Известно — в семье не без урода. Так и в селе любом найдутся бездельники-празднолюбцы никчемные. Подрастают сыновья, тятька с маткой радуются — подмога, утеха, опора поднимается с ними рядышком, как молодое деревцо, день ото дня глаза и сердце радует. Обещает стать крепким, сильным дубком, и будет к кому приклониться в старости, на кого понадеяться. И поднялось дерево. Да только не углядели родители тот злосчастный миг, когда в его сердцевину дурная гниль пробралась. Не на радость дите выросло, на кручину да стыдобу. И водить его на помочах мамке да батьке всю их остатьнюю жизнь.
Вот такими и были четверо молодых и сильных, удалых в застолье и никчемных в работе, кто отозвался на зов Ярина. А Ярин еще пуще с пути их сбивал. Кабы ни он, глядишь, и беспутства бы в них поубавилось. Сам-то не был таким, как они. Но нужны ему были именно такими, вот и держал их при себе — ценил не дорого, но далеко не отпускал. Поставил так, что слово его в компании навроде закона было.
Дак и то сказать, к словам ли Антипки малохольного прислушиваться, у которого язык далеко наперед головы соображает? Языком молотить горазд, а послушать-то и нечего, что балалайка бесструнная. Или братца его Федьки? Так они ни в мать, ни в отца, а один в одного уродились. Отец таким знатнющим шорником был, к нему из залесных деревень шли с поклоном. А у сыновьев все интересы мимо отцова ремесла, как, впрочем, и мимо всякого другого путного дела.
Или Михася взять. Тому хоть на тропке малой, хоть на торной дороге, непременный наставник нужон, чтоб каждый секунд направлял и наставлял; к тому еще и мягкотел да податлив не по-мужичьи, любой ему указ.
У Фильки силушки не меряно, зато мозги гладкие, как камень-голыш, Лебедянкой обкатанный. В работе сила его объявляться не любит, то дело понятное. А вот как он в пьяном дурном кураже по деревне идет — тогда доброму человеку его лучше стороной обойти. Или еще пред всем деревенским миром силой своей выставиться — это ему тоже любо. Как в тот случай, когда у Трофимки-бондаря бричка в канаву увалилась, и Трофимке ноги придавило. Филька прям к месту оказался, ему бондаря вызволить — только плечом чуток двинуть. Так он приноравливался так и этак, пока народ не сбежался на стенания и зовы Трофимкины. Уж тогда развернулся. Не только край брички с ног несчастного поднял, но и на колеса ее обратно поставил, потому что народ глядел. И так у него в любом деле — больше дури, чем толку. Так что Яринова верховодства оспаривать было некому.
…На желтой соломе ярко краснели переспевшие помидорины, на разломе светилась рассыпчатыми икринками мясистая мякоть; лежал хлеб, кусками от круглой буханки отломанный. Крупная серая соль была насыпана на крышку от берестяного туеса. Туесок тут же стоял — в рассоле, вперемешку с укропом да смородиновыми листьями, плавали малосольные огурчики. В середине «хлебосольного стола», старательно утопленная в солому, стояла большая, темного стекла бутыль.
Позади Ярина, небрежно брошенная, лежала на колючей соломе одежда Алены.
— Нет, Ярин, ты послушай сперва, потом нос вороти. А я правду говорю, горячился Федька на Яринову ухмылку. — Ежели бабка наша врала, тогда и я вру, но я ейные слова точно помню. Антипка, можа, и не помнит, малой еще был, больше головой вертел. А я помню.
— Чо ты! Никакой головой я не вертел. Помню пурга така страшенна была, ветер волком выл, а тут бабка со своими рассказками. Жути нагнала, я уснуть апосля боялся.
— Вы, братья языками без дела бы не мели. Мы уж соскучились на вас глядеть. А про что речь, даже и в толк не возьмем.
— Дак, а ты не ухмыляйся! А то навроде я плету невесть чего!
— Да ладно тебе, Федюнька. Я, по чести сказать, и не над тобой ухмыляюсь.
— Над кем же? — все еще непримиренно буркнул приятель.
— Хошь бы и над собой. Ну, давай бабкины сказки, глядишь, и скуку разгонишь.
— Тока не смейся. Обижусь.
— Да сказал же!
— Как щас помню, зачалось с того, что про зиму говорили — лютая в тот год зима была. То мороз вдарит — деревья в лесу лопаются, а лишь чуток отпустит — метели налетают. Батя сказал про озерко за огородом, куда мы скотину поить водили на прорубь, что до дна промерзло. Бабка-то и встряла, Русалочий, мол, омут никакой мороз не берет. Отец плюнул — в таку ночь больше дела нет, как про нечисть поминать! А мы с Антипкой, как батька спать улегся, и пристали к бабульке. Она и сама любила всяки были да небылицы плести, токо разговори — не остановишь…
Ярин чуть не брякнул: «Видать, в бабку ты и уродился!» Да сдержался насупится, улещай да умасливай потом дурака!
— … и в тот вечер тако же было. Много чего наговорила, все и не вспомню щас. Да вот одно уместно к Антипкиному рассказу в ум взбрело. Сказывала она, что в конце лета день есть особенный, про него добрым людям и знать не положено, а ведьма Велина про него как есть все знает. Потому как в этот день она волчицей оборачивается и по самой глухой глухомани рыщет. И ежели к полуночи не поспеет на Русалочий омут, не окунется в нем, то цельный год ей волчью шкуру заместо своей одежи носить.
— Ага, — не стерпел младший брат. — Должна волчица в омутовой воде ополоснуться, тогда опять человечье обличье примет.
— Видать, сегодня и есть тот день ведьмацкий. А то с чего бы Аленке среди луга одежки скидывать?
— Как пить дать — на шкуру волчью она ее поменяла!
Замолчали братья, ожидая, что Ярин скажет. И другие тоже на него глядели. А он сидел, соломину белыми зубами сжимал, мимо глядел. И не понятно было — слышал он, чего тут говорили, иль пребывал где-то вдалеке наедине со своими мыслями.
— Говоришь, в полночь на омуте? — медленно выговорил он, не выпуская соломинки — сквозь зубы, все так же глядя куда-то скрозь них.
И столь нехорошо в его голосе было, что парни переглянулись.
— Ты чего, Ярин? — за всех высказал вопрос Филька. — Что на ум тебе сбрело?
— Давно хочу поглядеть, много ль правды в этих баснях, про омут. Вот и взбрело мне на ум, что сегодня хорошая на то причина.
— Свят-свят, — быстро перекрестился Антипка. — Хошь золотом меня осыпь, а я еще голову не потерял, Яринушка! Чтоб своей волей! На Русалочий омут в полночь! Да ни в жисть!
— А кто тебя зовет, овечий ты хвост? Тебя ежели брать, это сундук портков чистых за собой тащить! Не ровен час, с нами надумаешь, так с тобой от одной мысли заячья болесть приключится! Ну-к, поворотись задом, мы глянем — штанов-то еще не обмарал?
Парни расхохотались, как всегда, с готовностью подхватывая шутки Ярина. Пожалуй, еще и не каждый сообразил, что за себя тоже ответ дать надо.
— И зачем ты нам, Антипка? — продолжал Ярин, твердо определив объект насмешек и желая показать каждому из трех других, каково им будет на месте Антипки. — Тебе уж загодя невесть что мерещится, а там филин гукнет, с тобой вовсе падунец случится. Чего тогда с тобой делать? Фильке на закорки сажать? Нет, друг Антип. Ты проситься с нами станешь, так мы еще подумаем крепко, брать ли с собой? Так, Федюнька? Аль возьмешь братца да сам сопли ему утирать станешь? — спросил Ярин, разливая по кружкам
— Ярин… Ты это… Хорошо ль удумал? Дался тебе этот омут… Нашто он нам?
— Дак интересно же, Федор! Столь рассказок про всякую жуть, а где она? Ты хоть раз видал чего своими глазами? Враки все.
— Эт не скажи…
— Да мы ж поглядим только, скрадемся в кустах, никакая вражина даже и не гукнется — не дал ему Ярин вспомнить еще какие-нито страсти. — И не будет ничего, верно говорю. Помнишь, на могилки ты на спор ходил? Зачем?
— Ну, дак то… Так просто, сдуру. Выпить охота была.
Ярин расхохотался.
— Уж и выпьем потом! И над страхами своими посмеемся. А доведется, сами любую страхолюдину до смерти перепугаем. Глянь вон хошь на Фильку — а ну, как така образина громадная из кустов полезет, да рявкнет дурнинушкой? А ну-ка, Филя!
Утерев губы рукавом, Филька вдруг вскинул руки с растопыренными пальцами и заблажил дурным голосом:
— У-у-у! У-у-у! Ух-хо-хо-хо! Ух! Ух!
Захмелевшие приятели покатились с хохоту.
— А если еще и Михась… Помните… Ох!.. Помните, как он заверещал с перепугу, когда его рак цапнул!
Хохот грохнул с новой силой, парни попадали на солому. Даже Антипка не удержался, хоть и был разобижен на Ярина за его насмешки, да и на дружков, что не решились впоперек сказать. Догадывался Антип, что им тоже не по души задуманное. Но с другой стороны — впервой что ли так: сначала Яриновы задумки сумление вызывают, а потом получается — животики надорвешь! С Ярином всегда весело. Да и пятеро не один. Может зря он сунулся вперед всех. А с другой стороны — омут этот треклятый. Ведь днем с огнем ищи, а не найдешь на деревне ни одного, кто в здравом уме бы к нему сунулся. Даже и при ясном солнышке, когда нечисти всей положено где-нито хорониться до ночи…
Ярин никого не уговаривал, хотя ему край, как надо было, чтоб все четверо решились на рисковую затею. Часто подливал в кружки, но понемногу, чтоб оклемались к вечеру. Шутил, смешил дураков, прогоняя их страхи опасность, над которой посмеялся, уже и не такой страшной кажется. Знал, кому польстить, кого на смех поднять…
У самого — сердце сжималось в холодную ледышку от мысли одной об жутковатой затее. Ох, чуялось Ярину, будет, будет у того омута! Что будет? Того он и угадывать не хотел. Чему судьба, то и свершится. Пусть только россказни бабкины окажутся правдой. Пусть Алена явится туда. А чем та встреча кончится, он гадать не хотел. Все равно она случится, не раньше, так позже. Но врасплох себе застать Ярин не даст, он сам заявится. И ни один. И туда, где никто не придет Аленке на подмогу и не станет незваным свидетелем опасной встречи…
Алена не помнила, какой была она вчера. Казалось ей, что всегда, от рождения самого умела она не только услышать голос ветра в шелесте листвы и разумную речь его. Но и уподобиться ему существом своим, стать вольной, никому не подвластной стихией. И трогать лепестки цветов легкой, теплой лаской, расчесывать седые пряди ковыля, пасти облака в синеве, как стадо белоснежных овечек. А то вдруг налиться силой, сгрудить облака в тяжелую тучу, свистнуть посвистом разбойничьим низко по-над травами, пригибая их к земле, погнать по воде испуганную рябь. И рвать стеклянные струны, когда туча, провиснув тяжелым брюхом, вдруг треснет оглушительным треском, хлынет на поля нежданным ливнем. А Алена уже в том ливне, в упругих хлестких струях несется встречь земле, и весело ей и страшно рухнуть, превратиться в брызги, в пыль. Что потом? А потом — теплая чернота, парной дух земли, и Алена там, где начинается белыми тонкими нитями корешков все, что под солнышком оборачивается непостижимым великолепием и изобилием форм и расцветок. И здесь, в темноте, сокрытой от солнечных лучей, но все же согретая ими, тоже своя многообразная жизнь: дышит, трудится усердно, борется, страдает и ликует.
Алена же вдруг возносится над землею высокой тонкоствольной березой, всплескивает руками-ветвями от изумления и веселья, как с котенком играет с ветром, что нырнул в зеленые, омытые короткой грозой кудри и шаловливо плетет косы из длинных и легких прядей…
Казалось Алене, что не Велина учила ее собирать целебные травки, рассказывала, когда и как употребить их в лекарском деле. Нет же! Разве только сегодня научилась она, глядя на зеленый побег, сама вспомнить, как малым семечком упала в землю, потом хрупким и слабым корешком припала к сокам земли, упругой иголочкой прошила надежную и уютную, будто колыбель, почву, рванулась к солнцу?.. Кажется, что всегда умела она стать любой луговой былинкой и знать все про себя — в чем мощь корня, какого врага одолеют цветки, стебель, листья. В какую пору сила ее в рост идет, а когда на убыль, чем хороша она утром, в росе омытая, а когда целебные силы ее переменяются и приобретают способность не созидать, а разрушать…
И еще была Алена полна любви, сострадания и милосердия. Ко всему этому миру чудному, ко всему сущему, что обогрето живыми лучами солнечными. И столь велика была ее любовь, что вблизи Алены делались ярче краски цветов, звончее и радостнее разносились птичьи трели, вдруг ожили и брызнули молодой зеленью почки на старом, умирающем дубе, когда Алена провела рукою по стволу, изъязвленному глубокими морщинами, как застарелыми шрамами…