- Значит - молчать?
- Да, дитя. Потому что - как раскрыть тайну Осла... ослам?
Улыбнувшись, как тогда, в день третьего оглашения, отец Паулин вышел, плотно прикрыв за собою дверь.
Тюд замолчал и, постукивая сталью ключа о ручку кресла, сидел с лицом, повернутым к порогу.
- Допустим, что так, - оборвал паузу председатель Зез, - кладка замысла в каких-нибудь десяток кирпичей. Мы привыкли обходиться без цемента. Поэтому, поскольку времени у нас еще достаточно, не согласились ли бы вы сложить элементы новеллы в каком-нибудь ином порядке. Ну, скажем, первый кирпич - эпоха - пусть лежит, где лежал; в центр действия давайте не женщину, а священника; затем придайте центральному действователю значимости за счет значимостей элемента Ослиный праздник: его можно оторвать, так сказать, от корешков, взяв одни вершки, - и затем...
- И затем, - подхватил толстый Фэв, насмешливо щурясь на рассказчика, кончить все не в жизнь, а в смерть.
- Просил бы подновить и заглавие, - подхихикнул из угла Хиц.
Желваки под пятнами румянца, расползавшимися по всему лицу Тюда, задергались и напряглись; он наклонился вперед, точно готовясь к прыжку; вся фигура его - короткая и сухая, подвижная и четкая - напоминала в чем-то краткость, динамичность и четкость новелл, среди которых он, очевидно, жил. Внезапно встав, Тюд зашагал вдоль черных полок и столь же внезапно, сделав крутой поворот на каблуках, повернулся к кругу из шести:
- Идет. Начинаю. Заглавие: "Мешок Голиарда". Уже оно одно позволяет мне остаться в той же эпохе. Голиарды, или "веселые клирики", как их тогда называли, были - думаю, всем вам это известно - Странствующими попами, заблудившимися, так сказать, между церковью и балаганом. Причины появления этой странной помеси шута с капелланом до сих пор не исследованы и не объяснены; вероятнее всего, это были священники из захудалых приходов; поскольку ряса не кормила их или кормила вполовину, приходилось прирабатывать чем ни попало и главным образом не требующим включения в цех ремеслом балаганного лицедея, Герой моего рассказа отец Франсуаз (разрешите и с именами поступить так, как и со всем остальным, то есть переместить их) был одним из таких. В высоких сапогах из дубленой кожи, с крепким посохом в руке, он мерил пыльные извивы проселочных дорог, от жилья к жилью, меняя псалмы на песни, галльские прибаутки на ученую латынь, звон ангелюса на звяканье бубенцов дурацкой шапки. В дорожном мешке его, стянутом веревочным узлом за его спиной, лежали рядком, как муж с женой, аккуратно сложенные и прижатые друг к другу, гаерский плащ из пестрых лоскутьев, обшитый побрякушками, и черная, протершаяся у швов сутана. Сбоку на ремне болталась фляга с вином, вокруг правой кисти в три обмота чернели бусины четок. Отец Франсуаз был человек веселого нрава; в дождь и зной он шел среди колосящихся ли полей, по занесенным ли снегом дорогам, насвистывая простые песенки и изредка наклоняясь к фляге, чтобы поцеловать ее, как он любил это называть, в стеклянные губы; никто не видел, чтобы отец Франсуаз целовался с кем-нибудь другим.
Мой странствующий голиард был человеком весьма не бесполезным: нужно отслужить требу - развяжет мешок, застегнется в узкую темную сутану, размотает четки, порывшись на дне мешка, вынет крест и, строго сведя брови, свяжет или разрешит; нужно сладить веселую праздничную забаву - сыграть интермедии или выучить роль диавола, слишком путаную и трудную для любителей из какого-нибудь цеха, - и пестрый, из того же мешка, в бубенцах и блестках, шутовской плащ привычно обматывается вкруг широких плеч отца Франсуаза - тут уж трудно было сыскать ловкача, который умел бы лучше насмешить до слез и придумать столько прибауток, как умел это делать голиард Франсуаз.
Никто не знал о нем, стар он или молод: бритое лицо его было всегда под бронзой загара, а голая кожа на макушке могла быть и лысиной, и тонзурой. Иной раз девушки, насмеявшись до слез во время интермедии или наплакавшись до улыбки во время мессы, как-то по-особенному пристально глядели на Франсуаза, но голиард был странником: отслужив и отыграв, он складывал рясу и плащ с бубенцами, стягивал узлы мешку и шел дальше; руки его сжимали лишь дорожный посох, губы касались лишь стеклянных губ. Правда, шагая полем, он любил пересвистываться с пролетающими птицами - но птицы ведь тоже странники, и для того, чтобы говорить с людьми, им хватило б одного слова: "мимо". Тут же в полях, среди ветра и птиц, голиард любил иногда побеседовать с своим дорожным мешком; он развязывал ему замундштученный веревкой рот и, вытащив на солнце пестрое и черное, болтал, например, такое:
- Suum cuique, amici mei 1: помните это, черныш и пеструха. И, в сущности, будь на земле пестрые мессы и черный смех, - вам пришлось бы поменяться местами, друзья. Ну а пока - ты нюхай ладан, а ты наряжайся в винные пятна.
1 Каждому свое, друзья мои (лат.).
И, выколотив из черного и пестрого пыль, голиард прятал их снова в мешок и, поднявшись, шел по извивам дорог, пересвистываясь с перепелами.
Однажды к вечеру, пыльный и усталый, отец Франсуаз дошагал до огней деревушки. Это было небольшое селение в сорок-пятьдесят дворов, посредине церковь; вокруг зеленые квадраты виноградников. Уже у околицы встретился человек, разменявшийся с путником расспросами: кто - откуда - зачем - куда. И не успел отец Франсуаз присесть под вывеской "Туз кроет все", как его позвали к умирающему. Наскоро хватив стакан и другой, голиард сунул руки в рукава рясы и, застегивая на пути крючки, поспешил к душе, ждущей отходных молитв.
Дав душе отпущение, он вернулся назад, к недопитой фляге. За это время весть о пришельце успела побывать во всех сорока дворах, и несколько пожилых крестьян, дожидавшихся его в "Тузе, кроющем все", попросили пришельца завтра - день предстоял ярмарочный - позабавить и здешних, и пришлых чем-нибудь повеселей и покруче. Звякнули стаканами о стаканы - и голиард сказал: хорошо.
Уже поздно ночью, разыскивая в деревне ночлег, голиард наткнулся на человека, идущего с фонарем в руках: желтый глаз скользнул по его лицу; сквозь слепящий свет голиард увидел сначала крепкую, широкопалую руку, охватившую ручку фонаря, а затем и широкое, сверкнувшее зубами и улыбкой лицо молодого парня.
- Не встречался вам отец Франсуаз? - спросил тот. - Я его ищу.
- Что ж, давай искать вместе. Зеркало при тебе?
- А зачем зеркало?
- Ну как же: без зеркала мне отца Франсуаза никак не увидеть. Как тебя зовут?
- Пьер.
- А твою невесту?
- Паулина. Почем вы знаете, что у меня невеста?
- Хорошо. Завтра перед ангелусом. Если вам нужно прилепиться друг к другу и стать плотью единой, лучшего клея, чем у меня в мешке, не найти. Спокойной ночи.
И, дунув опешившему парню в фонарь, голиард оставил его, объятого тьмой и изумлением.
С утра отец Франсуаз истово принялся за работу: сначала кропил освященной водой больных младенцев и бормотал очистительные молитвы у ложа родильницы, затем, быстро переодевшись в пестрядь шута, аккуратно уложил свои дорожную и священническую одежды в мешок и, оставив его на попечении трактирного слуги, широкоротого и долговязого парня, пошел на рыночную площадь потешать съехавшихся из соседних деревень крестьян. Песня вслед песне, прибаутка к прибаутке - время шло, а поселяне никак не могли насмеяться досыта и не отпускали забавника. Вдруг на колокольне зазвенел ангелус; крестьяне сняли шапки, а отец Франсуаз, подобрав звякающий бубенцами плащ, бросился почти бегом назад, к трактиру, спеша переодеться и не упустить свадьбы.
В дверях "Туза" его встретил растерянный слуга; в руках у него голиард увидел свой мешок, но странно отощавший, с слипшимися боками.
- Сударь, - промямлил долговязый, развесив свой глупый рот, - мне тоже хотелось послушать вас; а тем временем мешок-то и выпотрошили. Кто бы мог думать.
Голиард сунул руку в мешок.
- Пуст, пуст! - закричал он в отчаянии. - Пуст, как твоя голова, разиня. Как же мне служить сейчас свадьбу, когда у меня не осталось ничего, кроме моей латыни?
На простецком лице трактирного слуги трудно было найти ответ. Сунув мешок под мышку, отец Франсуаз, звеня бубенцами, как был, бросился к церкви. По дороге он еще раз обыскал пустоту в своем мешке; у дна его пальцы наткнулись на крест, оставленный вором; быстро надев его поверх дурацкого балахона, отец Франсуаз размотал четки на своей руке и, вбежав в церковь, начал:
- In nomine... 1
- Cum spirito Tuo 2, - подхватил было церковный служка и вдруг, выпучив глаза, в испуге уставился на подымающегося по ступеням алтаря шута. Произошло общее смятение: дружки попятились к дверям, старуха крестьянка уронила горящую свечу, невеста, закрыв лицо, заплакала от обиды и страха, а дюжий жених вместе с двумя-тремя парнями выволокли нечестивца из храма и, избив, бросили его невдалеке от паперти.
1 Во имя... (лат.)
2 С духом Твоим (лат.).
Ночная прохлада привела голиарда в чувство. Приподнявшись с земли, отец Франсуаз сначала ощупал свои ссадины и синяки, затем еще раз мешок, брошенный рядом с ним; в нем не было ничего, кроме пустоты, но и ее он тщательно завязал в два узла, привычным движением закинул за плечо и, отыскав в траве свой посох, покинул спящую деревню. Он шел сквозь ночь, звеня медными бубенчиками. К утру он встретил в поле людей, которые, увидав его шутовской наряд, испуганно свернули с дороги, дивясь пестрому призраку, которому место не на черных бороздах полей, а на скрипучем балаганном помосте. Дойдя до ближайшей деревни, голиард решил обогнуть ее стороной; идя задами дворов и огородов, он старался ступать возможно тише - чтобы не привлечь звяканьем бубенцов чьих-либо глаз. Но облезлый пес, выскочивший ему навстречу, завидев движущуюся пестрядь, отчаянно залаял; на лай вышли люди, и вскоре за шутом, идущим среди полей, потянулась вереница мальчишек, свистящих и гикающих вслед.
Крестьянин, занятый починкой изгороди, не ответил на приветствие балаганного призрака, а женщины, пересекшие путь с кувшинами воды на плечах, не улыбнулись веселой гримасе и, опустив глаза, прошли мимо: сегодня был рабочий, трудный день - занятым и трезвым людям некогда и не к чему был смех; они отшутили свои шутки, попрятали праздничные одежды на дно своих сундуков, оделись в будничное рабочее платье и начинали долгую, в шесть одинаких серолицых дней, трудовую череду. Непонятый пришелец был праздником, заблудившимся среди буден, нелепой ошибкой, путающей им их нехитрый календарь: глаза отдергивались от голиарда, он видел либо презрительные улыбки, либо равнодушные спины. И он понял, как одинок и бесприютен смех, серафически чистый, шитый из сменяюще-пестрых лоскутов тонкими нитями в острых иглах. Он мог бы подняться до самого солнца, но не взлетал и выше насестей; душа орла, а крылья одомашенной клокчущей курицы; все улыбки сосчитаны и заперты в праздник, как в клетку. Ну нет. Прочь! Голиард, торопя шаги, уже шел по той тропе, что по земле от земли; но земля, темная и вязкая, липла к подошвам, цеплялась травами и сучьями за края одежды, а ветер, потный и пропахший навозом, звонил изо всей мочи в бубенцы и подвески гаснущего в сумерках плаща. Дорогу перегородила река. Голиард снял с плеча мешок, распутал узел и поговорил с ним в последний раз:
- Блаженный Иероним пишет, что и тело наше всего лишь одежда. Если так, отдадим его в стирку.
Мешок развесил холщовую пасть и был похож на разиню слугу из "Туза, кроющего все". Свесившись с обрывистого берега, веселый клирик попробовал нащупать концом своего посоха дно. Не удалось. Неподалеку, вдавившись в землю, лежал омшелый тяжелый камень. Оторвав камень от земли, Франсуаз сунул его внутрь мешка. Вслед за камнем и голову, и крепко замотал вкруг шеи веревки. Срыв берега был в одном шаге. Берусь утверждать, что этот шаг был для отца Франсуаза последним.
Тюд кончил. Он стоял, прижавшись спиною к дверной доске; казалось, что черные створы ее, как планки немецкой механической игрушки, щелкнув пружиной, вдруг разомкнутся и, проглотив короткую, игрушечно-миниатюрную фигурку Тюда, автоматически сомкнутся над ним и его новеллами.
Но председатель не дал молчанью затянуться:
- Все снесло течением. Это бывает.
- Тогда бы я не причалил согласно заданию: конец разрешен в смерть, парировал Тюд.
- Фэв и не возражает: конец решен. Но в средине вы спутали кубики; думается мне, не по неуменью. Не так ли? Вашу улыбку разрешите считать ответом. Ввиду этого нам предстоит получить с вас штрафной рассказ. Почетче и покороче. Перерыва, я думаю, не нужно. Мы ждем.
Тюд досадливо передернул плечами. Видно было, что он устал; отделившись от порога, он вернулся в свое кресло у камина и с минуту рылся зрачками в россыпях искр и пляске сизых огоньков.
- Ну что ж. Поскольку о людях импровизировать трудно, потому что они живы - даже выдуманные - и действуют иной раз дальше авторской схемы, а то и вопреки ей, придется прибегнуть к константным героям: короче, я расскажу вам о двух книгах и одном человеке, всего-навсего одном: с ним-то я управлюсь.
Заглавие мы придумаем к концу вместе, а что касается титулблаттов моих книг-персонажей, то вот они: "Ноткер Заика" и "Четвероевангелие". Третий, человечий персонаж принадлежит не к людям-фабулам, а к людям-темам: люди-фабулы очень хлопотны для сочинителя, в их жизнях много встреч, действий и случайностей, попадая в рассказ, они растягивают его в повесть, а то и в роман; люди-темы существуют имманентно, бессюжетные жизни их в стороне от укатанных дорог, они включены в ту или иную идею, малословны и бездеятельны: одним из таких и был мой герой, все бытие которого сплющилось меж двух книг, о которых сейчас расскажу.
Человек этот (имя его безразлично) даже при живых родителях производил впечатление сироты, слыл чудаком. С ранних лет он предался клавиатуре рояля и целые дни проводил над выискиванием новых звукосочетаний и ритмических ходов. Однако слушать его если кому и удавалось, то лишь сквозь стену и запертую дверь. Некий музыкальный издатель был однажды чрезвычайно удивлен, когда на прием к нему явился худощавый юноша и, не подымая на него глаз, вынул из папки нотную тетрадь, озаглавленную: "Комментарий к тишине". Издатель, сунув обкусанные ногти внутрь тетради, полистал, вздохнул, оглядел еще раз заглавную строку и возвратил рукопись.