Конан не поскупился и отдал за меч половину того золота, что было у них с собой, услышав при этом за спиной презрительное фырканье дракона.
— Зачем тебе меч, да еще за такие деньги? — негромко спросил мнимый старец, когда они отошли от лавки. — Я убью троих, пока ты будешь замахиваться.
— Во-первых, многомудрый мой Ши Чхан, я не привык в своих странствиях дожидаться, пока кто-то поубивает за меня всех моих врагов, — усмехаясь, ответил Конан. — Во-вторых, этот меч сохранит нас от лишних расспросов и неприятностей со стороны тех, кто не ведает об истинном твоем обличье. В-третьих, бирюзовая шкура, не позже чем через десять дней я намерен избавиться от твоего общества — и кто тогда защитит меня на дорогах, а?
— Разве что, в-третьих, — проворчал дракон в ответ на эту отповедь. — Я, знаешь ли, тоже не в восторге от твоей физиономии. Десять дней, пожалуй, даже многовато. Куда тебе угодно теперь?
— Нам осталась только пара лошадей и запас еды. Что ты морщишься?
Дракон, как предписывала роль ученого старца, семенил рядом с огромным киммерийцем, сунув в просторные рукава маленькие ладони. Облик его был неотличим от человеческого, и лишь по ярко-желтым глазам можно было догадаться, что он — оборотень. И все же, когда он кривил рот или усмехался, Конан постоянно ловил себя на мысли, что дракон не разжимает губ, боясь, как бы все не увидели его огромных, в два пальца, острых клыков.
— Лошади нам не нужны — куда мы их потом денем? А деньги могут понадобиться. Поэтому будь благоразумен, не входи в лишние расходы. Да будет тебе известно, в Кхитае очень многие ученые предпочитают передвигаться пешком, так что подозрений мы не вызовем. А как только выберемся из города, пойдем моим способом. Так будет гораздо быстрее.
Спорить тут было не о чем, и Конан кивнул, соглашаясь.
К полудню все приготовления были закончены. Чтобы пополнить запас мелких монет, они продали в одной из ювелирных лавок несколько камней — немного проиграв в цене, зато получив за серебром.них
Затем киммериец совершил опустошительный набег на несколько трактиров, и, когда они выходили из городских ворот на Удашскую дорогу, на правом плече Конана висел объемистый мешок со снедью и оплетенными фарфоровыми кувшинами с вином. Вина было гораздо меньше, чем еды: кхитайские домашние вина не отличались ни разнообразием, ни букетом, а потому, как ни печалила Конана эта замена, на дорогах Кхитая и Камбуи он предпочитал родниковую воду.
Но среди небрежно сунутых под хлеб, вяленое мясо и сушеные фрукты кувшинов таилась, словно золотой среди тусклых медяков, бутыль толстого желтого стекла, заботливо укутанная Конаном в кусок расшитой золотыми драконами парчи. В бутыли было красное, как кровь из вен, густое, как мед, драгоценное барахское вино. За эту бутыль киммериец отдал еще один камень и поклялся себе именами Кинды и Сагратиуса забыть о ней до самого конца пути — даже если этот путь будет пролегать через раскаленные пески и сожженные солнцем желтые степи.
Пройдя по дороге достаточно, чтобы миновать все селения, ютившиеся поближе к оживленному порту, ученый и его телохранитель свернули через поля к джунглям. Едва деревья скрыли их от посторонних глаз, ученый снова превратился в дракона — и с наслаждением потянулся, словно ему было тесно в человеческом облике:
— А-ха! Ну, время уже позднее, так что ешь, сколько тебе там надо, и садись на меня. Мы помчимся быстрее ветра и до ночи успеем сильно сократить путь к морю.
— Вот ближе к ночи я и поем, — отозвался киммериец. Вкус острого жаркого, приправленного вендийскими специями, еще был памятен его языку, а желудок приятно тяжелили те горы снеди и озера выпивки, которыми он запасся впрок в трактирах Нинбо. Пока дракон разминал затекшие лапы, Конан, наглотавшийся за день дорожной пыли, неспешно опустошил один из кувшинов в своем мешке. После чего объявил, что готов двигаться дальше.
— Ну, так влезай! — весело сказал дракон, подставляя ему шипастый локоть. — Да не вырви мне всей гривы, как в тот раз, когда нырял за мной в озеро!
«Гривой» он гордо именовал пучок длинных, жестких, как конские, темно-синих волос, росших полоской меж его острых ушей. За нее и в самом деле было очень удобно держаться, пропустив в пальцах и намотав на руку. Конан уселся меж огромных лопаток, испытывая большое искушение пришпорить своего «жеребца». Но дракон сквозь свою броню не почувствовал бы, наверное, и настоящих шпор, не то что пяток сапог.
Убедившись, что наездник сидит твердо, дракон фыркнул, тряхнул головой, как заправский конь, и зазмеился по земле, заполняя своим гибким телом каждую впадину, выбирая самый ровный и короткий путь меж камней и деревьев. Он несся вперед почти бесшумно, лишь шуршала, разлетаясь, прошлогодняя жухлая листва да слышался иногда приглушенный хруст ветки, ломающейся под его тяжестью.
Восседая на мощной шее своего змееподобного скакуна, Конан вдруг заинтересовался:
— Послушай, бирюзовая ящерица, а имя-то у тебя есть? Мое тебе называть не пришлось, а о твоем я позабыл спросить.
— Это очень похоже на вас, людей — забывать о самом главном, — насмешливо ответил дракон, чуть повернув назад чешуйчатую голову. — Но здесь мне сказать тебе нечего, для тебя у меня нет имени, только прозвище: Аридоси. Ты можешь звать меня Аридо, если тебе нравится.
— Аридо? — переспросил Конан со смехом. Слово было не совсем кхитайским, но близким по звучанию. — «Муравьиный путь»? Ты не похож на муравья, клянусь Кромом!
— Если ты будешь колотить меня пятками и хохотать, как безумец на площади, я ничего тебе не буду рассказывать, — насупившись, проворчал дракон, и Конан, заинтересованный, принял вид внимательного слушателя. Делать ему в пути было решительно нечего, так пусть чешуйчатая тварь рассказывает сказки — глядишь, и время пройдет незаметно.
А дракон погрузился в воспоминания.
— Знаешь ли ты, как продернуть нить в камень, просверленный к центру с трех сторон? Очень просто: намазать одно из отверстий медом, привязать к муравью нитку и пустить его у другого отверстия. Мой остров расположен на вознесенной над морем скале, большом рифе, которому уже много тысяч лет. Море и время изъели его, расточив камень, искрошив более мягкие породы. И потому под моим островом находится гигантский лабиринт пещер, запутанный и сложный. Местами он заполнен водой, местами похож на тот, в котором я жил с Раиной. Из него есть множество выходов в озера, имеющие глубочайший сток…
— Вроде того, в котором ты меня выкупал? — уточнил киммериец.
— Да, но не перебивай меня. И вот, раз в десять лет в весенний праздник Полной луны, Сын Неба устраивал Большие Состязания драконов. Мы боролись друг с другом и с лучшими воинами — в шутку, разумеется, — мы ныряли, кто глубже, и взлетали, кто выше…
— Так ты умеешь летать! — взревел Конан. — Что же ты молчал! Во имя каких тогда потрохов Нергала мы…
— Не перебивай меня! — рявкнул дракон. Из пасти его вырвалось пламя и опалило низко растущие ветви, проплывавшие у них над головой. — Я не умею летать. Я умею плавать. А те, кто умеет летать, в свою очередь, не выносят воды. Ты что, разглядел у меня пару крыльев? Если бы я умел летать… — Он вздохнул. Потом встряхнулся и, поскольку всадник больше не донимал его своими глупыми людскими вопросами, продолжал рассказывать:
— Самые ловкие из нас, водяных драконов, состязались вот в чем: мы становились на одном берегу острова и ныряли вниз, к лабиринту. Каждому, как муравью, был дан клубок бечевки. А концы бечевок держали в руках прекрасные девицы, специально избранные для этой почетной обязанности. Мы неслись по переходам лабиринта и разматывали клубки. Иногда по правилам игры надо было вынырнуть в каком-нибудь определенном озере, а иногда — с другой стороны острова. Когда мы добирались до земли, остаток клубка отрезался. Выигрывал не тот, кто приходил самым первым, — хотя это тоже учитывалось, — а тот, у кого оставался самый большой клубок.
Дракон замолчал, на этот раз явно чего-то ожидая от своего слушателя, и Конан, посмеиваясь про себя его детскому тщеславию, спросил:
— И у кого же обычно оставался самый большой клубок?
— У меня, — с гордостью ответил дракон. — Потому меня и прозвали — Аридоси. А настоящее мое имя было Голубая Жемчужина, Сияющая в Тонкой Щели Створок Устрицы — как оно звучит на самом деле, я тебе не скажу, не хочу. Но по имени меня называл только Император, и то, когда сильно сердился.
— Голубая Сияющая… тьфу, язык вывихнешь, — рассмеялся киммериец. — Уж лучше я буду звать тебя Аридо. И часто на тебя сердился Император?
— Не слишком. Не чаще раза в год, — ухмыльнулся дракон. — Не знаю, как сейчас, а до Катастрофы нас было много, больше, чем дней в году. Если бы он сердился слишком часто на каждого из нас, он потратил бы половину жизни только на то, чтобы произносить наши имена. Хотя чему равна половина от Вечности? Наверное, тоже вечности. Но император был добр. Мы часто проказничали, пока были только-только из скорлупы, но знали меру, ибо каждый из нас приходил в ужас от мысли, что может навлечь на себя гнев Повелителя Драконов.
Конан задумчиво слушал плавную, завораживающую, словно медлительные воды большой реки, речь дракона и вспоминал когда-то слышанную им от Юлдуза легенду об острове, где обитает маг-император, который ездит на драконе и живет тысячу лет. Уж не с родины ли его дракона приплывают в Кхитай раз в столетие таинственные корабли, о которых многие слышали, но никто не видел? Если так, то остров этот должен быть где-то еще восточнее Лемурийского архипелага.
— Странно, очень странно, клянусь Кромом! — пробормотал киммериец.
— Что тебе странно, смертный? — весело поинтересовался дракон.
— Как же так, ты помнишь, почему тебя прозвали Аридоси, помнишь драконьи состязания, помнишь вашего Императора, — перечислил Конан. — И при всем этом не помнишь, где находится твой остров?
Он полагал, что дракон рассердится и примется ворчать, брызжа огненной слюной, но вместо этого ящер лишь чуть склонил голову, немного умерив свой стремительный бег.
— Не помню, — сказал он со вздохом. — Совсем не помню. Но иногда всплывают картины, отрывочные и яркие, словно сны. Так бывает, если крепко расшибешься — а меня тогда ударило о берег даже слишком крепко! Волна была такой мощи, что я не смог ни выплыть, ни уйти на дно, меня протащило и швырнуло о камни, земля взорвалась огнем, вздыбившись, словно норовистый конь… Сам удар я помню. А вот откуда плыл — с востока или с запада, а может, с юга — не могу вспомнить. — Дракон вздохнул. — Помню только, что очень, очень-очень издалека, — заключил он.
Что ж, подумал Конан, по словам Юлдуза, тот остров тоже лежит где-то за кругами мира.
— Похоже, мне и впрямь суждено дойти до самого края земли, — пробормотал киммериец. Дракон, занятый своими воспоминаниями, никак не ответил на его слова — быть может, не расслышал.
Какое-то время они ехали молча, каждый занятый собственными мыслями. Вокруг сплошной зеленой стеной вставали джунгли, одинаковые на все стороны света, — как ориентировался в них дракон, не глядя на небо, не останавливаясь, оставалось загадкой. Иногда он делал большие петли, огибая овраг или хижины углежогов, но каждый раз неизменно возвращался к прежнему направлению. Об этом можно было судить по солнцу, внезапно выскочившему из-за деревьев к концу дня. Стволы редели, становились моложе и тоньше, неохватные сосны-гиганты, увитые плющом и лианами от самых корней, пропали вовсе. Меж стволов мелькнула синяя искра, и вскоре дракон со своим всадником оказался на берегу огромного озера.
— Здесь мы и заночуем, — предложил Аридо. — Тебе же нужно спать, правда? А я с наслаждением выкупаюсь. Надо же было нацеплять на себя столько грязи и сухой листвы за такое короткое время!
Солнце село, и в лесу быстро темнело. Вода в озере становилась белой, от него потянуло ветерком. Конан разжег костер и принялся сооружать себе ужин, а дракон, забравшись на дальний высокий обрыв, из которого, как клубки змей, торчали корни растущих над ним сосен, плюхнулся в озеро, подняв водяной столб чуть ли не до неба. Он резвился, ловил себя за хвост, подныривал под огромные плоские листья и выскакивал с ними на голове, подражая уттарийским сановникам в их круглых соломенных шляпах с колокольцами. В этом огромном звере каким-то образом уживались старик и младенец, и было забавно наблюдать, как один сменяет в нем другого. Сейчас он был воплощением радости бытия, но Конан хорошо помнил, как ловко этот «малыш» расправляется с галерами. Все-таки это был дракон, а дракон опасен даже в самом благодушном настроении.
Наконец, вволю наплескавшись и распугав всю рыбу на несколько дней вперед, дракон вылез на берег, встряхиваясь, как собака. С его чешуи вода не стекала, а скатывалась крупными круглыми каплями, как скатывается она с жирного оперения утки, оставляя птицу сухой. Конан сидел, свесив с коленей перепачканные в золе руки — жалея запасы, он выловил в тростнике забившегося туда с перепугу огромного карпа и испек на угольях.
— Большое озеро, — сказал Конан, глядя на необъятную бледно-синюю даль. Озеро и в самом деле было большим, дальний его берег с темнеющим лесом был едва виден. — Где это мы?
— Это озеро Дунтинху, — пояснил дракон. — Вон там, — он мотнул головой на север, — в него по краю впадает Чандзян, самая большая река Кхитая. Завтра мы пойдем по ней вверх, она выведет нас к Семиречью — семи ущельям в южных отрогах Ги Me Ля, по которым текут в долины семь рек Кхитая, Уттары и Камбуи. Там же делает большую петлю Бхарама, река Вендии. Ее долиной мы спустимся к морю, а там уже до Ланки будет не больше дня пути.
По сведениям Конана, озеро Дунтинху, Большая-Вода-В-Сердце-Страны, лежало в трех днях пути от побережья. Он покосился на дракона: этот скакун и впрямь быстро перемещался и по воде, и по суше! Глядишь, к исходу третьего дня они и в самом деле будут в Вендии!