или состояла она из двух частей — видимая снялась, невидимая осталась? неснимаемая (как железная!), невесомая маска-невидимка. Но, поскольку все проходит, иссякли и мои слезы.
Мне было не уснуть, и я развязала тесемку на объемистой связке старинных бумаг, показавшихся мне сначала письмами; были и письма, а сверху лежали несколько листков (подобные листки попадались между письмами, а в самом низу связки обреталась целая кипа), чем-то напомнивших мне книгу, посвященную Востоку: подобие дневника или записной книжки, то цитаты, то заметки, записи на память, по-французски, по-немецки. Немецких я прочесть не могла.
"Видел я ограду, за которой ты живешь, и ограда была неприступна, и никто не собирался открывать мне ворота, и судьба не собиралась соединять нас; отчего же таким счастьем наполнилось все мое существо при виде стены, скрывающей мою любимую?"
"Дома, полные яств, и гостей, и нарядов, и безделушек, и шума, превратились в развалины, и затянуло развалины песком, и все прошлое мое подернуто зыбучими песками, и не дойти мне по ним до тебя, преграждают мне путь десятилетия событий, призраки пространств, шипы трагаканта и обе наши жизни".
"Мне милы все ночные любимцы: страдающие бессонницей влюбленные, наблюдающие фазы Луны астрономы, следящие за склонением звезд мореплаватели, полуночные дозоры, склонные разговаривать во сне сочинители, лунатики, одолживший мне при свете лунном гусиное перо Пьеро с картины господина Ватто, даже крадущиеся во тьме заговорщики и откровенные разбойники, целое братство сов, ночных птиц, одиночных, отбившихся от стада овец, ибо спит ночью все людское стадо, и отдыхает от человека Природа, отдыхает от людской суеты Земля, предоставленная другому небу, распахнувшемуся Космосу, от коего отгораживается день лазоревым сводом земной атмосферы. Черное правдивое око ночи не нуждается в человеческих существах. Человеку ночью трудно разыгрывать царя природы и центр мироздания. И для любви недаром отведена космогоническая страна ночная, все мы зачаты под взором недреманных светил, и верны гороскопы, и астрологи в чем-то правы. Может, из зачатых в дневные часы и выходят негодяи и монстры? Есть же на свете племя, верящее, что в один из дней недели рождаются убийцы".
"Все позорное можно скрыть и во всем покаяться, кроме лжи".
"Уже достаточно тесно было мне от любви, — как же быть мне, если постигли меня и любовь, и разлука?" Ибн-Хазм.
"Иногда между судьбами людскими пролегает барзах — непреодолимая преграда между морями, чтобы они не слились и оставались собою".
"Ковры-самолеты! Перстни Джамшида! Всевластные джинны из брошенных в море житейское бутылок! Я ваш властелин, ваш данник и ваш пленник разом. Я оказался в огромном замке для великанов, чьи своды и ступени не соответствуют скромным человеческим масштабам и мерилам. Древние изваяния богов недаром так колоссальны: колоссы молчаливо твердят нам об иной системе мер. Другим измерениям вы учили меня, мэтр Ла Гир, другим точкам отсчета. Простите меня. Прости меня, Анна. Поднимись на башню, сестричка моя, и махни мне платком. Путь оказался слишком долгим".