Судя по всему, не у него одного было такое желание, потому что снизу вдруг раздался треск и скрежет, а судно содрогнулось от тяжкого удара. Матросы, спорившие, как удобнее ухватить Конана, чтобы тащить вниз, повалились на пол бесформенной кучей. Один из них упал прямо на связанного киммерийца, и тот ухватил его пальцами за то место между ног, где бугрилась тонкая ткань штанов.
Кхитаец заверещал от ужаса и боли, а Конан, пока остальные матросы поднимались на ноги и выскакивали на палубу разобраться, что происходит, прошептал ему в самое ухо:
— Режь веревки, отрыжка Нергала! Режь, не то навсегда лишишься потомства, кхитайский ублюдок!
Матрос поспешно вытащил нож и принялся перепиливать веревку. Это было нелегким делом, поскольку киммериец и недодумал отпускать его. Если бы кто-нибудь глянул на них сейчас со стороны, то решил бы, что кхитаец вздумал сам себя кастрировать.
— Живее, живее, — торопил его Конан. — Да не отрежь себе что-нибудь ненароком…
Второй удар, еще сокрушительнее первого, сотряс судно. Сидевший верхом на Конане взвыл от боли и рухнул на пол, потеряв сознание — его подбросило вверх, а киммериец, не ожидавший нового удара, не успел расцепить пальцы. Но веревка была почти перепилена, и пленник освободил руки одним рывком, одновременно стряхнув с себя бесчувственное тело. В несколько взмахов ножа он покончил и с веревками на ногах. Но встать не успел.
«Сундук» снова тряхнуло, треск досок послышался совсем рядом. Пол в каюте разверзся, словно земля под ногами у грешника, и в пробитой дыре показался голубой чешуйчатый нос.
— Ты здесь, киммериец? — услышал Конан снизу знакомый рев. — Ты жив? От тебя хорошо пахнет! Это запах смерти, но не твоей! Выбирайся, пока я не разбил здесь все в щепы!
— Крром! — рявкнул Конан и схватил первое, что попалось в руку — длинное копье, украшенное пышным конским хвостом. Взмахнув им, как королевским штандартом, он выскочил на палубу.
Здесь царила неразбериха. Кто-то метался, пытаясь затушить горящие снасти, кто-то лежал лицом ниц, причитая и молясь, и отовсюду слышался крик:
— Ци-гум! Ци-гум!
Что означает это слово, Конан знал очень хорошо. Этот самый ци-гум как раз разбивал корму яростными ударами хвоста. Значит, дракон не бежал, а просто отошел в сторонку, чтобы сменить обличье! Да, конечно, подумал Конан, превратись он в каюте, он не только проломил бы крышу, но и раздавил собой киммерийца!
Проткнув кого-то метнувшегося ему наперерез, Конан ринулся к каюте хозяина. Мальчишка сказал, что прибрал мешок к рукам, значит, он должен быть где-то здесь…
Мешок, с вывороченным содержимым, лежал на столе, рядом с опрокинувшейся лампой. Видно, хозяева занимались подсчетом добычи. Конан при свете пожара на палубе сгреб все обратно в шкатулки, проверил, на месте ли заветный сапфир, и затянул веревку. Он уже хотел уходить, когда в каюту с резким и высоким криком влетел шкипер. От прежней его вежливой улыбки не осталось и следа, окровавленное лицо было искажено гримасой боли и ярости. Увидев освободившегося пленника, он кинулся к нему с мечом, но был тут же пригвожден к стене собственной каюты. Выдергивать копье Конан не стал: он уже слышал треск досок и поспешил выбраться наружу. Едва он выскочил из двери, новый удар чешуйчатого хвоста размозжил хозяину злосчастной посудины голову.
— Хэй-эй! — крикнул Конан, вздергивая вверх мешок. — Добро у меня!
— Прыгай! — ответил ему снизу дракон, и Конан прыгнул.
Судно, уже полное воды, заваливалось на правый борт. Не успел киммериец отплыть от него и на половину броска копья, как струя пламени, вырвавшаяся из глотки дракона, охватила тонущий корабль, превратив его в гигантский факел. Все, кто еще оставался жив на нем, были сожжены на месте.
Дракон огляделся и подплыл к Конану. Пламя отражалось в черной воде, затмевая свет еще полной луны и звезд. По рисунку созвездий киммериец определил, что время уже к рассвету.
— Забирайся мне на шею, — сказал дракон, посмеиваясь. — Это ненадежнее, чем плавающий сундук с веслами! Забирайся и поплыли. Берег близко.
Берег был и в самом деле близко. Не успело небо посереть, как впереди показались огни какой-то большой гавани.
— Это — Нинбо, довольно большой порт. Там мы завтра сможем купить все, что ты хотел, — пояснил дракон и свернул в сторону.
На сушу он выбрался в небольшой бухточке, где впадала в море быстрая и неглубокая речка. Здесь дракон устроился на мелководье, а Конан набрал сухих водорослей и веток, а также нашарил по прибрежным валунам десяток-другой крупных моллюсков.
— А ну-ка, плюнь мне в эту кучу, приятель, — велел киммериец, когда сложил траву и ветки в наскоро сооруженном очаге прямо на песке. — Да не так, как в ту посудину, а тихонько.
Дракон повернул голову и фыркнул. Две или три искры упали в очаг, трава занялась, и Конан, терпеливо подкладывая огню ветку за веткой, разжег, наконец, настоящий костер. После этого он разложил на песке позаимствованную у разбойников одежду, а когда прогорела первая зола, сунул в нее моллюсков.
— Как ты можешь это есть, — проворчал дракон, с отвращением глядя на его приготовления. — Хуже жуков! Почему бы тебе не питаться еще кузнечиками и ласточкиными гнездами, как это делают местные жители?
— Когда хочешь есть, сожрешь любую гадость, — резонно возразил Конан. Створки раковин раскрывались в горячей золе с треском лопающихся почек. — А эти хоть соленые. У каждого свои слабости. Вот у тебя, например, слабость жечь корабли. Спору нет, на этом были одни мерзавцы, их следовало проучить. Но почему же всех до единого и вместе с кораблем? Это у тебя обычай такой — никого не оставлять в живых?
Дракон криво усмехнулся. В его желтых зрачках отражалось пляшущее пламя.
— Можешь считать, что обычай. А на самом деле — просто необходимость. Никто из живущих у берегов Лемурийского моря не должен остаться в живых, если единожды меня видел.
— Почему? То есть я понимаю, ты боишься, что на тебя начнут охоту и сюда потянутся сотни рыцарей, готовых принести твою голову какой-нибудь прекрасной принцессе. Но тебя же не берет никакая сталь и плаваешь ты, как дельфин. Чего тебе бояться?
Моллюски были уже готовы. Дракон, чуть прищурив глаза, смотрел, как Конан палочкой вытаскивает их из костра и раскладывает на песке — стыть. Пошевелив ноздрями, он втянул в себя воздух, запоминая запах, и чихнул.
— Пф! Ну и вонь! Странный у тебя вкус, право. Но ты прав: каждому свое. Тебе — сталь или яд, а мне — флейту.
— Что значит: тебе — флейту? Тебя можно убить бамбуковой палочкой с десятком дырочек?
Дракон пошевельнулся, отчего волна с шипением набежала на берег, едва не залив костер Конана.
— Поклянись, что никому не скажешь! — изрек, наконец, ящер, и киммериец удивленно поднял брови. — В конце концов, раз мы теперь странствуем вместе, тебе нужно знать, чего опасаться. Ну, поклянись!
— Клянусь именем бога своего, Крома, Владыки Могильных Курганов, который примет меня и будет судить после смерти, — торжественно проговорил Конан, положив на бок ладонь правой руки — туда, где, по его представлениям, находилась печень, средоточие всех жизненных сил. — Так чего мне нужно опасаться?
— Человека с флейтой. Услышав эту музыку — если только она не смешивается с чем-нибудь более грубым, — я перестаю принадлежать себе. Я пойду за этим человеком на край света и сделаю все, что он прикажет. Меня так однажды уже поймали. Это было давно, больше тысячи лет назад, но если хоть где-нибудь в Кхитае осталась легенда о том, как управлять драконом… — Он покачал головой и добавил со вздохом: — Единственное средство — одним ухом лечь на землю, а второе заткнуть хвостом. Но не всегда успеваешь.
Глядя на его унылую морду, Конан невольно представил себе этого огромного зверя в такой нелепой позе — и расхохотался.
— Да уж, страшное оружие! Но ведь даже если тебя поймают и уведут на край света, то все равно не смогут с тобой ничего сделать! Разве что усыпят.
— «Ничего»! — возмущенно передразнил его дракон. — Ничего! По-твоему, пятьдесят лет в золотой клетке — это ничего? Ладно, Сет с ней, с клеткой, но ведь они еще и заставляли меня воевать! Ты сокрушаешься, что я потопил тот корабль, а я тебе на это могу сказать, что все потопленные мною корабли — это капля в том море крови, что я пролил за эти пятьдесят лет. Я убивал, убивал и убивал, не зная ни отдыха, ни покоя. Император распустил армию, потому что достаточно было вывести на поле битвы меня — и битва могла считаться выигранной. Ты полагаешь, приятно быть игрушкой в чужих руках? Да еще в таких кровожадных?
На это Конан мог возразить, что дракон и сам был не прочь заполучить себе как можно больше интересных игрушек — ту же Раину, например, — но промолчал. Так вот почему дракон спрашивал, не обучен ли Конан игре на флейте! Пятьдесят лет в клетке и выходить только на бои! Да, раз такое испробовав, станешь осторожен. Конан сам не раз попадался в такую клетку: был он гладиатором и в Халore, столице Гипербореи, и в Хаббе. Он знал, что такое однообразие дней за решеткой, знал и чувство ненависти к самому себе, с которым выходишь на арену выпустить кому-нибудь кишки на потеху публике.
Как видно, дракон умел слышать и настроения, потому что вдруг вылез из воды, встряхнулся и потянулся, как огромная кошка. Свившись в огромное кольцо вокруг костра, он лег на песок и сказал ворчливо:
— Ложись-ка поспи. До открытия лавок на базаре еще далеко. Спи, а я посторожу тебя. Завтра нам многое еще нужно сделать, прежде чем отправляться через всю Камбую к Вендийскому морю.
Нинбо оказался вполне сносным городом, не слишком большим, но оживленным и веселым. В гавани его межстовесельных торговых судов сновали сотни вертких джонок, маленьких лодочек с косыми желтыми или оранжевыми парусами, шумный торг шел прямо у причалов.
Здесь сходились караванные пути и моря, и суши, а потому большую часть города занимал базар. Он начинался сразу у порта, а кончался чуть ли не у самых городских ворот, отмечающих три большие дороги: южную, в Камбую, северную, к столице Кхитая, и западную — вглубь полуострова, через Камбую и Уттару, к Вендийскому морю. Центр базара отмечала большая площадь, где за невысокими стенами из фарфоровых кирпичей, крытыми красной деревянной галереей, возвышался дом, а вернее — дворец градоправителя.
От площади, расходясь лучами, шли бесконечные торговые ряды: один только шелковый ряд тянулся на два полета стрелы, немногим уступал ему ювелирный, оружейный, фарфоровый, обувной и другие ряды, что же до скотного двора и конской площади, то на них искусный зодчий мог бы возвести по небольшому дворцу. На всем этом пространстве клубилась, кипела и теснилась многоголосая и разноязыкая толпа. Конану и его спутнику то и дело приходилось протискиваться боком.
«Нин-бо-дао» по-кхитайски означало «перекресток», и город полностью соответствовал своему наименованию. На его базаре можно было встретить вендийца с пряностями или массивными украшениями из золота и драгоценных камней такой величины и чистоты, что блеск их был виден за два квартала; были здесь и туранцы с коврами, радующими взор сложным и искусным рисунком, с драгоценными шалями и полосатыми тканями, не льняными и не шелковыми, но столь тонкими, что весь кусок можно было продернуть в золотое кольцо.
Иранистанцы привозили сюда лошадей: тонконогих, нервно вздрагивающих и прядающих ушами жеребцов с злобным взглядом и еще более злобным норовом, и изящных, серых в яблоко кобыл, грациозно склоняющих длинные шеи. Но более всего, конечно, было здесь торговцев из Кхитая и Камбуи, а Жемчужный Сад, как гордо именовались восемь лавок, стоящие особняком в Ювелирном ряду, считался по праву достопримечательностью всего побережья. Сюда свозились не только жемчуг и кораллы с Отмелей, но и прочие диковинки моря, вроде засушенной рыбы-ежа или Слез Земли, как называли здесь янтарь, редкий в этих краях и потому ценившийся не менее жемчуга.
Многоопытный посетитель базаров и торговых рядов, Конан с восхищением и любопытством пробирался среди палаток, лавок, а то и просто плетеных циновок с разложенным на них добром. Дракон, сохраняя на лице замкнутое и высокомерное выражение, следовал за ним.
Киммериец начал со штанов и сапог, и то, и другое купив у туранцев, ибо за все свои странствия, пожалуй, только в Зингаре покупал сапоги лучше самаррских. Здесь в таких, на невысоком каблуке, с чуть загнутым носком, с мягким, обтягивающим ногу голенищем, красовалась вся городская стража. За сапогами и штанами последовала рубаха и кожаная куртка с проклепанными медными бляхами плечами — самая большая, какая нашлась у изумленного торговца.