— Вползайте, юнкер…
Роняя едкую слюну, изнеможденный и почерневший, заполз в вагон и лег в изнеможенье на красной ковровой дорожке… Какая обстановка! Стены увешаны портретами, на окнах бархатные занавеси и аромат — хороших сигар и коньяка… За красным полированным столом — полковник Штаубе, в парадном мундире с аксельбантами, монокль в недвижном левом оке.
— Ну что же вы, юнкер! — приятный баритон звучит с укором. — Мы вас послали в разведку, надеясь, что вы вернетесь через час, а вы — исчезли на 5 дней… Где вас носило?
— Я, я… — и судорожные звуки скребутся из моего горла. — Я был в плену… и вот, извольте видеть! — я показал измазанное нижнее.
— Ну ладно, — полковник поморщился, — займитесь собой, снимите это подоночное неглиже, переоденьтесь, одним словом, ну а потом — прошу к столу. Есть дело.
— Скажите только, какое сегодня число?
— Сегодня, милостивый государь, декабрь 19-го, мы накануне Рождества. Точнее — 20-е сегодня. Наш эшелон с боями прошел сквозь красных у Семипалатинска и движется на всех парах к Владивостоку. Вы не забыли, надеюсь, что адмирал Колчак велел оставшимся в живых достичь Находки и временно отправиться на сборы в Сан-Франциско…
— Да-да, конечно, — я выдавил подобие улыбки.
Полковник харкает в батистовый платочек и водит рукой по карте: «Докладываю обстановку, господа! В живых осталось — трое офицеров. А с юнкером Синицыным — уже четыре. Вот видите, — его рука ползет по ветке Транссибирской магистрали, — до бухты Находка — 6 тысяч километров, а там уже японцы, порядок. Молитесь Богу, господа, чтоб не возникли партизаны. Солдаты сбежали, в соседнем вагоне-лазарете — лишь четверо медичек. Вот вся наша живая сила. Четыре револьвера, пять винтовок, пригоршня патронов и вышедший из строя пулемет «максим».
— Неужто мы прощаемся с Россией? — задумался корнет Кулагин.
— Я предлагаю, — хмыкнул капитан Машук, — устроить на всякий случай прощальный пир. Позвольте пригласить медичек?
— Извольте, только без эксцессов, — полковник был печально равнодушен.
Мащук махнул рукой, и появились медсестры Смоковницыны — Тамара, Женя, Нина и Анастасия.
— Давай! — махнул рукой полковник, поставил граммофон.
Штабной вагон заполнила щемящая мелодия. Отцветших хризантем. Скрутили восемь самокруток с анашой и задымили. Густой угар потек по капиллярам. — А ну! — прикрикнул капитан Машук.
— Готовы! — ответили медсестры и стали на четвереньки, закинув юбки на шиньоны. Все четверо — с худыми, жилистыми ягодицами, в высоких сапогах.
— Они — они и есть сестрички милосердия, — промолвил однорукий капитан Мащук. Он расстегнул здоровой правой лапой галифе и вытащил маленький кривой член.
— Вы не смотрите, поручик, что он мал, — сказал Мащук, — но в деле — незаменимый ятаган! — и он воткнул его в срамные губы юной девы.
— Вы огрубели на войне! — сорвался в фальцет корнет Кулагин и принялся ласкать шершавым языком бледную поросль Анастасии. Затем пристроил свой нетвердый юношеский фалл.
Они работали в четыре жерла: полковник Штаубе, корнет Кулагин, кавалерийский капитан Мащук и я, то бишь юнкер Синицын. Гудел паровоз, за окнами мелькали сучья: на всех парах мы удалялись от европейской части матушки-России, где бушевали адепты новой веры.
Отдав последний фронтовой салют, утерли лбы, заправили клинки и сели за стол переговоров (сестрички безмолвно удалились). Достав последнюю бутылку «Реми Мартана», полковник Штаубе разлил ее в четыре стакана и произнес: «Пусть каждый из нас — на этом свете или на том — запомнит сей день — коньяк, сестричек, снежные леса и поручение Верховного правителя Сибири — добраться до Сан-Франциско, а там — начать по новой…»
Вагон качнуло. Стакан упал на карту Российской Империи. Разлапистая струйка коньяка прошла по уссурийской ветке Транссибирской магистрали. Со свистом пули раскололи стекла, продырявили портьеры. Одна пронзила ухо капитана Мащука, и он упал на карту.
— Завал, — мелькнуло в голове. — Пора тикать! Однако полковник Штаубе поставил граммофон и под унылую мелодию «Хризантем» зажег очередную самокрутку с анашой. — Полковник! — но тот пыхтел, не реагируя на пули. Со всех сторон, с окрестных сопок спускались партизаны. Их возглавлял Егор Тарелкин, заросший диким волосом, в ушанке с красной ослепительной звездой.
Покорный ваш, а также корнет Кулагин стреляли по наступавшим из окон, какие-то в тулупах падали на снег, но куда там… вставали новые борцы за власть Советов… штабной вагон стал пунктом притяженья для всех этих сибирских партизан. Крестьяне, оборванцы и китайцы — с истошным криком бежали к поезду.
— Полковник, что делать? — но тот задумчиво ходил, дымил и думал о своем. Я плюнул и принял свое, особое решение: сорвав белогвардейское обличье, я натянул измазанное дерьмом исподнее. — Ах, подлый хам, предатель! — воскликнул корнет Кулагин, но тут же был сражен залетной пулей. На четвереньках, озираясь, я прокрался в тамбур, скатился на насыпь и далее пополз в тайгу. Оставшись незамечен и неузнан.
Привставши на одном локте, с высокой сопки я видел: застрявший в снегах состав «Москва-Владивосток» и сотни облепивших его партизан. Я слышал: надрывный мат товарища Тарелкина, истошный визг Тамары-Жени-Нины, надрывный плач Анастасии и карканье ворон, что собрались клевать глаза погибших партизан, а также трупы офицеров.
С рыданьем и страшной болью в сердце взял курс ост-ост. До бухты в Находке оставался, по моим расчетам, лишь 101 день пути. Роняя слезы и поминая всех японских городовых, вернее, размазывая сопли и поминая всех языческих богов, продолжил путь.
Сибирская, а затем и приморская тайга взирали на эту одинокую фигуру, скуластый корейский охотник смотрел, покачивая головой, на полуобмороженного белого фаната и все же воздержался от нападения… я полз, жевал еловые, скрипел зубами и наконец увидел.