— Дай мне нож.
— Зачем тебе мой нож, Алена? Ты и без ножа душу из меня вынула и растерзала.
— Оставь этого человека, он ни при чем.
— Правда твоя, на нем вины нету. Ты ведь хорошо знаешь, кто при чем, правда? Ты, ведьма! Присуху на меня навела, там, в избушке старухиной! Отпусти! Жизни мне нету! Дай дышать вольно!
Спиной Алена слышит, как затихли, замерли там, сзади. Сдерживая гнев, резко руку протянула, приказала коротко и требовательно:
— Нож!
Ярин вдруг схватил крепко ее руку, к себе дернул.
— Отдам. Если при всех сейчас кое-что мне пообещаешь.
Алена сзади возню услышала, обернулась на миг — Любица на Иване повисла, увещевает торопливо, шепотом. И Алена заторопилась, нельзя, чтобы Иван вступился за нее, заступник ей не нужен, только испортит все.
— Ну? Говори.
— Не пугайся. Не попрошу я у тебя ни любви сердечной, ни ночей страстных. Мне немного надо — не гони меня как собаку, не шарахайся, как от прокаженного. Будь, как с другими.
Медлит Алена. Не хочет она никаких обязательств перед Ярином брать.
— И это много? — с тяжелой усмешкой смотрит Ярин. — Ох, Алена! Гляди. Я до краю дошел. Мне уж все одно — иль себя порешу, иль другого кого. И грех этот страшный только наполовину моим будет.
Сузила Алена глаза по-недоброму.
— Обещаю.
Посмотрела вниз, на лежащего.
— Чем ты его? Ножом?
— Да хлипкий какой-то, — широко улыбнулся Ярин. — Кулаком раз вдарил, он и валяется по сю пору.
— Иди домой. Проспись.
Повернулась Алена и от всех прочь, в ночь черную ушла.
С той ночи меж Аленой и Ярином вроде и мало что переменилось. Он опять ниже воды тише травы стал, обещанием, что у Алены вынудил, не торопился пользоваться злостно. Наоборот, на другой же день при всех перед ней повинился:
— Прости дурака, Алена… Тошно стало, не удержался… А потом… мало помнил себя… Прости, Бога ради.
Кивнула Алена, что прощает, мол. Да видела — все он помнит, хоть и во хмелю был, да разума не терял. И обещание ее помнит, иначе не подошел бы так смело.
Вроде и мало что переменилось, а не стало тех двух шагов, которые Ярина в отдалении держали. И прогнать его она права теперь не имела. Держалась с ним как со всяким другим, не выделяла ни в хорошую сторону, ни в плохую. Да он сам выделялся, не упускал ни единого случая. То свитку для нее на траве раскинет, когда садятся в тесный кружок истории слушать, то укроет со смехом от дождичка нежданного, аль от ветерка ночного, прохладного, шутку ее подхватит. А иной раз кто Алену задорным словом зацепит, так Ярин вступиться спешит, вперед Алены торопится насмешнику отпор дать. Да мало ли причин да предлогов отыскать можно, будь на то хотение. Вот оно и выходило, что вопреки Алениному желанию, Ярин для нее особенный. И единственно, что могла она сделать — отговорившись усталостью или неохотой, не пойти иной раз на гуляния.
А время, знай себе, шло. Пришла пора сенокосов. Давно уж повелось, что для этой тяжелой, но веселой работы объединялись по нескольку дворов, помогали друг дружке по-соседски. Дружной общиной и работа лучше спорилась, и веселее.
Лето в тот год капризным выдалось: вроде ведро стоит, да вдруг, откуда ни возьмись, тучи найдут, загромыхает, хлынет ливнем, будто в небе прореха образовалась.
Косьба — это большинство мужичье дело. А вот когда грести, в копны да в стога метать, тогда, почитай, на покосы все село враз выехало, норовя ненастье обмануть, да ясными, жаркими денечками управиться, в хорошее время доброе сено успеть поставить. В селе старые да малые остались.
Ивана-то покосные дела не касались, но он в помощники напросился, высказал пожелание, чтоб вместо него денька два-три ребятишки, во главе с каким стариком покрепше, общинное стадо отпасли. За такого работника с радостью ухватились и замену ему живо нашли. Ну, а что Иван оказался в той же общине, где и Алена с матерью, про то и говорить не надо.
Оживились ближние и дальние окрестности Лебяжьего, огласились смехом, песнями, перекличками. Поля посветлели от платочков да рубах. Работали весело, с шутками. Парни перед девками сноровкой и силой бахвалились, а мужики да бабы еще и подначивали их, подхваливали.
У Алены сердечко встрепенулось, как узнала, что Иван с ними работать будет. С ним что-то неладно в последнее время творилось — куда и нрав веселый, беззаботный делся, вроде и не злым стал, но и не добрым. На игрища приходил редко совсем. Если доводилось с Аленой глазами встретиться, то взоры их ровно и не встречались, а скрещивались, как клинки острые. Смотрел Иван дерзко, с затаенной насмешкой. То же самое и теперь было, и радость Аленина не длинной была, скоро досадой да обидой как пеплом седым укрылась.
Работали споро, без устали. За полдень, от самой жары ушли в спасительную тень балаганов. Богатый общинный «стол» к обеду позвал, на него бабы из всех котомок припасы вытряхнули.
На белых холстинах нарядно блестели боками красные да желтые помидоры. Зеленые огурчики задорно топорщились черными пупырышками. Между россыпей вареных яиц лежали белоснежные головки молодого лука, оперенные длинными темно-зелеными перьями. Тут же лежали в развернутых тряпицах шматы бело-розового сала, вареная картошка, караваи еще теплого духмянного хлеба, пирожки, ватрушки, стояли варенцы, молоко томленое, квасы да кисели. Сметану в горшочках впору было ножом резать… Постарались хозяюшки, собирая дома котомки со снедью, и трапеза получилась праздничной подстать.
После обеда передохнули в прохладной тени, и опять за грабли да вилы. Уж перед вечером свернули балаганы и переехали на луга, которые оказалось по соседству с обширными покосами семьи Ярина.
Тут тоже было людно, хотя этот двор сроду общину себе в помощь не звал, обходились своим народом. Работниками эта семья богата была, а старшие сыновья уж и своими семьями обзавелись, родни прибыло, так что они все вместе сами себе община. А на случай надобности нанимали еще работников.
Ярин с отцом на верху большущего зарода стоял, им снизу сено подавали, а они ровно пластами его укладывали, успевали. Здоровы братья у Ярина, наверх чуть ни целые копешки закидывали, норовили завалить верхних работников. Отец хоть и пошумливал на сыновей, сдерживал дурное усердие, а все ж доволен ими был, сердце радовалось на наследников. Да как было не гордиться родителю. Вон Ярин рядом — залюбуешься. Сноровисто, ловко поворачивается, еще и успевает огрызнуться беззлобно на подковырки старших братьев. Рубаху долой скинул, блестит на солнце, играет мускулистым загорелым телом. В кудрях соломинки запутались. Чтоб на глаза пот не лился да волосы не падали, повязал лоб белым жгутом. Целый день в работе на жаре, а устали не кажит, блестит задорно глазами да зубами, еще и отца поторапливает.
Когда на ближних лугах подводы показались, отец, ладонью глаза от солнца заслоня, всмотрелся в них. А разглядев новоявленных соседей, на Ярина взгляд искоса кинул. Сын тоже глядел туда, глаза сузив, ох, не по нраву отцу его взгляд пришелся.
— Ну-к, сынок, хорош прохлаждаться-то, — недовольно позвал он.
Все бы хорошо, кабы не эта девка, Аленка. Иль и впрямь присушила парня ведьмачка, а теперь цену себе набивает? Отступился бы Ярин от греха подальше. Таких-то у него и десяток, и два найдется, захоти только. А с Аленкой добра не будет. И сноха такая в семью не нужна — горда больно, от такой покорности да тихости не дождешься… Уж ни раз заводил он с Ярином разговор об этом, да толку-то. Парень с норовом, как молодой необъезженный жеребец — пока сахар даешь, берет с ладони, а спробуй узду накинуть никакая привязь не удержит. Беда…
Когда свечерело, некоторые из баб домой собрались — скотину обиходить, детей накормить, щей на завтрашний день наварить. Мать Аленина тоже домой наладилась, корову из стада встретить, подоить. Остальные в поле ночевать остались. В покосную пору, бывало, кто и по неделе в селе не бывал, особливо косцы. Пока выкосят последние луга, на первых трава уж подсохнет, метать самое время. Да такое походное житье и не в тягость было. Один воздух луговой медвянный чего стоил — хошь пей его, хошь ложкой ешь. Засыпали под соловьиные трели и просыпались от птичьего гомона. За день наломаешься, все жилочки повытянешь, а вечером искупался в озерце, что рассыпаны вокруг, как голубой бисер — куда и усталость делась, будто в живой воде омылся.
Вот и теперь, пока на кострах варево булькало, доспевало, молодежь загоношилась купаться. Озерки днем еще высмотрели. Парни да молодые мужики стали проситься с девицами вместе. Те игру не нарушили — заругались, охальниками обозвали, да полотенцами прочь погнали. Покликали подружек с соседнего луга, да шумной смешливой стайкой подались к темнеющим поодаль зарослям, где в густом окружении кустов черемухи, ив и ракит пряталось круглое, как тарелка, озеро. Парни же наоборот, через узкую полоску кустов перешли к соседям, и тоже пошли смыть с себя жар да пот — в другую сторону.
Благодать несказанная по самую шейку погрузиться в ласковую прохладу. Тело, утомленное за долгий день жарой, работой, соленым потом, налипшей сенной трухой, кажется, стонет от сладкой истомы. Девицы, кто охает в притворном испуге, по колено зайдя, ладошкой воду черпает, руки и плечи обмывает, а кто с разбегу, с визгом в воду бросается. Крики, смех. В робких водой плещут, а они и протестуют испуганно, и хохочут одновременно. Вода у берега будто кипит, по озеру волны мягкие покатились, скромные желтые кувшинки и бело-розовые чаши лилий закачались вверх-вниз.
Накупались девицы, наплескались, озябли. Хоть у берега вода теплая, а чуть поглубже зайди — пугают холодные струи придонных родников. Да после купания и есть сильней захотелось. Девушки на берегу, будто стайка лебедушек белых. Косы отжимают, рубашки да сарафаны на мокрое тело набросить спешат солнышко зашло, не греет уже, а после воды дрожь пробирает.
— Алена, хватит уж! Выходи!
— Я сейчас, не ждите меня.
— Да одна что ль останешься?
— Такая благодать, из воды выходить неохота. Я еще чуточку покупаюсь. Вы идите, я догоню.
Дружные уговоры и упреки не помогли, и подружки, наказав догонять их поскорее, скрылись за кустами.
Алена на спину легла, в высокое небо глаза подняла. Оно уже темное совсем стало, звезды загорелись, еще редкие по-вечернему. Обманула Алена подружек. Не станет она их догонять. Понятно, куда они торопятся — после ужина, когда старшие по балаганам на покой разойдутся, для молодежи самое счастливое время настанет. Дружок, луга, ночь, звезды, сено дурманящее — что еще надо для счастья? А Алене торопиться куда? Навстречу злым глазам Ивана, или постылой опеке Ярина? И того и другого у ней уже столь много, что камнем сердце давит. Не пойдет она к вечернему костру, плохо там ей, все не так, не правильно.
А вот сейчас — хорошо. Надо только отпустить от себя думы тяжкие, опустить их в воду, отдать тихому дыханию ветра — пусть несет прочь. Лежит Алена без движений, глаза закрыв. Кажется, что неслышно поднялась снизу большая ласковая ладонь, и медленно и плавно качает ее, баюкает. Как девицы жаловались, что вода холодна? Наоборот, будто теплые ленты снизу к Алене струятся, ткут теплый кокон. В ушах тихо всплескивает, журчит, неясным шепотом льется… Знает Алена, — если вслушаться, распознает она этот шепот. Язык воды ей ведом, как и шелест леса, шорох трав, дробь дождей… Иной раз Алена думает, что если бы люди умели остановить свой суетливый бег, послушали бы то, что тишиной зовут, тоже неведомые и чарующие голоса услышали бы. Для этого и дара особого не надо. Но не хотят, не умеют, не знают.