Девочки дружно уставились на меня, потом зашептались и стали пинать друг друга локтями, выясняя, кто же будет меня просвещать. Потом договорились, и та, что Оля стала пояснять, а Поля ей помогать.
— Водяной — это настоящий водяной…
— …Местный хозяин вод. Он над нами и прочими водными обитателями командует. Рыб пасет, старицы и запруды сооружает.
— А мы мавки, русалки, водяницы[8], бродницы, и прочие жители вод — все у него в подчинении. Все опять как-то закружилось и поплыло перед моими глазами, захотелось срочно хлебнуть еще самогону, для успокоения нервов.
— Вы кто?…
— Мы — мавки, — хором сказали девочки, и, словно прочитав мои мысли, сунули мне в руки ту саму кружку с самогоном. Хорошо пошел!
— А тот, в красных сапогах, кто?
— Батько Леший. Он раньше, когда ваша бабушка была жива, помогал ей за лесными жителями присматривать.
— А моя бабушка, она тогда кто?
— Да не пугайтесь вы. Ведунья она была, потомственная ведунья. И вы тоже ведунья, потому нас всех и видите.
Я с тоской посмотрела в кружку. Самогона в ней больше не было. Что-то мелкое и волосатое быстро пробежало по столу, волоча на спине бутыль с жидкостью. Оно подбежало, ловко наполнило мою кружку и побежало дальше. Еще немножко выпила, для успокоения нервов.
— А этот с бутылкой кто?
— Бука[9]. Ой, все, мне больше, кажется, пить нельзя. Надо срочно закусывать. Оглядела стол. Чего на нем только не было… Грибочки разные: и жареные, и соленые, рыбка нескольких видов, холодец, … В моей голове крутилось: «Почки заячьи верченые, головы щучьи с чесноком, икра черная, икра красная и икра заморская баклажанная…» В центре стола возлежал гусь, царь-птица в венце из антоновских яблок, усыпанная рубиновыми градинками клюквы. Мохнатые ручки водрузили по обе стороны от гуся два блюда с колдунами[10].
— Ой, совсем как у бабушки! — вырвалось у меня. И я начала глазами шарить по столу в поисках вилки или ложки, ну не руками же мне лезть, третье тысячелетие на дворе как-никак. И тут оказалось, что вилка уже у меня в руке, не иначе кто-то вложил. Я подцепила румяный колдунчик, откусила, предварительно подув. Его золотистая корочка захрустела…. Хорошо, хоть и не диетично.
— Ну-ка, дайте мне горло промочить, что ли? — это дядька Водяной подошел к столу. Ему тут же выставили персональную кружку размером с аккуратненький бочонок.
— За успех нашего победоносного мероприятия! Кружка была осушена в один глоток. Дядька подцепил себе изрядно холодца, но искал еще среди закусок еще что-то.
— Ну, где…где…. он? Бука шмякнул ему поверх холодца остро пахнущего хрена из горшочка. Водяной заглотил свою закуску, ухнул, передернул плечами.
— Действительно, ОН, — довольно покачал головой и отправился дальше руководить мероприятием. Плотно закусив, я пришла к неутешительному выводу. Я с ума не сошла и я не сплю. Ни в сумасшедшем доме, ни во сне ТАК не кормят. А то, что у нас в роду у женщин не все гладко, об этом я всегда помнила. И бабку мою за глаза все ведьмой называли, даже моя мама, хотя невестки своих свекровей и не так называют. От сих мрачных размышлений меня отвлекло подергивание рукава. Нехотя повернулась. У стола стояла целая делегация бородатых карликов в разномастной одежке. Старший из них держал в руках какую-то бумагу.
— Многоуважаемая ведунья, мы к Вам с челобитной…, — этого еще не хватало, и мне в нос бумагой своей тычет. Пришлось взять. Развернула… м-да-м… дальше первых двух слов прочитать не могла. Челобитную мне подали написанную красивым старинным шрифтом и, кажется, на старославянском. Свернула сей образец народного волеизъявления и посмотрела на коротышек строгим взглядом.
— Так вы чего просите-то?
— Мы, уважаемая ведунья, хотим попросить у вас разрешения на эмиграцию. А то Батько Леший нам уехать не разрешает, говорит, что мы «традиции нарушаем». Ежели вы нашей молодежи разрешите уехать, то мы все дружно за вас проголосуем.
— А вы… — я сделала круговой жест рукой, — это кто? Мужичок посмотрел на меня недоуменно, а потом сообразил:
— Мы — это домовые[11], волосатки[12], банники[13], овинники[14], дворовые[15] и прочая нечисть, что завсегда среди людей жила и от них питалась. Люди уехали, дома остались… Мы все надеялись, что люди обратно вернутся, но вот… Старики-то тут останутся, век доживать, а молодежь надо к делу приставлять, и жить им негде. Делегация коротышек загудела, одобряя слова челобитчика, некоторые шмыгали носами и плакали. А я подумала, как, наверное, им тут плохо, одним, без людей, в пустых холодных домах. И я словно во сне проговорила:
— Разрешаю вам покинуть пределы заповедника и переселиться к людям. Делегация радостно зашумела, а от свернутой челобитной пошел дымок, она вспыхнула и загорелась синим, не обжигающим руки пламенем. Пшик… и только пепел от нее остался, и тот унес легкий ветерок.
— Да будет так! — громко провозгласил челобитчик, и толпа просителей как-то быстро испарилась.
— Девочки, а про какие выборы тут говорят?
— Так пока Вы в силу не вошли и сюда не приехали, всеми делами Батько Леший заведовал. Его на эту должность общим собранием выбрали, ведуньи то не было, а порядок поддерживать надо, — оправдывались мавки.
— Теперь-то как Вы появились, так вам прямая дорога нами править, как испокон веков было.
— А Батько Леший настаивает на выборах, говорит, что сейчас все должно быть согласно «демократическим принципам» — Последнюю фразу Оля произнесла нараспев, видимо недавно выучила такой речевой сложный оборот.
— А я здесь причем?
— Так сегодня как раз выборы-то и объявлены.
— Первое весеннее полнолуние.
— Вы кандидат от оппозиции, но за вас большинство.
— Не волнуйтесь, мы все подготовили, и программную речь, и агитацию провели…
Не слушая дальше мавок, хлебнула еще самогона. Счаз я им покажу «выборы»! Вот напьюсь, и пусть выбирают. Расторопный бука еще подлил мне в кружку… Еще пол кружечки и мне будет море по колено, не то что Припять.
— Ой, начинается… — Близняшки захлопали в ладошки. Я слегка сфокусировалась на происходящем. Посреди поляны появилась «трибуна», пень с длинной щепой, чтоб было за что держаться. На него взгромоздился мой давешний знакомый бандитского виду, все в той же телогрейке, шапке и красных сапогах, одетых наоборот. По сторонам трибуны выстроились странные личности в проржавевших касках, с автоматами и в истлевших мундирах. На некоторых мне удалось разглядеть знаки отличия, сдвоенные рунические молнии…. На меня повеяло могильным холодом.
— А эти… они как здесь оказались?
— Вроде в школе это проходят и в кино показывают, — ответила мне то ли Оля, то ли Поля и насупилась.
— Их наша земля не принимает, — внесла ясность другая. — А в свою уйти не могут, они в окружении.
— В каком еще окружении?!
— В окружении… наших могил, по ним пройти не могут… Раздались жидкие, но продолжительные аплодисменты, нечистый электорат перешептывался:
— Смотри, смотри… он опять с собой умрунов[16] притащил.
— Они сами за ним ходят, все надеются гражданство получить…
— Да кто ж им его даст? Аплодисменты стихли, и Батько начал свою речь, а бука еще подлил мне самогонки. Говорил Леший долго, но я улавливала из его речи только отдельные, жутко знакомые фразы.
— Уважаемая нечисть, все вы меня знаете. … Я на этой земле родился, я здесь и умру. Чего бы мне это ни стоило. … Я пришел и начал руководить нечистью так, как умел. Мы — интернациональный заповедник, и всем живется хорошо. Если и плохо — то опять же всем. У меня достаточно власти, чтобы сокрушительно выиграть эти выборы…. Я на вас не давлю. Вам решать, но будет так, как я вам сказал. Пора принять меры и наложить вето на табу! … Тем ноги повыдергиваем, а этим головы поотворачиваем. Я все время только и делаю, что думаю — что делать?… Вот какая философская мысль на меня, так сказать, обвалилась сегодня!
… Власть одна. И того, кто рассуждает, что он там независим, отправляйте туда, где он будет независим навсегда. Если к власти придет кто-то другой, непременно разворуют то, что еще не разворовано. Долгие, продолжительные, хоть и жидкие аплодисменты. Что-то мне все это напоминает. Только не могу припомнить, что или кого, мысли разбегаются. Хороший у нечисти самогон…
— Как хорошо кикимора[17] ему речь написала! — Восхищаются на два голоса мавки.
— Кикимора — она умная, она книжки читает!
— И газеты!