Всякий раз, уезжая по делам в Дели — а проделывал он это дважды в год, — мистер Чаттерджи оставлял свой дом в Катманду на попечение Элиота Блэкфорда, причем каждой поездке предшествовала передача ключей и инструкций в отеле «Аннапурна». Зная, что мистер Чаттерджи обладает утонченной натурой, Элиот — угловатый мужчина возрастом лет за тридцать, с резкими чертами лица, редеющими русыми волосами и пылающим взором подозревал, что именно утонченность и диктовала выбор места встречи. «Аннапурна» — непальский эквивалент «Хилтона». Бар его сверкает пластиком, бутылки шеренгами выстроились перед зеркалом, в помещении царит приятный полумрак, салфетки украшены монограммами. Мистер Чаттерджи, пухлый и преуспевающий, облаченный в строгий деловой костюм, наверняка считает это элегантным опровержением знаменитой киплинговской строфы («Запад есть Запад» и т. д.):[1] он тут на своем месте, зато Элиот, в своем неряшливом облачении и сандалиях, — фигура явно неуместная; дескать, противоположности не только сошлись, а еще и поменялись местами. И лишь собственная утонченность Элиота не позволяла ему указать обстоятельство, недоступное пониманию мистера Чаттерджи: что «Аннапурна» являет собой извращенное воплощение Великой Американской Мечты. Вместо ковров полы покрыты дорожками, начинающимися еще за дверями; меню так и пестрит вопиющими опечатками («Крокавая Мери», «Поп-корм»); а уж о музыкантах и говорить нечего — эти двое индийцев в тюрбанах и смокингах, с электрогитарой и ударными, умудряются регги преобразить в заунывную рагу [2].
— Мне еще доставят один важный груз. — Мистер Чаттерджи подозвал официанта и пододвинул к Элиоту его рюмку. — Он должен прибыть уже давным-давно, но вы же знаете этих таможенников. — Он жеманно содрогнулся, дабы выразить отвращение к бюрократии, затем выжидательно покосился на собеседника, и Элиот его не подвел.
— А что там? — поинтересовался он, ничуть не сомневаясь, что прибыло очередное пополнение коллекции мистера Чаттерджи: тот обожал обсуждать ее с американцами, видя в этом доказательство своего знакомства с их культурой.
— Нечто восхитительное! — Мистер Чаттерджи взял у официанта бутылку текилы и с ласковым видом передал ее Элиоту. — Вы слыхали о Карверсвилльском Ужасе?
— Ага, еще бы. — Элиот опрокинул в себя еще стопку. — Об этом была целая книга.
— В самом деле, — согласился мистер Чаттерджи. — Бестселлер. Особняк Кузино некогда был самым знаменитым во всей Новой Англии домом с привидениями. Несколько месяцев назад его снесли, и мне удалось приобрести камин, каковой… — он отхлебнул из своей рюмки, — и был средоточием силы. Мне весьма повезло, что я сумел сделать это приобретение. — Он аккуратно поставил рюмку точно на влажный кружок, оставленный ею на стойке, и ударился в ученые разглагольствования. — Эме Кузино была весьма необычным привидением, способным к множеству…
Элиот сосредоточил внимание на текиле. Эти лекции неизменно выводили его из себя, равно как и елейный западный облик нынешнего визави, хотя и по разным основаниям. Когда Элиот прибыл в Катманду в качестве члена Корпуса Миротворцев, вид у мистера Чаттерджи был куда менее напыщенный просто-напросто тощий парнишка в «ливайсах», выклянченных у какого-то туриста. Он тогда был одним из подлипал — по большей части юных тибетцев, — частенько захаживавших в дрянные чайные на улице Капризов, чтобы пялиться на американских хиппи, с хихиканьем балующихся гашишем, вожделеть к их одеждам, их женщинам, всей их культуре. Тибетцев хиппи уважали: как-никак те были выходцами из легенд, символами оккультизма, как раз вошедшего в моду, а тот факт, что они обожали Джеймса Бонда, гоночные автомобили и Джими Хендрикса, только льстил самолюбию хиппи. Но им казалось смехотворным то, что Ранджиш Чаттерджи, еще один нацеленный на Запад индиец, обожает те же самые вещи, — так что к нему хиппи относились с высокомерной снисходительностью. Теперь же, тринадцать лет спустя, роли переменились — подлипалой стал уже Элиот.
По окончании своей службы он поселился в Катманду, намереваясь попрактиковаться в искусстве медитации, дабы достичь просветления. Но дело как-то не пошло — где-то в его рассудке укоренилась помеха (Элиот представлял ее в виде темной каменной глыбы, в которую сплавились его мирские привязанности) — и жизнь его вошла в суетную колею. Десять месяцев в году он проводил в тесной комнатенке близ храма Сваямбхунатх, медитируя, истачивая свою глыбу, а в марте и сентябре на время перебирался в дом мистера Чаттерджи, чтобы там вволю натешиться выпивкой, распутством и наркотиками. Он прекрасно понимал, что мистер Чаттерджи считает его конченой личностью, и должность смотрителя фактически является своеобразной местью, возможностью работодателя по-своему выразить снисхождение; но Элиота не волновал ни навешенный ярлык, ни отношение. Быть конченой личностью в Непале — еще не самое страшное на свете. Это чудесная страна, жить тут не накладно, Миннесота (родина Элиота) далеко за морем. А понятие неудавшейся жизни здесь попросту лишено смысла: ты живешь, умираешь и возрождаешься снова и снова до тех пор, пока не достигнешь наивысшего успеха, заключающегося в уходе в небытие. Потрясающее утешение для неудачников.
— …но в вашей стране, — вел свое мистер Чаттерджи, — зло носит страстный характер. Эротический! Словно духи обретают трепетную индивидуальность, дабы посоперничать с поп-группами и кинозвездами.
Элиот подыскивал какую-нибудь дельную реплику, но текила в нем вдруг взбрыкнула, и вместо ответа он рыгнул. Весь мистер Чаттерджи — и зубы, и глаза, и волосы, и золотые кольца — засверкал каким-то невероятным блеском, став нестойким, будто мыльный пузырь: этакая жирненькая индуистская иллюзия.
— Едва не забыл! — хлопнул себя ладонью по лбу мистер Чаттерджи. — В доме проживает ваша соотечественница. Весьма фигуристая! — Он изобразил руками в воздухе некое подобие песочных часов. — Я просто без ума от нее, но не знаю, можно ли ей доверять. Пожалуйста, проследите, чтобы она не водила никаких бродяг.
— Лады, — отозвался Элиот. — Без проблем.
— Пожалуй, теперь я позволю себе предаться азарту игры. — Мистер Чаттерджи встал и посмотрел в сторону вестибюля. — Вы присоединитесь?
— Нет, пожалуй, я напьюсь допьяна. Значит, увидимся в октябре?
— Вы уже пьяны, Элиот. — Мистер Чаттерджи похлопал его по плечу. — Вы разве не заметили?
Назавтра рано поутру, страдая от похмелья, с прилипшим к небу языком, Элиот предпринял последний заход в попытке узреть Авалокитешвару Будду. Все уличные звуки — и тарахтение мотороллера, и птичьи трели, и девичий смех — словно повторяли мантру, а серые каменные стены его комнаты стали в одно и то же время чрезвычайно основательными и невероятно хрупкими этакая декорация, которую можно сорвать голыми руками. И самого Элиота охватило ощущение той же хрупкости, словно его погрузили в жидкость, сделавшую его светонепроницаемым и одновременно наполнившую его прозрачной ясностью. Дыхание ветерка могло бы умчать его за окно, пушинкой пронести над полями, и он проникал бы сквозь деревья и горы, сквозь все фантомы материального мира… но тут на дне души всколыхнулась паника, исходящая от темной глыбы. Она затлела, источая ядовитый чад, будто угольный брикет, спрессованный из злобы, похоти и страха. По прозрачному естеству, в которое воплотился Элиот, побежали трещины, и, если бы он сию же секунду не двинулся, не вырвался из медитации, он рассыпался бы вдребезги.
Он повалился из позы лотоса на спину и лег, опираясь на локти. Сердце его колотилось, легкие со всхлипом втягивали воздух, из груди рвался крик отчаяния. Ну да, искус велик: просто послать все к чертям и завопить, через хаос добиться того, что не дается через ясность. Опростаться в крике. Элиот весь дрожал, чувства его метались от ненависти до жалости к себе. В конце концов он заставил себя встать, натянул джинсы и хлопчатобумажную сорочку. Элиот понял, что балансирует на грани срыва верный признак того, что настала пора перебираться в резиденцию мистера Чаттерджи. Его жизнь обратилась в истрепанную полугодовую нить, натянутую между двумя вехами разгула. В один прекрасный день она лопнет.
— Ну и к черту! — Он затолкал остальную одежду в рюкзак и направился в город.
Прогулка по площади Дурбар — по сути, вовсе и не площади, а громадному храмовому комплексу, перемежающемуся открытыми пространствами и петляющими мощеными дорожками — всегда наводила Элиота на воспоминания о своей краткосрочной работе в роли гида; карьера его оборвалась, когда турагентство засыпали жалобами на его чудачества. («…Предупреждаю, пробираясь среди груд человечьего шлака и фруктовой кожуры, не следует чересчур глубоко вдыхать дух божественных откровений, иначе он навсегда отобьет вам чутье к ароматам Степной Гавани, Кувшинного Горла или как там зовется оплот славного житья-бытья, каковой вы кличете родиной…») Ему претило читать лекции о статуях и истории площади перед недалекими людьми, желающими лишь щелкнуть «Поляроидом» Эдну или дядю Джимми на пьедестале рядом с жутковатым обезьяньим богом. Площадь — место уникальное, а столь непросветленный туризм, по мнению Элиота, марает ее.
Пагоды, выстроенные из красного кирпича и темного дерева, обступают площадь со всех сторон, вознося свои главки к небесам, будто бронзовые зигзаги молний. Облик их настолько не принадлежит миру сему, что невольно ожидаешь увидеть над ними инопланетные небеса, вместившие несколько лун разом. Карнизы и оконные завесы храмов изукрашены затейливыми изображениями богов и демонов, а за большой завесой храма Белого Духа возлежит бронзовая маска этого бога — почти десяти футов высотой, в замысловатом головном уборе, с длинными мочками ушей и ртом, полным белоснежных клыков; его покрытые алой эмалью брови свирепо изогнуты, но взгляд у него чуточку очумелый; это качество роднит всех неварских богов, как бы свирепо они ни выглядели — по сути, в них чувствуется какое-то дружелюбие. Элиоту они всегда напоминали карикатурных младенцев. Раз в год — фактически говоря, до этого события осталось чуть больше недели — завесы распахивают, богу в рот просовывают трубу, и во рты бурлящих перед ним толп изливается рисовое пиво; в какой-то момент по трубе пускают рыбу, и поймавший ее на протяжении следующего года считается самым везучим в долине Катманду. У Элиота вошло в обычай пытаться заполучить рыбу, хоть он и понимал, что нуждается отнюдь не в подобном везении.
Дальше путь Элиота лежал через тесные улочки, пробирающиеся между кирпичными домами в три-четыре этажа высотой, каждый из которых разделен на десятки отдельных каморок. Полоска неба, видневшаяся между крышами, сверкала насыщенной синевой — цветом космоса, — и кирпичи в тени казались лиловыми. Люди свешивались из окон верхних этажей, чтобы потолковать между собой и с прохожими — такова жизнь экзотического многоквартирного дома. Повсюду — в стенных нишах и у входов в переулочки — виднелись часовенки, небольшие деревянные сооружения, вмещающие гипсовые либо бронзовые статуэтки. В Катманду боги встречаются на каждом шагу, и трудно отыскать такой уголок, куда не проникает их взор.
Добравшись до резиденции, захватившей полквартала, Элиот двинулся в первый же из внутренних двориков, откуда лестница ведет прямиком в апартаменты мистера Чаттерджи — там можно будет сразу же проверить, что осталось выпить. Но едва он вошел во дворик — бетонный ромб, окруженный несколькими рядами тропических растений, — как увидел девушку и замер. Сидящая с книжкой в шезлонге гостья оказалась действительно весьма фигуристой. Одета она была в просторные хлопчатобумажные брюки, футболку и длинное белое кашне с золотым люрексом. Кашне и брюки — своеобразная униформа молодых путешественников, обычно оседающих в эмигрантском анклаве Темаль: они будто сразу же по прибытии бросаются покупать эти атрибуты, чтобы узнавать друг друга издалека. Подобравшись поближе, Элиот сквозь листву каучукового дерева разглядел, что у девушки глаза лани, медового цвета кожа и каштановые волосы до плеч со светлыми прядями. Уголки ее крупного рта были печально опущены. Ощутив присутствие постороннего, она испуганно вскинула голову, потом помахала Элиоту и опустила книгу, заложив страницу пальцем.
— Я Элиот, — сообщил он, приблизившись.
— Знаю. Ранджиш говорил мне. — Девушка смотрела на него без малейшего интереса.
— А вас как звать? — Элиот присел рядом с ней на корточки.
— Микаэла. — Она так и держала палец между страниц, словно ей не терпелось вернуться к чтению.
— Я смотрю, вы в городе недавно.
— Откуда вы знаете?
Элиот рассказал о стиле одежды, но Микаэла лишь пожала плечами:
— А я и есть такая. Наверно, я уже никогда не сменю стиль.
Она скрестила руки на животе — на своем очаровательном округлом животике, — и Элиот, большой знаток по части женских животов, ощутил пробудившееся желание.
— Никогда? Так вы планируете задержаться здесь надолго?
— Не знаю… — Она принялась водить пальцем вдоль корешка книги. Ранджиш звал меня замуж, а я сказала, что там видно будет.
Затеплившаяся было в душе Блэкфорда надежда вдребезги разбилась о столь сокрушительный аргумент; Элиоту даже не удалось скрыть недоверие.
— Вы влюблены в Ранджиша?!
— А при чем тут это? — У Микаэлы между бровей залегла морщинка идеальное выражение настроения; именно таким штрихом карикатурист изобразил бы нескрываемое раздражение.
— Ничего. Если это не должно быть при чем, то и ни при чем. — Элиот попытался усмехнуться, но втуне. — Что ж, — выдавил он из себя после паузы, — как вам нравится Катманду?
— Я почти не выхожу, — равнодушно отозвалась она, явно не желая вступать в беседу. Но Элиот сдаваться еще не хотел.
— А следовало бы. Праздник Индры Джатры вот-вот начнется. Пышное зрелище. Особенно в ночь Белого Духа. Рев жертвенных быков, свет факелов…
— Я не люблю толп, — отрезала она.
Два — ноль.
Элиот мучительно старался измыслить какую-нибудь привлекательную тему для разговора, но уже заподозрил, что дело это безнадежное. В Микаэле угадывается какое-то душевное оцепенение, налет апатии, разящей аминазином и больничными процедурами.
— Вы когда-нибудь видели лха? — спросил он.
— Чего?
— Лха. Это дух… хотя некоторые считают, что он отчасти животное, потому что здесь животный и духовный миры пересекаются. Словом, кем бы он ни был, в каждом старом доме есть такой, а если нет, дом считается несчастливым. В этом доме есть.
— И как же он выглядит?
— Отдаленно смахивает на человека. Черный, безличный. Как бы живая тень. Стоят они выпрямившись, но вместо ходьбы катаются.
— Нет, такого я не видела, — рассмеялась она. — А вы?
— Возможно. По-моему, я видел его пару раз, но будучи весьма подшофе.