В этот миг вода за бортом закипела и что-то снизу тяжко ударило в днище судна. Послышался оглушительный треск, галера выскочила из воды, словно снизу ей дала пинка нога подводного исполина. Едва она, взлетев на несколько локтей, снова плюхнулась в воду, как удар повторился. На этот раз он пришелся по рулевому веслу. И киль, и весло разлетелись в щепы, а тех, кто его держал, смыло за борт накатившей волной. Люди кинулись за веревками, чтобы вытащить товарищей, но тут новый удар обрушился на корму. Никто толком не успел разобрать, что же это было, как двое матросов уже лежали на палубе с размозженными черепами.
— Чудовище! Чудовище! — закричало сразу несколько голосов, и словно в ответ на эти крики над порушенной кормой поднялась гигантская драконья голова — в чешуе цвета бирюзы, с белыми разветвленными рогами и клыками в руку толщиной. Глаза дракона полыхали желтым янтарным огнем, из ноздрей вырывался дым. Чудовище разинуло пасть и дохнуло.
Парус вспыхнул, словно был сделан не из прочного холста, а из кхитайской рисовой бумаги. Струя огня прошлась по палубе, и те, кто попал в нее, упали на доски бесформенными обугленными головешками.
— Митра Пресветлый, — выдохнул у Конана за плечом Сагратиус. Вынув из-за пояса топор, он опробовал его лезвие большим пальцем и с сомнением посмотрел на толстые пластины бирюзовой чешуи, сплошь покрывавшей гибкое тело чудовища.
Киммериец молча вынул из-за плеч оба меча и пригнулся в стойке. Ему надо было выждать нового удара.
Он полагал, что дракон будет продолжать крушить галеру там, где начал, но ошибся. Огромная когтистая лапа вынырнула из воды и вонзилась в палубу сбоку от него. Конан рубанул по ней на выдохе, но закаленный, с одного удара рассекавший полный доспех аквилонского рыцаря меч отскочил от бирюзового панциря, как мяч от стены.
Рядом на лапу опустилась секира Сагратиуса — и едва не вывернула ему руки, отлетев так же, как и мечи Конана. За бортом послышалось что-то очень похожее на смех, и они снова увидели голову чудовища — точь-в-точь такую, как у драконов на стене в гавани Пайтала, только раз в пять больше.
Конан еще раз взмахнул мечом. Но, как ни был он быстр, дракон оказался быстрее. Киммериец метил ему в глаз: в последний миг чудище успело отшатнуться, и острый как бритва меч срезал ему под корень правый ус.
Дракон взвыл и рванулся прочь с такой силой, что едва не перевернул галеру. Сагратиус упал и кубарем покатился по палубе. Конан, триумфально воздев оба меча, крикнул:
— Кром! Выходи, червяк, выходи, отрыжка Нергала, и я побрею тебя и с другой стороны!
— Ко-онан! Кинда-а!
Киммериец обернулся. Сагратиус, прокатившись до левого борта, свалился и повис, выпустив секиру. Судно кренилось все больше, Мейл ревел, как раненый бык. Кинда, схватив его за обе руки, пытался удержать друга, но ему это почему-то не удавалось.
Ринувшись к ним, Конан увидел почему. Ноги аквилонца обвивал хвост в лазурно-голубой чешуе. Он тянул Мейла вниз, тянул вместе с галерой. Кинда пыхтел, но все еще держал его.
Конан, уже убедившийся, что сквозь бирюзовые пластины до проклятого ящера не добраться, ткнул острием клинка туда, где проглядывала желтая незащищенная мякоть брюха. Раздался рев, стократно превосходящий рев гиганта-аквилонца. Хвост, не выпуская ног Мейла, дернулся вниз, увлекая под воду и Сагратиуса, и Кинду.
Издав звериное рычание, мало уступавшее в ярости реву раненого чудовища, Конан, зажав в зубах кинжал, нырнул с единственным желанием: добраться до глотки этой твари.
Он проплыл под водой вдоль чудовищного, свившегося в кольца огромного тела, и, найдя меж сходившихся на груди ящера желтоватых пластин щель толщиной не более пальца, вонзил в нее кинжал по самую рукоять. Тотчас мимо его лица, едва не зацепив его когтями, пронеслась бирюзовая трехпалая лапа.
Пальцы, гибкие и подвижные, сомкнулись на кинжале и выдернули его одним движением лапы. Вода окрасилась кровью. Конан, метнувшись вслед за кинжалом, брошенным драконом вниз, подхватил его и вынырнул на поверхность, чтобы глотнуть немного воздуха.
Галера пылала. Одним бортом она почти лежала на воде, медленно погружаясь. На ней горело все, что только могло гореть: снасти, мачта, кормовые надстройки.
В воде метались обезумевшие от ужаса люди. Раненый дракон в слепой ярости раздавал удары направо и налево. Ударом тяжелой лапы он оглушал свои жертвы, одновременно утаскивая их под воду.
— Эй, ты! — хриплым, сорванным голосом окликнул его Конан. — Безмозглый желтопузый червяк! Обернись и посмотри на того, кто воткнул тебе эту штуку под ребра!
Он понимал уже, что битва проиграна, что обезумевшая тварь никому не даст уйти живым, и теперь киммериец твердо решил продать свою жизнь как можно дороже.
Дракон словно дожидался его окрика. Развернувшись на голос, он быстро поплыл к киммерийцу. Конан, не дожидаясь, пока ему опалят струей пламени голову, нырнул и поплыл ему навстречу.
Они схватились у самой галеры. Конан метил чудовищу в глаз; доплыв до борта тонущего судна, он перекувырнулся в воде, оттолкнувшись ногами как мог сильнее. Вытянув руку с кинжалом, он рванулся к дракону, словно гигантская стрела, выпущенная из арбалета.
Но дракон, который мог остановить его одним ударом лапы, почему-то вместо этого отшатнулся, снова подставив Конану живот. «Ну, уж нет, — стиснув зубы, подумал киммериец. — Мне нужна твоя глотка, приятель, и я до нее доберусь!»
Как раз в этот миг дракон, разворачиваясь, неловко повернулся, и Конан, вытянув руку, схватил его за ухо.
Чудовище замотало головой, стараясь сбросить неожиданного всадника, но киммериец, подтянувшись, сжал ему шею коленями, как сжимал бока лошадей, намереваясь пустить их в галоп. Он уже нащупывал подходящее место среди бирюзовой брони, как вдруг когтистая лапа железной хваткой взяла его за горло.
Конан захрипел, силясь вырваться. Дракон в ответ на это лишь чуть крепче сжал пальцы. Перед глазами у Конана потемнело, в ушах поднялся раздирающий барабанные перепонки оглушительный звон — и больше он ничего не помнил.
Он ухмылялся так, что были видны все до последнего острые, белые зубы. Раина очень присмирела после дня, проведенного в одиночестве и темноте, и поэтому сейчас, еще не зная причин такому веселому настроению, она на всякий случай попятилась назад.
— Вот, — сказал он, стряхивая со спины свой груз. — Я принес тебе игрушку.
Девушка задохнулась и в ужасе прижала ладони к щекам. Перед ней, простертое на камнях, лежало нагое тело. Видно, ее мучитель выловил его из воды, потому что с волос утопленника, длинных и черных, текло, а кожа, когда-то бронзовая от загара, теперь имела тот синеватый оттенок, какой появляется и у живых, если они слишком долго пробудут в холодной воде.
Раина взглянула на улыбающегося хозяина. Он был явно доволен собой.
— Не ожидала? — хохотнул он. — Ну, ты рада?
— Ты… — наконец выдавила она сквозь слезы. — Ты смеешься надо мной, да?
Он нахмурился: вместо ожидаемой благодарности его снова встретили слезами. Это начинало его раздражать.
— Чем ты снова недовольна? Кто, как не ты, накануне жаловалась мне, что уже сотни лет не видела ни одного человеческого лица? Чем он плох тебе? Смотри, какой красавец!
Принесенный им человек вряд ли мог считаться красавцем. Во всяком случае, его лицо не отличалось ни правильностью, ни изяществом черт. Созерцание трупа было не самым большим удовольствием на свете, но Раина и в самом деле столько лет не видела никого из теперь недоступного ей внешнего мира, что невольно подалась вперед, рассматривая мертвеца.
Это был мужчина в возрасте полного расцвета, то есть лет тридцати — тридцати пяти. Его большое, могучее тело покрывали старые рубцы, тонкими полосками белевшие на синеватой коже. Широкие скулы, глубоко посаженные глаза и маленькие, прижатые к голове уши говорили о варваре-северянине, но темный загар свидетельствовал о том, что последние годы он провел под щедрыми лучами южного солнца. Была в его налитом силой теле какая-то своя, дикая красота большого хищника, но сейчас, истерзанное волнами, безвольно лежавшее на каменном полу, с запрокинувшейся черноволосой головой, оно являло жалкое и печальное зрелище.
Раина, всхлипывая, склонилась над лежащим. И тут он застонал и пошевельнулся.
С истошным визгом девушка отскочила как можно дальше от ожившего покойника. Тот лежал неподвижно, и Раина уже подумала было, что ей почудилось. Она оглянулась на хозяина — тот беззвучно хохотал, сотрясаясь всем своим огромным телом.
— Боишься, что укусит? Не бойся, он еще не скоро сможет кусаться. Клянусь собственной скорлупой, мне здорово пришлось потрудиться, чтобы одновременно оставить ему жизнь и лишить возможности кусаться! Этот безумец даже ранил меня, вернее, решил, что ранил. Но ты ведь знаешь, моя дорогая, что воткнуть мне кинжал в живот вовсе не означает убить, ведь правда?
Раина съежилась. Она знала. Когда-то давно, когда она лучше помнила, как выглядит блеск росы на листве в ранних лучах солнца, она с отчаянья попыталась убить своего тюремщика. Казалось, он спал так крепко! Она вонзила ему зингарский кинжал по самую рукоять в то место, где, по ее понятиям, у него должно было находиться сердце. И завизжала в ужасе, когда услышала его смех. Он потешался над ней, притворяясь спящим. Что ему было с той царапины все равно, что ей ободрать локоть о камни — конечно, неприятно и кровь течет, но вовсе не смертельно. После этого случая он смеялся над ней три дня, а она потеряла всякую надежду когда-нибудь избавиться от него.
И вот опять он смеется — над ней и над всею людской глупостью. То, что в ее глазах было подвигом, достойным баллады, для него не стоило и выеденного яйца.
— Ты просто зверь, — тихо сказала Раина.
— Ну, — игриво сказал он, — все-таки не совсем. По крайней мере, не обычный зверь, не так ли? Ладно, теперь я вас оставлю. Вот здесь еда. Смотри не забудь поужинать. А, вот еще что. — Он подтолкнул к ней маленький, окованный металлом сундучок. — Это я тоже стащил с галеры. Тут всякие мази, притирания и прочая чушь. Возись в свое удовольствие. Но учти — этот человек склонен чуть что хвататься за нож. Его кинжал и мечи я утопил, но здесь, в сокровищнице, найдется довольно острых безделушек, которыми он перережет тебе горло, если ты не придешься ему по вкусу.
Снова хохотнув, он ушел.
Раина взяла в руки светящийся шар и поставила его в изголовье своей постели. Затем, подхватив утопленника под мышки, рывками принялась перетаскивать его на перины. Это отняло у нее уйму времени и сил, так что под конец она совсем запыхалась.
Передохнув, девушка принялась копаться в принесенном сундучке. Среди множества банок, коробочек и свертков с порошками, применения которым она не знала, нашелся флакон с прозрачной, резко пахнущей жидкостью. Раина зубами выдернула пробку и, едва не прослезившись от невыносимого запаха, поднесла флакон к ноздрям незнакомца. Тот вдохнул глубже, застонал и повернул голову. Только теперь Раина заметила темно-багровые свежие отметины на его горле.
Она снова всхлипнула. Проклятое чудовище! Зная характер своего тюремщика, ей следовало притвориться равнодушной и презрительно молвить что-нибудь вроде: «Зачем ты приволок мне эту падаль? Ах, он еще и жив? Так забери и выкини его сейчас же, потому что он, конечно же, скоро издохнет и будет вонять, как стая стервятников!» Вот как следовало бы ей поступить, и тогда довольная ехидная улыбка на драконьей морде сменилась бы гримасой разочарования, он отволок бы этого несчастного к берегу, утопил бы в море и забыл про него. И снова был бы в ее власти.
Но она не смогла так поступить. Смутно сознавая, что косвенно была причиной гибели многих неосторожных мореплавателей, она не могла хладнокровно казнить еще одного несчастного. Она не знала, для кого это делала — для себя или для этого незнакомца, но ей вдруг безумно захотелось, чтобы он остался здесь и выжил… Чтобы открыл глаза, улыбнулся и сказал: