— Стреляй, стреляй в проклятую псину!
— Я не псина, а волк, — хотел было огрызнуться, но тут вторая пуля, пущенная бойцом Кочкиным, срезала еловую ветку над моей головой. Тогда, позабыв все, я прыгнул через трупы дорогих товарищей и устремился в глубины леса.
Огромный серый волк бежит сквозь лес. Пугающим, истошным воем он оглашает все вокруг. Привет, родимая Украйна!
Могучий шепетовский лес, где я бежал в предрассветных сумерках, заметая следы хвостом. Крики товарища Вацетиса и его подручных постепенно затихали вдали. Привет, родимая Украйна!
Уже светало, когда я выбежал на незнакомую опушку леса. При этом весело виляя хвостом: кажись, унес серые ноги! Весенний снег радовал своей незапятнанной белизной: окрест лежали мартовские сугробы да на елях каркали вороны, предвещая скорую и дружную весну.
Внезапно увидел беленький комочек: заяц! Рванул к нему, урча и заливаясь истошным воем. Несчастный заяц петлял по снегу, но я, несмотря на красноармейскую шинель, был куда проворнее. Схватил зайца за нежный бок, скрутил одним движеньем и начал уплетать, давясь свежатиной.
У лап остались лежать лишь заячьи уши да пара недожеван-ных косточек.
В карманах у Павки Корчагина нашел кисет махорки, пару обрывков «Ровенской правды» 1921 года. Примостившись поудобнее, закурил, задумался… да, хороша жизнь дикая, безумная, только вот в чьей шкуре очутишься — не ведаешь. Комиссарской али белогвардейской — хрен разберешь.
Перекурив на пне, выбежал на просеку. Отсюда, я был уверен, шел путь на Винницу — один из важных пунктов моих блужданий.
За поворотом затарахтел мотор: я ощутил дымок нездешнего бензина, увидел колонну немецких автомашин. На впереди идущем «опеле» — флажок дивизии СС; с шофером рядом — полковник Виксерхофен. Он курит сигарку, потягивает коньяк из фляжки.
Перед глазами немцев — понурый, с опущенным хвостом, однако чрезвычайно любопытный объект: смесь волка и собаки, похожий на лучших эльзасских овчарок. На плечи его наброшена красноармейская шинель. На мощном лбу — буденовка. Волк встал на задни-лапы, поднял передние и произнес: «Нихьт шиссен, битте!»
— Стоп, не стрелять! — полковник Виксерхофен вылез, прошелся по хрустящему снежку: «Комм хир, к ноге!»
В моей башке кипела интенсивная работа: ползти — пристрелят, как раба, идти на задних лапах — подумают, что партизан, повесят на суку. Решил, однако, — идти, поскольку немцы — народ культурный, ученую собаку не обидят.
Спокойным шагом, придерживая подбитый хвост, я подошел к полковнику, потом упал на брюхо и начал лизать носок сверкающего сапога.
Тот наклонился, поскреб ногтем за ухом: «Гут, очень карашо, ну прямо — вылитый эльзасский волк…» Я, преисполнен благодарности, вдруг часто задышал и заглянул ему в глаза своими волчьими да желтыми. Такая сила благодарности струилась из этих глаз, что у полковника раскрылись веки и золотой монокль упал у лап собаки-волка. Волк осторожно взял монокль зубами и подал полковнику.
— Спасибо, друг, — шепнул тот и снова почесал меня за ухом, потом переменился в лице и крикнул.
— Слушай мою команду! — крикнул полковник. — Поиск партизан прекратить, мы возвращаемся! — Он усадил меня в ногах, колонна повернула назад, и скоро все были в деревне Кочки, где размещался штаб моторизованной дивизии СС.
Полковник щелкнул хлыстиком: «К ноге!» Я тявкнул: «Есть!» и потрусил за ним. Немецкий друг проследовал в большую мазаную хату, где раньше помещалось правление колхоза. На стенке кабинета — вагнеровский календарь и красным карандашиком обведено: 10.03.43.
Хозяйка, румяная, в расшитой сорочке, внесла на блюде кусок свинины с картошкой: «Отведайте, пане полковник!» Полковник отведал, одобрил и отослал хозяйку прочь. Потом поставил пластинку Вагнера, налил стакан до самых до краев и двинул речь.
«Ты, только ты, о волчья сыть, способен понять меня! Все героическое в истории Европы давно прошло, народы выродились. Вы, только вы, в чьих жилах течет кровь волков, — свободны и неподвластны духу буржуазному!» — он выпил залпом, потом схватил меня за мохнатые щеки, приблизил к себе, поцеловал.
Последовал второй стакан и третий. Полковник вырубился, лег на кровать как был — при сапогах и галифе. Пластинка с «Лоэнгрином» со скрежетом остановилась, а гость решал: что делать? Решил доесть свинину, поскольку предстояла дорога дальняя. Отрезал ломоть, плеснул в стакан, отменно пообедал.
За окнами вдруг сразу смерклось. Немецкий друг храпел, в сенях хозяйка пела веселые украинские песни, а сердце мое сжимало ощущение тоски и близкой угрозы. Я осторожно прокрался в сени, просунул морду в дверь: на площади — темно, грузовики зачехлены, солдаты разбрелись по хатам. На небе — серп луны и звездочки мерцают. Как хороша украинская ночь! Март 43-го.
— Полковник! — хотел залаять я, но онемел: я явственно увидел, как вдоль заборов и плетней крадутся черные фигурки партизан. Собравши волю, рванул назад и начал тормошить полковника за галифе. Тот только отбрыкивался и что-то бормотал во сне.
— Полковник Виксерхофен! — но было поздно: в окно влетела граната и завертелась на полу. Я прыгнул под кровать. Рвануло: взрывной волной отшибло слух и ослепило одновременно. Я ощутил тяжелое падение полковничьего тела и отключился сам.
Открыл глаза: прошло мгновенье, а может, и час. В обнимку со мной, среди посуды и пластинок, лежал мой близкий друг — полковник Виксерхофен, и почему-то монокль зажат был в лапе моей.
Услышал: топот сапог в сенях. Вошли: немытые, пропахшие горилкой и потом, обвешанные гранатами и амуницией. Товарищ Чубчиев (он командир) присел, общупал карманы полковника: «Ищите, хлопцы, документы!» — потом провел рукой по моей шкуре: «Сдается, собака дышит! Чо делать с ней?»
— Да кокните, товарищ командир! Она же — на услужении немецких оккупантов! Чего возжаться с вражеской овчаркой! — Сдается мне, — сказал товарищ Чубчиев, — что этот пес не виноват. А если виноват — отмоет кровью! Дружка убили, пусть этот охраняет. Возьми его в обоз!
Помощник командира Филькин брезгливо взял меня за шкирку, швырнул на розвальни. Через минуту деревня дружно полыхала, а группа партизан на розвальнях направилась на юг — в штаб легендарного Медведева.