— Не спеши, Иванко. Я воротилась, потому что узнала… как поломала твою жизнь, сама того не ведая. Вернулась, чтоб выправить. — Алена положила ладошку на губы Ивану, упреждая готовый вопрос. — Знаю, знаю, что не ответила тебе, а только больше запутала. Но не торопись спрашивать, придет время, все станет ясно. Сейчас же пока одного от тебя хочу — поскорее душой выздоравливай, отыщи себя, прежнего. Только это и важно сейчас.
Иван рассмеялся, целуя Аленину ладонь, обнял:
— Обещаю слушаться тебя и все исполнять немедля!
Глаза Алены засветились ответной улыбкой — наконец-то увидела она в Иване прежнего Иванко…
Под ногами громко зашелестело, и Иван споткнулся о груду сухой травы.
— Откуда она здесь? — удивился он.
— Так ты сам и накосил! Козу завести собирался, — смеясь, напомнила Алена.
— Уж ни та ли это ночь, когда сидели мы здесь с тобою, а потом… Ярин…
— Та. Только без «потом». Мы больше не впустим злое в нашу жизнь.
— «В нашу жизнь»! Как же мне по сердцу слова такие! — Запутавшись в длинных сухих стеблях, он повалился в сено, увлекая Алену.
Потом, когда Алена сидела, прислонившись спиной к груди Ивана, согретая кольцом его рук, она проговорила, глядя на серебристую дорожку, которая, казалось, бежит далеко-далеко:
— Знаешь, Иванко, а я ведь вот только недавно поняла, за что полюбила тебя с первой же встречи.
— А я и доселе не понял — за что ты меня, дурня неуклюжего, полюбила.
Алена запрокинула голову, ласково потерлась о его шею.
— Никакой ты не дурень. Так вот, я тогда, сама того не ведая, талант в тебе угадала.
— О! Это какой же? Я и то никаких особых талантов за собой не знаю!
— Ты умеешь пробудить в человеке его доброту, красоту, честь… Умеешь подать это в сердце встречного. Оттого и люб ты людям, что умеешь сделать их лучше. Оттого и Ярин невзлюбил тебя с первой встречи — ты был во всем ему противоположен. Больше январский день и летняя жара схожи, чем ты и он.
— Ну-у… — протянул Иван. — Какой же это талант?
— Нет, уж ты поверь мне, Иванко — очень редкий талант. Ведь ценность каждого дня человеческой жизни лишь тем измеряется, сколько нитей любви он выткал в этот день и протянул между людьми. Большинство же наоборот, не спешат плести драгоценные нити, — ждут, когда их оплетут этими золотыми нитями, обогреют.
— Но ведь есть и другие ценности в жизни у человека!
— Какие?
— Да мало ли! Дело человека. Семья, дети.
— Дело ценно тогда только, коль от него другим радость. А для этого мастер должен и дело свое любить, и людей, для кого он трудится. Любить! И семья любовью стоит, иначе никакая она не семья. Дети? А как же! Только ведь и злодей всякий отца с матерью имеет. Да велика ли честь им от такого? Дите не только родить надо, важнее уметь Бога вложить в сердце его, прoростить Любовь. Это великий труд человеческого пути, Иванко.
— Ишь ты! Выходит, все к любви сходится? — задумчиво проговорил Иван.
— Бог есть Любовь.
— Знаю, так в Книге Книг сказано. Но я никогда не думал об этом вот так, как ты говоришь…
— Теперь веришь, что твой талант редкостный?
— Да нету у меня его, Алена! Это ты придумала.
Повернулась к нему Алена, обвила за шею руками:
— Есть. — «И я… или Веда, неважно — распорядились твой судьбой, взяли от тебя, что требовалось, а потом выкинули за ненадобностью — живи, коль сможешь. Походя сокровища души твоей, Богом щедро данные, небрежно рассыпали». — Есть, Иванко. И я не дам тебе так торовато им распорядиться, сгубить.
— Как же я его гублю?
— Вот тебе раз! А что ж ты делаешь, если в сердце твоем сейчас ничего кроме ненависти нет?!
— Ах, вот ты про что… Будь по твоему, не стану я их трогать, — угрюмо проговорил Иван.
— Я знаю. Только я сейчас не про то.
— Тогда про что же?
— Хочу, чтоб снова вернулась любовь в твое сердце, хоть и обагрено оно страданием.
— Это не трудно, когда ты опять со мной.
— Тогда почему проклинал ты день, и бесконечным показался он тебе? И солнце возненавидел, и свет дневной — разве это ты, Иванко?
— День тоскою одной наполнен… какая мне радость в нем? — так же угрюмо проговорил Иван, опустив голову.
Был ясный полдень. Солнце, забыв про осень, так грело, что хотелось прохлады. Коровы вволю напились из озера и теперь лежали на изрытом копытами берегу. Другие не торопились выходить из воды, стояли, лениво отмахиваясь хвостами от оводов и паутов. Воздух был напоен дремотной истомой.
Иван присел на взгорок, откуда ему было видно всех своих подопечных, вынул из котомки краюху хлеба. Отломил от нее большой кусок и отдал лохматому помощнику его часть обеда. Собака быстро проглотила свою долю и вопросительно уставилась на хозяина — может, еще угостит? Но он медленно жевал, задумчиво глядя в даль, и простодушного собачьего вопроса не заметил. Пес лег на траву, умиротворенно положил морду на вытянутые лапы. Но скоро забеспокоился, навострил уши и поднял голову, отыскивая источник неясного беспокойства. Он не мог понять, что именно насторожило его — тишина была безмятежной, только жужжали мухи, да низко, басовито гудели оводы. И тут пес увидел — хотя, нет, не увидел, а узнал всем своим существом, как меж деревьями недалекой рощи идет девица. Вот остановилась на краю. Мохнатый собачий хвост приветливо стукнул по траве раз, другой, и успокоенный пес опять улегся рядом с Иваном, сонно зажмурился.
Не уйди Иван так далеко мыслями своими, он бы, возможно, тоже почувствовал незримое Аленино присутствие. Алена смотрела на него издалека, не приближаясь, не желая смущать его покоя.
— Хочешь вернуться к нему? — услышала она и обернулась.
Опираясь рукой на ствол молодой осинки, неподалеку стояла Веда, тоже глядела на Ивана.
— Как? — негромко проговорила Алена, будто сама с собой. — В прежнем облике?.. Тут ведь не то горе, что он схоронил Алену… Но другие-то, сельчане — тоже хоронили.
— Уйти отсюда. Мир велик. На этом селе свет не кончается.
— А мать? Взять, да забыть про нее? Матушка от слез слепнет. Как мне жить дальше, оставив ее в кручине остаток лет доживать, оплакивать смерть мою? А мне — жить?
— Клянешь меня, Алена?.. — тихо спросила Веда. — Как бестолково судьбами вашими распорядилась?
— Не кляну, ты и сама знаешь. Да про мою жизнь и корить не за что — ты это тоже знаешь. Я исполнила все, для чего рождена была. И будь все правильно, я ведь не умерла бы, а только обрела другой образ?