— Но Грациан — что я должен передать ему?! Такого она не ожидала — точнее, старалась не думать об этом. Однако сейчас, чтобы он поверил и сделал то, что необходимо, придется быть резкой. Даже солгать. Притвориться. Лишь бы он поверил — и согласился уехать.
И еще… Эта мысль причинила ей боль, но — на этой струне также придется сыграть. У Конана слишком развито чувство долга. Он никогда не бросит товарища, если решит, что тому грозит опасность. Значит придется выступить совсем в иной роли — чтобы он решил, что ничем не обязан Паломе!
— С чего ты взял, что должен что-то передавать? Грациану до меня дела нет. Он мне никто — как и я ему!
— Вот как? — Он процедил это сквозь зубы; получилось зловеще, Палому невольно передернуло, но она заставила себя смотреть северянину в глаза. В конце концов, она пошла на это сознательно. Хотя боль от этого не стала меньше…
— Да. Так.
Тот несколько мгновений молчал, словно силился сказать что-то но слова не шли с языка. И наконец треснул кулаком по столешнице, едва не разломив надвое.
— Кр-ром! А я-то смотрел на тебя и думал — вот, бывают женщины, непохожие на других, такие, о которых мужчина может только мечтать. Годные не только в постели развлекаться, по и в бою прикрыть спину, и на пирушке здравицу поднять, и… А, да что говорить! Ты оказалась такой же, как все остальные!
Вот оскорблять себя она ему права не давала! Чтобы успокоиться, Палома стиснула рукоять кинжала.
— Кто — позволил — тебе — судить — меня?
— А что тут судить? — Он отмахнулся. — Ты можешь себе это объяснять как угодно, придумывать тысячи возвышенных причин, как это водится у вас, в цивилизованных краях… Но от правды никуда не денешься. Ты струсила. Тебе не нужен калека, увечный. Куда лучше найти молодого, здорового… Да, не прячь глаза, Лил мне уже нашептала, что ты тут зря времени не теряла!
Наемница скрежетнула зубами. Это надо было так все вывернуть наизнанку! Ей что — оправдываться теперь?.. Она испугалась, что в своей игре зашла слишком далеко. Но было слишком поздно что-то менять. Придется пройти этот путь до конца.
— Ты мне не нянька, и Лиланда — тем более. А с Амальриком — это совсем другое… — Неожиданно резкая боль обожгла пальцы — вместо рукояти она схватилась за лезвие ножа! Но была слишком распалена, чтобы обращать внимание на такие мелочи, даже на кровь, струйкой стекающую по руке. — Конан, ты, как верный пес, готов встать на защиту своего друга. Но, скажи, ты не задумывался — почему он послал тебя со мной?
— Зубы-то не заговаривай! Охранять тебя, тысячу раз повторял…
— Нет, я не о том. Почему именно тебя, не кого-то из кровников?
— Ну?
Палома попыталась усмехнуться, но улыбка получилась скорее похожей на оскал. Не в первый раз она, благодаря остроте ума, проникала в хитросплетения замыслов Грациана — но впервые это не вызывало у нее никакой гордости.
— Он выбрал самого привлекательного. В надежде, что за время путешествия либо ты соблазнишь меня, либо я сама в тебя влюблюсь. — Она засмеялась. — Согласись, это решило бы все проблемы!
Киммериец покачал головой. И после долгого молчания вдруг заговорил бесцветным, невыразительным голосом. Совершенно о другом.
— Я никогда не рассказывал, как мы с ним познакомились? Нет? Это было почти десять лет назад, в Аренджуне. Я там промышлял воровством и однажды забрался пошарить в вещах богатого коринфийца — хозяин постоялого двора меня навел. Вытащил кое-чего из украшений… Прокутили все, как водится… А через два дня он ко мне пришел. Сам, в одиночку. Говорит, хочу познакомиться с парнем, который впервые в жизни меня перехитрил. Он-то думал, его охрану не обойти, и комнату не взломать… ну, не на того напал, я ему так сразу и заявил. — Не глядя, северянин налил себе вина и одним глотком осушил всю кружку. Налил еще — и выпил вторую. — Короче, я драки ожидал, что он потребует золото вернуть — но нет. Это надо знать Грациана. Гудели мы с ним еще добрую седмицу, все кабаки аренджунские обошли. Ох, веселые деньки были! Он на прощание только попросил показать, как же я сумел замки вскрыть… чтобы кровники запомнили наперед. Показал, что таиться…
— А дальше?
— Дальше… в прошлом году случайно встретил знакомца — он наемником в Кофе был, Жгутом звали. И он мне рассказал, что лет пять назад был в Коршене, свел знакомство с Месьором. И тот, когда узнал, что Жгут — мой приятель, просил, чтобы меня отыскал. Якобы, беда у него какая-то, беспокойство. И я мог бы помочь.
— Это еще до того, как…
— Да. Жгут меня не нашел. Может, забыл, может, не сумел. Я не знал ничего. А потом проездом был в Коринфии, оказался не у дел, дай, думаю, загляну по старой памяти к Грациану… А он уже без ног. Какой-то подлец его из арбалета ранил, вскоре после того как он Жгута за мной отправил. Так что…
— Но ты не виноват! Откуда тебе было знать? Конан пожал плечами.
— Виноват — не виноват… Не в том дело. Просто Грациан мне как брат. Я сам ему зла никогда не сделаю — и другим не позволю!
Палому это поразило. Северянин всегда казался ей натурой хоть и открытой, но грубоватой, не склонной к проявлениям чувств, однако… Кто бы еще смог поведать такую историю с тем же достоинством и простотой?
— Ты не понимаешь, — наконец произнесла она. — Это именно то, чего я хочу — не причинять ему боли. И он сам хочет того же. Поэтому и дал мне уехать. Он знал, что я не вернусь.
— Знать… и надеяться — разные вещи.
Еще немного, и она сломается. Палома сорвалась:
— Да кто ты такой, чтобы говорить от его имени?! Почему мнишь себя вправе решать за других?.. Уезжай, Конан, прошу. Я… я дам тебе письмо для Месьора. А на словах — скажи, я прогнала тебя. Можешь рассказать про Амальрика… про что хочешь. Это не имеет значения.
Северянин поднялся с места. Он смотрел теперь на нее, как на пустое место, и острая боль потери ожгла сердце наемницы — сильнее, чем порез кинжала на ладони, с которой все еще капала на пол кровь.
Что я натворила?! — билась в голове безумная мысль, — Боги, что же я натворила?!
В своей попытке защитить друга от опасности, она потеряла его — и не только его одного. Но поворачивать вспять было слишком поздно.
Тем временем, киммериец, все так же глядя сквозь нее, процедил:
— Что ж, воля твоя, женщина. — И, развернувшись на каблуках, стремительно вышел прочь.
Мгновение Паломе хотелось броситься следом, закричать, что все это ложь, что она никогда… но вместо этого она уронила голову на руки — и зарыдала. Так горько, как не плакала с десяти лет, когда умерла ее мать.
Сосновый лес поутру, залитый розоватым солнечным светом, с его прямыми, янтарными стволами-колоннами, недостижимо высокими изумрудными кронами, раскинувшимися, точно купол, с пронзительными голосами птиц, торжествующих, оттого что вновь солнцу, их божеству и кумиру, удалось выиграть схватку со зловещей ночной тьмой, — любого путника это зрелище настроило бы на возвышенно-поэтический лад. Любого, но не Палому.
Ее взор отмечал лишь признаки увядания и распада. Там — болотце с гниющей ржавой водой; там — трухлявый пень, облепленный поганками; там — рои мошкары над трупиком белки… Большей же частью взгляд ее просто скользил, ни на чем не задерживаясь, и упирался в никуда. Она смотрела — и не видела. Внимала — и не слышала. И лаже интуиция отказала ей в этот день, ибо пусто было сердце, и терялся в пустоте его голос.
А ведь Агамо тоже пытался предупредить ее!
Колдун, разнежившийся под крылышком у Лиланды, не выказал никакого желания отправиться восвояси. Паломе потребовалось чуть не за шиворот волочь его на конюшню и бросать в седло. И то он еще всю дорогу ныл и жаловался, не переставая. Наемница под конец пути уже начала искренне сочувствовать делу охотников за магами — по крайней мере, одного из этой братии она сейчас с превеликим удовольствием поджарила на костре. Без всякого сострадания!
Когда они прибыли на место, ворча и стеная, Агамо вручил наконец девушке заветную шкатулку; та внимательно осмотрела ее, но коробочка выглядела в точности как две седмицы назад — гладкая, целехонькая и нетронутая. С видимым облегчением чернокнижник проводил гостью до порога. Впрочем, она не ушла, пока он не исполнил еще одну, последнюю просьбу.
Это обошлось ей в пять золотых монет — и немного времени. «На сдачу» Агамо выдал ей:
— Я же предупреждал: не якшайся с охотниками! Но женщины никогда не слушают, все норовят сделать по-своему. Так что не вини меня потом… Они совсем рядом!
Но Палома не обратила на эти слова ни малейшего внимания.
…И вспомнила о них лишь чуть позже, в лесу, по дороге обратно в город. В тот самый момент, когда от пронзительного, заливистого свиста жеребец ее взметнулся на дыбы — а затем внезапно рухнул, как сраженный стрелой. И сама она, вылетев из седла, почувствовала, что не в состоянии даже рукой двинуть, чтобы подняться с земли… как будто незримые липкие путы сковали все ее тело.
Двое мужчин — она не могла их видеть, только слышала шаги и тяжелое дыхание, — приблизились сзади. Подняли Палому за плечи. Третий, споро и ловко обшарив седельные сумы, подошел и ухватил девушку под колени. Совершенно незнакомое лицо. Наемник, судя по одежде.
— Давайте, пошевеливайтесь! — окликнул знакомый голос. — В охотничий домик все! А ты, Байлаг, присмотри за лошадью. Сейчас она оклемается — и сразу веди ее за нами.
Сейчас оклемается… От возбуждения Палома даже не уделила внимания говорившему. Ведь это означало, что колдовство, которым ее свалили — а это несомненно было колдовство! — очень краткого действия. И тут уж следовало не растеряться!
Она так и сделала. Едва только ощутила, как покалывают мурашками занемевшие ступни и ладони — тут же извернулась, как кошка, вырываясь из лап пленителей, попутно лягая одного в физиономию, другому полоснув по щеке когтями…