— Нет, волчицей. Думаешь, Крылатая делает различие между детьми людей и оборотней?
— Клыкастый — ее извечный враг, значит, его порождения ненавистны Всеблагой.
— Ты сам-то подумай, что сказал. Разве Всеблагая может кого-то ненавидеть? Особенно маленького ребенка. Ты знаешь, что дети оборотней начинают перекидываться только после того, как им десять исполнится?
— Нет.
— Ну да, откуда тебе. Вот погоди, своих заведешь… — Парень угрюмо зыркнул на Луня. Старик все-таки издевается. Даже если удастся каким-то образом спастись из лап Когтя, он никогда не позволит себе осквернить род Соколиного потомком-оборотнем. Собеседник, углубившись в воспоминания, не заметил выражения лица пленника и продолжал. — Так вот, до этого возраста они ничем не отличаются от человеческих, разве что о серебро обжигаются. Думаю, Крылатая хранит и их. Наверное, и потом хранит. Тех, кто не отворачивается от нее.
— Но твою семью, как я понял, не сохранила?
— Так ведь и твою тоже.
Парень выглядел ошарашенным. Эта мысль ему в голову не приходила. А если подумать, почему погибли почти все его родные? Много лет назад оборотни убили мать, Соколиную княгиню. Не просто убили, замучили. Он тогда был слишком мал и не узнал подробностей. Уже потом, когда подрос, понял, что и не желает их знать. Понял по обмолвкам челяди, по выражению, которое появлялось на лице князя, стоило кому-нибудь вскользь упомянуть о гибели жены.
По большому счету, вместе с матерью они с братом лишились и отца, ибо Соколиный изменился. Война с племенем нелюдей стала единственным его занятием. Он с дружиной целый год ездил по всему немалому княжеству и истреблял оборотней. Жестоко, под корень, не щадя ни младенцев, ни женщин, ни немощных старцев. Младший княжич хорошо помнил, как возвращался Соколиный из тех походов, с окаменевшим лицом, в пропитанной чужой кровью и запахом дыма одежде. Мальчику казалось, это сам Клыкастый спешивается во дворе замка, а вовсе не любимый отец.
К концу того ужасного года в княжестве не осталось ни одного мирного нелюдя. Единицам удалось тайно перейти границу и спастись, большинство нашли свой конец в землях Соколиного. Лишь в чащобах и горах прятались шайки оборотней-людоедов, да хорошо организованные отряды ордена Воинов Клыка, с незапамятных времен боровшегося за изменение существующего порядка в пользу детей Клыкастого. Соколиный не смирился с их существованием, но сражаться с вооруженным обученным противником было гораздо труднее, чем с ремесленниками и землепашцами. Объявленная князем война растянулась на годы, собирая кровавый урожай и никому не принося удовлетворения.
Старший сын Соколиного быстро стал помогать в военных операциях. Младший, наоборот, чурался этого. Ему нравилось быть воином, с мечом он упражнялся с утра до ночи, не пренебрегал и другими боевыми искусствами. Но одержимость отца, а теперь и брата, отвращала. Слишком живо стоял перед внутренним взором образ возвращавшегося из первых походов князя, накрепко слившийся в детском сознании с образом Клыкастого.
Но у сына Соколиного выбора быть не могло. Когда отец счел младшего достаточно взрослым, он отправил братьев в один из отрогов Кедрового кряжа, где видели небольшой отряд оборотней. Князь решил, что его дети уже оперились и должны учиться действовать самостоятельно. И они бы вернулись с победой, если б это действительно был небольшой отряд, а не хорошо организованная засада. Старший княжич погиб, голову его отправили Соколиному, а младший попал в плен и стал оборотнем. А значит, для отца был, пожалуй, хуже, чем мертвый.
Как же Крылатая допустила такое? Почему? Ведь отец творил угодное ей дело, уничтожая тварей Клыкастого…
— Я случайно видел, как погибла Соколиная княгиня, — прервал молчание Лунь. — Не мог понять, почему Крылатая это допутила. Сам тогда недавно женился, Льнуша моя ждала первенца… Молодой был, счастливый, любил весь мир, а тут такое творят с беззащитной женщиной…
— Мать ждала ребенка? — в голове вдруг вспыхнула кошмарная догадка.
Лунь не ответил.
— Что ж, я еще лучше понимаю отца.
— Я его тоже понимал. До тех пор, пока он сам или его люди не пришли ко мне домой… Эта подлость натуры есть и у людей, и у оборотней. Оправдывать вора, пока он не залезет к тебе в карман. Или проявлять милосердие к убийце до тех пор, пока… Вот крылик ты держишь. Моему младшему было всего три. Старшей дочери — двенадцать. Ей ошейник надели, чтоб не перекинулась… Льнуше тоже… — Лунь помолчал. — Мы еще волчонка ждали, шестого.
— А ты где был? — слова стекали с языка медленно, с трудом, будто застывающий свинец.
— На дальнем хуторе, у больного. Лекарь я. Был. Не слишком распространенное занятие среди оборотней, но и мы хвораем. Большей частью теми же болезнями, что и люди, так что и ваших лечить приходилось.
Парень молчал. От услышанного ему стало дурно и снова захотелось умереть. Он привык считать оборотней грязными тварями, средоточием всех возможных пороков и зол, какими их представляли проповеди служителей Крылатой да скупые фразы отца и брата. Небогатый опыт общения с нелюдями лишь укреплял это мнение. Но рассказ Луня рисовал совсем другой образ. Нормальный, обыденный, ничуть не отличимый от образа любой крепкой человеческой семьи. Слышать подобные рассказы приходилось и раньше от воинов и селян, только пострадавшими в них всегда были люди. Истории эти становились дополнительным топливом в костре его ненависти. И ни на одно крохотное мгновение в голову не пришло, что то же самое могло случиться с оборотнями. Простыми, мирными, никого не трогавшими, жившими в любви и согласии, растившими детей.
Пакостный голосок нашептывал, что Лунь врет, что все это случилось с человеческой семьей, которую он же и загрыз, но одного взгляда на лицо седого нелюдя хватило, чтобы поверить окончательно и бесповоротно. Волк не сводил глаз с маленького деревянного крылика, который пленник сжимал в пальцах.
— Похоронил я их и ушел в горы, к Воинам Клыка. Очень хотел людей убивать. Даже представлял иногда, как загрызаю младенца в колыбели. Легче становилось. Не стояло перед глазами то, что я у себя дома застал, когда от больного вернулся. А потом, на первой же вылазке, понял, что не смогу. Ни в людском обличье, ни волком. Стоило жертву за горло взять, и я тут же начинал думать, что это ведь чей-то сын, чья-то дочь, жена, брат… Тогда и решил в вылазках больше не участвовать. Меня поначалу трусом называли, да я внимания не обращал…
— Но зачем ты обо мне заботишься?!
— Смерть твоей матери вспомнил, дурак старый. Представил, каково Соколиному было голову сына получить. И что еще предстоит, когда он о тебе узнает…
— Но он же убил твою семью!
— Если б твоя смерть воскресила Льнушу или кого-то из моих детей, я перегрыз бы тебе горло, не задумываясь. А иначе какой прок? Заставить князя страдать, как страдаю я? Так ему не лучше, особенно теперь. Знаю точно, — Лунь провел рукой по лицу, будто смахивал воспоминания, налипшие тонкой осенней паутинкой. — К тому же ты-то никого не убивал, разве что в честном бою. Я слышал, это твой первый поход был. Так? — Парень кивнул. — Тем более. А еще понравилось мне, как ты себя во дворе повел. Хотел ведь Когтя в колодец столкнуть, признавайся?
— Хотел… Побоялся, что сил не хватит утопить. А потом меня достали б и…
— Правильно мыслишь. Видать, все-таки не глуп. Жизнь — ценная штука, хоть местами и подлая. Поверь лекарю и старику. Не надо ею разбрасываться, ни своей, ни чужой. И ничего стыдного в желании жить нет до тех пор, пока не станешь платить чужими жизнями за свою. Или предложишь в обмен душу. А тухлятину пожрать незазорно. Жизнь тебя ею все равно накормит, а то и чем похуже, — усмехнулся Лунь.
Парень, к собственному удивлению, улыбнулся в ответ.
— Иди, поспи. Я пока поищу тебе обувку, потом разбужу и выведу отсюда. Э, да не благодари, — махнул рукой Лунь, заметив выражение лица пленника. — Крылик оставь. Может, хоть тебя охранит… — Волк помолчал, сын Соколиного, не отрываясь, смотрел на него. — Думается, не Крылатая наши семьи не сберегла, а Клыкастый погубил. Вошел в души тех, кто твою мать замучил, потом и князем завладел… Ко мне стучался, да я не пустил… И ты берегись, дрозд черный, — старый нелюдь встал из-за стола и, кивнув парню на лежанку, побрел к выходу. — Это ж надо, какой красивый пес получился… — донеслось до чутких ушей молодого оборотня.
Той же ночью Лунь вывел пленника из замка каким-то полузаваленным подземным ходом, известным, похоже, только ему. На поверхность они выбрались у заросшей дороги. Волк объяснил, как кратчайшим путем добраться до границы земель Соколиного.
— Ты к отцу не спеши. Неподходящее сейчас время для твоих известий. Пусть князь остынет, сообразит, что лучше живой сын-оборотень, чем никакого.
— А ты, Лунь? Неужели здесь останешься? Коготь тебя убьет, если дознается…
— Не дознается, я позаботился. Есть травки, которые след взять не дают. А Когтю скажу, что убил тебя, не сдержался. Настолько не сдержался, что и от тела ничего не осталось. Он поверит, ты ведь сын моего врага. Все поверят. Волки не зря в кухне не появлялись, давали мне возможность счеты свести. Несытька вон помогать прибежала, а сама не на тебя, а на суп накинулась, — о волчице оборотень говорил едва ли не ласково. — Коготь много о себе мнит, не ожидает, что кто-то может настолько его ослушаться. Поэтому и оставил тебя со мной. Порычит, конечно, вожак наш, побесится, может, куснет раз-другой, и успокоится. Да и волки меня в обиду не дадут. А мне все одно идти некуда. И за Несытькой уж привык приглядывать. Пропадает девчонка, от собственной ненависти задыхается.
— Ты так о ней говоришь, а она…
— Осуждать-то не спеши. Она у Воинов потому же, почему и я. Только убийство ей легко дается. Гляжу на нее иной раз и Крылатую благодарю, что меня от такого охранила. Вот так, дрозд. Ступай, пока меня не хватились.
По владениям отца он пробирался в зверином облике, ночами, таща узел с одеждой и драными сапогами в зубах. На его счастье, Кедровый кряж находился в приграничье, и скоро черный пес оказался на землях короны.
Государь Беркут не препятствовал Соколиному, самому сильному и влиятельному из подданных-дворян, изничтожать оборотней в пределах Северного княжества, но прибегать к жестким мерам в остальном Ладе не спешил. Дети Клыкастого (как и любой человек, которого заподозрили в принадлежности к этому племени) должны были беспрекословно подставлять стражникам, сыскарям, городским чиновникам и сельским старостам руку для проверки серебряным крыликом и отмечаться на специальных заставах, дабы власти знали об их перемещениях. Нарушившие закон оборотни карались строже, чем люди, но так было заведено испокон веков и воспринималось едва ли не как должное.
Определенные ограничения имелись и на места проживания нелюдей. Районы оборотней существовали почти во всех городах. Большей частью это были грязные трущобы, но встречались и довольно зажиточные кварталы. Селянам разрешалось самим решать, позволять племени Клыкастого жить в их деревне или нет. Обычно чем дальше от города, тем более строгими становились нравы, и тем меньше оборотней можно было встретить в селениях. Лишь на северо-востоке, по берегу Свинцового моря у Лихого острова рыбацкие деревушки населяли, главным образом оборотни и полукровки, они же проживали в селениях, удаленных от побережья. Эту часть Лада частенько именовали Землями Клыкастого.
Для младшего княжича все в новой жизни было незнакомо. Он не просто лишился своего положения, а еще и оказался в самом низу, не просто нищим, но нищим оборотнем. Единственное, что далось легко, пришло само собой — это новое имя. Когда подвыпивший, а потому добрый, селянин согласился подвезти оборванного худого парня на телеге и спросил, как зовут попутчика, тот, ни на миг не задумавшись, ответил: «Дрозд».
Дрозд скитался по дорогам, тщательно избегая владений Соколиного. Уже в первый год он многое узнал о жизни оборотней. Иные знания доставались совершенно случайно, например, страшный урок о том, что перекидываться можно лишь в безопасном месте.
Сам новоиспеченный оборотень не пострадал во время оборота лишь из-за воспитанного с детства стыда наготы. Иной раз обстоятельства складывались так, что на четырех удирать было сподручней, чем на двух. И даже оставалось время перекинуться. Но мысль о том, что придется раздеться донага в людном месте или того хуже, вообще лишиться одежды, ни разу не позволила рискнуть. Оборотни же в большинстве своем ложным стыдом не страдали. Они едва ли не полжизни разгуливали нагишом в зверином обличье, и детей своих не слишком строго приучали надевать штанишки-платьица. Иначе где на чад одежды напасешься, когда им десять стукнет? Дрозд быстро понял, что распущенность и бесстыдство оборотней, за которые их так ненавидели блюстители нравственности, проистекают не из природной порочности, а скорее, наоборот, из большей естественности.
Перекидываться с особой оглядкой он стал после случая в кабаке. Обротень-медведь, набравшийся в стельку в человеческом обличье, повздорил из-за чего-то со стражником. Служивый ткнул в заросшую физиономию нелюдя серебряный крылик. Медведь злобно зарычал и стал перекидываться. Но стоило его голове изменить очертания, будто поплыть, как стражник, тоже изрядно выпивший, хватил противника по лбу тяжелой оловянной кружкой. Голова раскололась легко, будто гнилая тыква. Дрозда вывернуло прямо под стол. Он не помнил, как выбрался на улицу, а потом еще долго слышал во сне омерзительный хлопок, раздавшийся, когда кружка соприкоснулась с меняющим очертания черепом оборотня.
Другой полезный урок Дрозду преподала очаровательная молоденькая девица-кошечка, увивавшаяся вокруг его стола в очередном кабаке. Он, конечно, заметил ее авансы, но никак не отреагировал, ибо не мог оторваться от созерцания уже немолодой соплеменницы изможденного вида, разносившей пиво посетителям.
Парень сам не понимал, что с ним творится. Случалось такое уже далеко не впервые. Та или иная женщина-оборотень вдруг безраздельно овладевала его вниманием, он совершенно дурел, не сводил с нее глаз, иногда даже пытался подойти, но неизменно получал по морде. А через несколько дней, если случалось задержаться на одном месте, интерес вдруг пропадал, хотя дама сама иной раз начинала строить ему глазки.
Заинтересованная кошечка не выдержала и заговорила с ним.
— Ну что ты пялишься на эту… собачку? Ведь сам понимаешь, что не получишь.
— Почему? — он уставился на нее со столь неподдельным удивлением, что кошечка расхохоталась.