На генеральную репетицию нежданно-негаданно приехал Молотов. Бородин, создавший глубоко патриотический бессмертный образ князя Игоря, задумал отразить некоторые черты древних богатырей в шутливом плане. Молотов в комическом разрезе образов богатырей увидел умаление русского духа, русского патриотизма, что представлялось ему опасным при создавшейся политической обстановке. На следующий день последовало запрещение спектакля. Пошли слухи о готовящемся закрытии театра, якобы не отвечающего своим репертуаром требованиям времени. В труппе царила паника. Рассказывали, что Алиса Георгиевна ездила к жене Молотова хлопотать о театре. Неизвестно кем инспирированная, появилась в газете статья, посвященная творчеству Коонен. О ней писали как о лучшей трагической актрисе современности.
Таиров метался, разыскивая пьесу для замены "Богатырей". Поставили "Дети солнца" Горького с Коонен в заглавной роли. Слухи о закрытии театра постепенно рассеивались, но в труппе еще долго держался страх. О постановке "Евгения Онегина" не могло быть и речи. Захлопнулась еще одна калитка.
Пронесшаяся было над театром гроза все же разразилась, но много позже. Театр вернулся из эвакуации, торжественно отпраздновал сорокалетие своего существования. Храпченко, как представитель власти, произнес прочувствованную речь, воздав хвалу театру и Таирову, а через два года Александр Яковлевич, отставленный от руководства, был вынужден уйти из театра. Вместе с ним ушла и Коонен. Оставались здание, сцена, кулисы, оставалась труппа, но ушел великий мастер, и театр потерял имя, потерял лицо.
VI
Двадцатые годы и начало тридцатых были временем расцвета таланта Кржижановского. В эти годы им были созданы такие произведения, как: "Собиратель щелей", "Чудак", "Швы", "Клуб убийц букв", "Возвращение Мюнхгаузена", "Чужая тема", "В зрачке", "Материалы к биографии Горгиса Катафалаки" и другие. Определились основные темы, характерные черты его писательской манеры, его философская направленность. Но эти же годы становления его как писателя принесли ему наибольшие страдания. Рукописи неизменно возвращались к автору, иногда сопровождаемые любезной смущенной улыбкой и заверениями в том, что все в редакции читали... очень интересно, "но... не подходит", иногда возвращались молча, обезображенные прямоугольным штампом с десятью буквами внутри: "Не печатать". Эти "не подходит" и "не печатать" ложились тяжелым грузом на мозг, брали в тиски душу, наполняя ее болью, обидой, недоумением. Кржижановский был уверен в том, что нужен читателю, что читатель поправит его в ошибках, поможет в исканиях. Ради встречи с читателем он готов был идти на какие угодно лишения и испытания, но встречи не получались.
В таком состоянии крайней подавленности он находился, когда летом двадцать шестого года он получил из БСЭ месячный отпуск. Надо было что-то предпринять для приведения себя в порядок. Он решил воспользоваться приглашением Максимилиана Александровича Волошина отдохнуть у моря в Коктебеле. Привлекали рассказы о гостеприимном доме поэта, о его хозяине и своеобразном укладе жизни его обитателей. Максимилиан Александрович встретил Кржижановского очень радушно и во все время его пребывания старался создать ему хорошие условия для отдыха и работы.
"Каждый день купаюсь и самосжигаюсь. К работе я себя не понуждаю: сидеть у моря и слушать прибой - это куда интересней возни со словами". О Максимилиане Александровиче он писал как об исключительно интересном человеке: "Сам он обаятельное сочетание мудрости и наивности, язвительности и любви. Огромный и грохочущий, он напоминал мне Воскресенье 1, окруженный нами: приезжающими и отъезжающими днями. И я опять человек, который был, кто знает, может быть, Четвергом.
1 Воскресенье - персонаж из романа Честертона "Человек, который был четвергом".
Жили в Коктебеле все несколько разрозненными малыми группами; по вечерам встречались за чаем. Иногда устраивали чтения. Читал и Кржижановский, читал довольно часто с неизменным успехом. Об одном чтении он так рассказывает: "Ваше письмо пришло все-таки вовремя, за несколько минут до начала чтения, я успокоился и легко овладел текстом. Рассказ произвел впечатление более сильное, чем можно было ждать. По окончании я увидел себя окруженным глазами с пристальностью и хорошим долгим молчанием. Затем Волошин, вообще скупой на баллы, заявил, что это великолепно и безжалостно".
Перед отъездом, прощаясь, Максимилиан Александрович вручил ему на память свою акварель с надписью: "Дорогому Сигизмунду Доминиковичу, собирателю изысканнейших щелей нашего растрескавшегося космоса" и приглашение приезжать, когда ему захочется.
Далее Коктебель с его добрым хозяином, легким укладом жизни, сочувствующим, впечатлительным, внимательным человеческим ансамблем и вечно прекрасным морем не могли дать ему полного покоя.
Второе лето в Коктебеле уже было насыщено гнетущей тоской, жаждой перемены мест и впечатлений. Он решил бить тоску километрами. В этот приезд исходил все окрестности, побывал в Алуште, Судаке... Тоска, быть может, и похудела, но, как верный пес, не отставала от своего хозяина.
"Я и здесь не могу выкарабкаться из чувства ожесточенности и горечи. Ни бризам из меня не выдуть, ни солнцу из меня не выжечь подлой накипи бессмысленного гневного "за что", которое умный человек не должен пускать себе в уши".
Некоторую разрядку в это настроение внесло неожиданное мое вторжение. Крымские письма беспокоили, надо было что-то предпринять. К счастью, в Судаке отдыхали мои друзья - чета Фоминых. Они приглашали меня погостить у них. Я знала, что там же на даче композитора Спендиарова отдыхает и наш друг по Киеву - Анатолий Константинович Буцкий, знала, что встреча с ним будет приятна С. Д. Наскоро собравшись, я дала телеграмму в Коктебель. Неделя, проведенная в узкой дружеской компании, отвлекла всех нас от дум и забот было просто хорошо.
Возвращаясь в Одессу, я на два дня задержалась в Коктебеле. Тут я впервые увидала и познакомилась с Максимилианом Александровичем. Я не могла воспользоваться его любезным приглашением погостить, так как торопилась домой. С. Д. мог еще оставаться.
Очень живо помню эти два дня, проведенные в Коктебеле. Вижу живописную Коктебельскую бухту, с расположившимся у ног ее поселком. Скромные домики, всеми своими окнами и террасами обращенные к морю, полукружие гор, непрерывно меняющих свою окраску, знаменитую мастерскую с статуей царицы Таиах, хозяина, большого, с огромной гривой седеющих волос, схваченных повязкой, в длинной белой холщовой одежде, подпоясанной ремешком. Он похож на вещего кудесника, выходящего из священной рощи, или древнегреческого ваятеля перед станком с глыбой мрамора.
Перед самым отъездом с С. Д. случилась еще одна нежданная очень радостная встреча. Он познакомился с Александром Грином. В беседе выяснилось, что Грин читал его: "Штемпель "Москва"", хотел бы еще повидаться и пригласил Кржижановского побывать у него в Феодосии.
Через два дня С. Д. был уже в Феодосии. До отхода московского поезда оставалось два часа, он провел их в доме Грина. Тут ему все нравилось: сам Грин, его образ жизни, жилище, непринужденность беседы. Рассказывая в Москве о своей встрече, он волновался так, как будто соприкоснулся с чем-то очень важным, очень дорогим для себя. Особенно волновали его воспоминания об одной как будто мелкой детали: "Тут Грин на минуточку замолчал, задумался. Потом протянул руку к морю и тихо сказал: "Здесь я впервые увидел мою Бегущую по волнам"".
VII
Нельзя сказать, что Кржижановский был несчастлив в друзьях. Исходившее от него обаяние привлекало к нему многих людей, но на сближение он шел трудно; установившимися дружескими отношениями дорожил, свято оберегая их. Очень требовательный к себе, он был требователен и к друзьям. "Друзья - это те, которых любят, ничего им не прощая". Некоторые, не выдержав испытаний дружбы, отходили от него. Это было всегда болезненно. В те трудные двадцатые годы его поддерживали морально и помогали в устройстве литературных дел Мстиславский, Левидов, Ланн, Антокольский. Ланн и Антокольский познакомили его с Евдоксией Федоровной, Никитиной, председателем литературного объединения и организатором пользовавшихся хорошей известностью в Москве так называемых "Никитинских субботников". Субботники вели начало еще с дореволюционного четырнадцатого года. Будучи студенткой, Никитина стала проводить литературные чтения, на которые сходились и молодые начинающие писатели, и уже известные мастера слова, критики, литературоведы. По окончании университета она была приглашена читать курс русской литературы. Страстная любовь к литературе удачно сочеталась в этой молодой, умной, энергичной женщине с редким организаторским талантом. Упорно, настойчиво от субботы к субботе она укрепляла и расширяла объединение, на базе которого выросло свое издательство, сохранившее название "Никитинские субботники". Евдоксия Федоровна обладала исключительным чутьем в отношении молодых дарований и мужеством в отстаивании их произведений для печати. Многие молодые писатели, еще далекие от общественного признания, получали свое крещение в ее доме.
Кржижановский стал охотно посещать "субботники". Вскоре Никитина предложила ему выступить со своими рассказами. Он читал в разное время "Собирателя щелей", "Боковую ветку", "Тридцать сребреников", главы из "Возвращения Монхгаузена". Рассказы вызывали широкий обмен мнений, принимались как совершенно оригинальное, исключительное явление литературы.
После одного из таких чтений Никитина предложила Кржижановскому подождать, пока разойдутся присутствующие, так как ей необходимо переговорить с ним. Я чувствовала себя неловко, боясь помешать, но разговор состоялся в соседней комнате. Чтение было удачным, и хотя я знала, что ничего не может быть плохого, сильно волновалась. По лицу показавшегося в дверях комнаты Кржижановского я поняла, что разговор привел к хорошему результату.
Простившись с хозяйкой, мы спустились по лестнице и вышли на улицу. Дом, в котором происходили литературные собрания, находился на Тверском бульваре, почти напротив Камерного театра. Мы пошли бульваром. Было поздно, лишь редкие прохожие попадались навстречу. Дойдя до памятника Тимирязеву, мы сели на скамью. Хотелось поговорить всласть. "Что она сказала?.. А вы что ответили?.." и т. д. Никитина предлагала провести в издательстве одну из теоретических работ Кржижановского: "Поэтика заглавий". Дело было почти верное, так как ее слово имело решающее значение.
На бульваре было безлюдно, поздние ночные трамваи изредка прорезали звонками тишину; от памятника тянулась почти к ногам длинная тень. Мы размечтались на любимую тему Сигизмунда Доминиковича. Он страстно мечтал о поездке в Англию. Работая над повестью "Материалы к биографии Горгиса Катафалаки" он долго просиживал над картой Лондона, тщательно изучал его улицы, сплетения переулков, скверы, памятники старины и, вероятно, знал их не хуже старожилов этого удивительного города. Теперь он рассказывал о том, что поедет со мной в Англию, поведет по знакомым улицам Лондона, покажет Вестминстерское аббатство, Трафальгар-сквер и прочие чудеса.
Становилось зябко, мы встали и быстро пошли бульваром. Было уже совсем поздно, когда, проводив меня домой, он вернулся к себе на Арбат.
Никитиной удалось напечатать "Поэтику заглавий". Она начала хлопотать и о "Сказках для вундеркиндов", но даже ей получить разрешение на печатание не удалось.
"Поэтика заглавий" была первым значительным произведением Кржижановского, появившимся в московской печати. Она не могла принести ни славы, ни больших денег, но она положила начало дружеским отношениям, сохранившимся до конца жизни автора.
Был один случай, когда активное вмешательство Никитиной уберегло его от большой беды. В начале тридцатых годов проводилась разгрузка Москвы. Была объявлена общая паспортизация. Паспорт выдавался только лицам, предъявившим справку с места работы. Сигизмунд Доминикович в это время уже нигде не служил. В милиции ему отказали в выдаче паспорта. Выслушав его заявление о том, что он писатель, дали три дня для получения справки из писательской организации.
Никитина, узнав о его критическом положении, предложила ему немедленно подать заявление о приеме его в члены групкома драматургов и в течение двух дней собрала свыше десяти подписей - рекомендаций известных писателей.
Групком принял Кржижановского в члены, выдал справку; на третий день у него уже был паспорт.
На "субботниках" выступали не только с чтением художественной литературы, но и с научными докладами, музыкальными номерами. Приезжали актеры, певцы. Тут можно было встретить Москвина, Качалова и других именитых гостей. Под Новый год устраивалась елка. Каждому приглашенному заранее подготовлялся подарок "со значением". С. Д. получил однажды на елке стопку монет: тридцать шоколадных рублей, обернутых серебряной бумагой - намек на тридцать сребреников из его одноименного рассказа.
Евдоксия Федоровна всегда обладала исключительным даром не только притягивать, но и удерживать около себя людей. В ее обращении с окружающими чувствовалась теплота и некоторая доверительная интимность, и это, должно быть, располагало и притягивало к ней.
Меня всегда трогала ее способность слушать. Она слушает всем существом, особенно глазами. Внимательные, пристальные, глубокие, они не блестят, но светятся матовым мягким светом, льющимся в душу собеседника. Такое же впечатление производит и голос: низкий, грудной, обволакивающий.
Когда в 1964 году праздновалось пятидесятилетие "субботников", на ее имя пришло свыше тысячи поздравлений от друзей-членов, как она говорит, "от ее большой семьи".
VIII
В стране началась коллективизация сельского хозяйства. Проводилась она в кратчайшие сроки и без необходимой подготовки. Кулаков выселяли из деревни; середняки и бедняки, не понимая смысла экономических реформ, частью сами покидали насиженные места, частью оставались, но от работы отказывались. Поля стояли невспаханными, незасеянными, урожай гнил на корню. Голод, перекинувшись из деревни в город, прокатился по всей стране.
Магазины снова опустели, в витринах вместо продуктов красовались в золоченых рамах копии натюрмортов знаменитых голландских мастеров. По карточкам давали черный хлеб.
В учреждениях шла чистка аппарата. Начались аресты. Люди, боясь за себя и своих близких, старались держаться подальше друг от друга, стали уничтожать письма, книги с автографами, фотографические карточки. Это было начало тех грозных, страшных лет, которые унесли тысячи и тысячи невинных жертв, и горькая память о которых еще долго будет жить в сознании народа.
Меня не покидало беспокойство о Сигизмунде Доминиковиче. Мы жили на разных квартирах и обычно встречались вечером. Утром я не знала, как прошла ночь, проснулся ли он в своей постели. Иногда, не в силах дождаться вечера, я после трех часов звонила в редакцию, зная, что в это время работа уже прекращалась и звонок не выдаст моей тревоги. Мне отвечали: "Кржижановский был, уже ушел", - и я спокойно дожидалась вечерней встречи.
Особенно меня волновала судьба рукописей. Он правил рукописи у меня на квартире и тут же оставлял их. Почти все они лежали у меня в шкафу на полке, прикрытые черной, шитой золотом парчой (иронический намек на их литературное небытие).
Сергей Дмитриевич Мстиславский, к которому я обратилась за советом, как надежнее сберечь рукописи, сказал мне, что его положение не лучше и что он всегда выжидает, что будет, что будет...
Беспокойство мое достигло высшего напряжения, когда я, придя утром в Театральную библиотеку - место моей временной работы, - узнала, что из восьми сотрудников двое арестованы.
Вернувшись домой, я долго сидела у стола, потом ходила по комнате, напряженно думая, потом, подойдя к полке с рукописями, откинула парчу и вдруг приняла решение - нелепое, несуразное, но, как мне тогда казалось, единственно возможное.
Наша квартира отапливалась дровами, и нам был отведен сарай для трех съемщиков. Я собрала рукописи в корзину, спустилась вниз к сараю и уложила рукописи поверх дров, прикрыв их поленьями. Уже защелкивая замок сарая, я чувствовала нелепость моей затеи. Поздно вечером пошел дождь, я слушала стук капель по оконным стеклам, и мне казалось, что даже они смеются надо мною. Потом мне представилось, что крыша сарая протекает, что капли, пробившись меж поленьев, заливают бумагу, что буквы расползаются, что рукописи, точно живые существа, мерзнут и жалуются на мое легкомыслие. Проведя ночь без сна, я, чуть рассвело, снова спустилась в сарай, уложила рукописи в корзину и вернулась домой. Тут, отдавшись благодетельной мысли: будь что будет,- я сразу почувствовала разрядку напряженности.
К счастью, о моей нелепой затее С. Д. так и не узнал. Я упоминаю сейчас о ней, потому что испытанные мною чувства в те дни были характерны не только для меня, но для большинства окружающих.
Настроение, общую подавленность и настороженность тех дней Кржижановский отразил в рассказах "Красный снег" и "Воспоминания о будущем".
Очень хотелось уехать из Москвы куда-нибудь далеко, в незнакомый город, где будут незнакомые люди и говорить они будут на незнакомом языке. Англия уже перестала быть мечтой: жили за железным занавесом.
Вспомнилась Таруса, где я прошлым летом провела две недели. Старинный город на Оке, вдали от железной дороги, меня очаровал. Я написала своей прежней хозяйке, прося оставить в ее доме одну комнату для меня и Кржижановского. Устроившись в Тарусе, стала ждать приезда С. Д.
Дела задержали его в Москве.