Мы так привыкли получать из его рук письма от папы, что я даже вздрогнул, когда он сказал мне про какую-то почту в ящике. На сей раз почему-то не возникло мысли об ошибке или недоразумении (какое нам может быть в ящике письмо?), и вздрогнул я не от неожиданности, наоборот: было чувство, что именно чего-то подобного я давно ждал, как будто внутри меня самого что-то очнулось после забытья, смутно узнаваемое, но еще не ясное, суля скорей всего новую тревогу — как раз тогда, когда ты, казалось бы, худо-бедно обжился в замершем, нерасчлененном, словно шум нудного дождя, времени. Его, конечно, хотелось бы поскорей изжить, но ничего в этом промежутке не меняя, не шевелясь, под охраной и покровительством уже привычного гостя, который все еще не собирался нас покидать.
Надпись чужой рукой на конверте без обратного адреса; внутри цветная открытка с гладиолусами сорта «Салют», на обороте прописными буквами впечатана моя фамилия с инициалами — все остальное можно было считать художественным оформлением вокруг нее: прихотливым почерком, с завитушками, с виньетками по углам в два цвета, красный и зеленый, некий Виктор Никитич, без фамилии, приглашал меня «на сеанс по взаимно интересующим вопросам». В нижней части открытки указан был адрес с номером почему-то квартиры и вдобавок еще комнаты, куда я приглашался, а также дата и час. Дата была сегодняшняя, до назначенного часа оставалось всего двадцать пять минут, и я в сомнении переводил взгляд с приглашения, где инициал моего отчества оказался перепутан, на конверт, где номер дома в адресе был указан 14 вместо 17. То, что письмо все-таки попало в мой ящик, не удивляло, как и отсутствие почтового штемпеля, наоборот, как бы подтверждало особые свойства письма, но в то же время оставляло маленькую надежду на ошибку. Больше всего меня смущало, однако, сомнение, знаю ли я сам, чего на самом деле хочу. Виктор Фомич, сопя, заглядывал мне через плечо.
— Инициал не мой, — показал я, радуясь, что могу с кем-то поделиться.
— Так ты им сразу скажи: это не ко мне, — оживленно подхватил охранник. — С неточным инициалом повестка не действительна. Пишите новую, если хотите.
— Повестка? — переспросил я.
— А бес их теперь поймет. Сеанс! Какую-то стали разводить самодеятельность. Новые веяния.
— А если вообще не пойти? — спросил я.
— Имеешь полное право. Раз инициал не твой. Только я скажу, знаешь, как старший товарищ: так, может, выйдет себе дороже. Ждать, повторят вызов, не повторят. Ведь все на нервах, и неизвестно, в чем дело, что за сеанс. Может, в твоих же интересах. Тем более даже написано: «по взаимно интересующим».
— Может, что-то про папу, — сказал я, будто оправдываясь непонятно за что.
— Все может быть. Ты сам на всякий случай не спрашивай, вообще лучше помалкивай. Ничего не знаю, ничего не видел, ничего не помню. Справку хорошо бы какую-нибудь захватить, о здоровье. У тебя как насчет головы? Самое надежное дело. Сам не признаешься — ничего тебе не докажут. Им ведь, может, ничего от тебя тоже не нужно. Лишь бы галочку для отчета поставить да дело закрыть. Раз уж заведено дело, нужно его закрыть.
— Дело? — сказал я.
— Повесточку прислали, значит, есть дело. А может, конечно, просто напутали. Или даже пошутил кто. Бывает. Все равно лучше выяснить сразу. Да, а матери пока вообще говорить не надо. Правильно? — и подмигнул по-свойски.
На скамейке у подъезда, подстелив под себя от сырости полиэтиленовый пакет, сидел заметно вдруг постаревший Виктор Павлиныч в пенсионерском френче; сизое пятно успело распространиться и на вторую щеку. Сложив по- стариковски ладони на закругленной рукоятке палки, поставленной между колен, он с насмешливым интересом наблюдал, как я, заглядывая то в открытку, то в номер над подъездом, уточняю правильность своего курса, и покачивал головой.
— Опаздываем, а? — укорил тоном добродушного школьного сторожа, уже прозвонившего к началу; но я все-таки удержался от соблазна поздороваться с ним, как со знакомым. — Ох, мать честная, когда же вы за ум возьметесь, честное слово?.. Ну, давай, не робей, авось обойдется. Лифт только не работает, ну, да третий этаж не высоко.
Я проскользнул мимо, как стараются проскользнуть мимо сумасшедших и пьяных, которых лучше не зацеплять излишним общением. Лифт в самом деле не работал. На лестнице пахло известкой не вполне просохшего ремонта, но потолок уже был испачкан, как водится, прилипшими обгорелыми спичками. Нужный мне номер действительно оказался на третьем этаже, он значился у кнопки звонка сбоку от двери, обитой коричневым дерматином, в ряду десятка таких же кнопок. Еще раз проверить по бумажке цифру и нажать. В смотровом зрачке засветилось электричество.
Налитое лицо с толстой от внутреннего сала кожей. Домашние тапочки и фуфайка, служебные синие галифе, заправленные в теплые носки потного цвета… разве что белесые волосы на темени поредели… (Снова напоминаешь себе, что не следует удивляться, а тем более проявлять удивление, и снова ни в чем не уверен). Не здороваясь и даже не взглянув на конверт, который я держал как объяснение своего прихода, лишь шевелением бровей подтвердив, что знает, кто я, он так же молча, подбородком указал на кучу домашних тапочек в углу, под вешалкой, где висело зимнее пальто с рыжим собачьим воротником, старомодный зонт и даже купальный женский халат с капюшоном. Я понял, что надо переобуться — паркет в коридоре блестел свежим лаком. Неловкость была в том, что от сырости и холода я опять по привычке обернул ноги старыми газетами, которые, конечно, превратились в бумажную труху, и эта труха до сих пор прилипала к носкам. Пригнувшись, чтоб загородиться спиной от надзирательского взгляда, я торопливо стал счищать клочья внутрь ботинка. Боже, на правом носке вдобавок проглядывала дыра! Немного бумажного мусора все же попало на пол, я быстренько подобрал его, всей спиной чувствуя насмешливый взгляд. Тем же безмолвным движением подбородка мне было предложено пройти вперед.
Растянутый, как в гостинице, коридор с поворотами, я шаркаю шлепанцами без задников по паркету, слыша сзади сопение сопровождающего. Из дальней двери санитарка в белом вывезла маленькую каталку с каким-то, видимо, прибором, закрытым стерильной салфеткой, тотчас скрылась за соседней дверью. Провожатый обернулся на меня, словно желая убедиться, успел ли я что-нибудь заметить, недовольно покачал головой: «Бардак, е-ту-ма»… Нет, это была не гостиница. Оранжевая крашеная лампочка горела над дверью слева, точно над рентгеновским кабинетом, где идет работа. Бабий крикливый голос слышался из-за дверей: «Ты, сука долбаная, думаешь со мной в молчанку играть? Ничего не знаешь, ничего не помнишь? Вспомнишь! Ты у меня такое вспомнишь, что сам удивишься, сколько из тебя дерьма повылазит. Сразу память прочистит, лучше, чем клизмой. И самому легче станет. Не помнит он!»… — но мой провожатый уже поспешил мелкими шажками вперед, чтобы открыть передо мной следующую дверь. Покачал опять головой чему-то своему; это можно было растолковать, как: «Ну дает!» — но было ли тут одобрение или наоборот?
Нет, я не испытывал удивления. Лишь отмечал вслед за мгновенным, точно легкая тень, замешательством: вот, значит, как это выглядит — как будто подтверждал что-то для себя, хотя еще не мог сказать, что «это». Поперек дальнего от дверей угла письменный стол с лампой под зеленым колпаком, рядом книжный шкаф, сплошь уставленный одной и той же книгой красного цвета. На подоконнике цветы в горшках. В проем полуоткрытой двери видна была вторая комната: старомодная железная спинка кровати с еще более старомодной горкой подушек на ней; на стене фотографии в рамочках, детский рисунок: дом и забор. Виктор Никитич — так мне приходилось его называть — указал мне стул у противоположной от стола стены, сам стал натягивать оставленный на спинке рабочего кресла пиджак с ромбовидным малиновым значком высшего образования. Пиджак не налезал на толстый рукав фуфайки; тогда Виктор Никитич просто накинул его на плечи, сел, наконец, за стол, и верхняя часть его приобрела вид отчасти официальный — благодаря значку, отчасти домашний — потому что пиджак был все же внакидку. Загорелась уютная лампа. Наклонясь боком, Виктор Никитич стал извлекать из нижнего ящика стола папки.
Их оказалось шесть. Угол потолка над столом был свежезамазан, но на нем проступали уже разводы новой сырости.
— Фамилия, имя, отчество? — приступил он голосом протокольным, как стук пишущей машинки, и надел очки. Странно, я все-таки ждал другого… не знаю, чего. Наверно, самое время было указать на несоответствие инициала, а заодно и на неточность адреса — теперь мне действительно захотелось, чтобы выяснилось недоразумение и можно было уйти. Собеседник, приподняв очки на лоб, посмотрел на открытку издалека без желания ее приблизить, словно не мог понять, о чем я.
— Может, вы желаете воспользоваться услугами переводчика? — вдруг спросил он.
Голос, как назло, опять предательски застрял.
— Я спрашиваю вас об этом потому, что наши правила дают каждому человеку право участвовать в сеансе на языке, который является вашим родным.
Я только молча покачал головой: не надо.
— Почему не хотите? — спросил он озабоченно и даже как будто обиженно, глядя на меня поверх очков; было чувство, что они ему только мешали. — Вы не думайте, мы происхождением или чем таким не интересуемся. Для нас все происхождения равны. У нас даже пункта в анкете такого нет. Вот, — показал мне издалека поднятый лист. — Наше дело обеспечить права. А то потом говорить будете.
Я замотал головой еще убедительней: не буду — но чувствовал себя все же слегка виноватым за неспособность пойти навстречу.
— Ну, дело ваше, смотрите. — Побарабанил пальцами по верхней папке. — Как вообще жизнь?
Я пожал плечами.
— А чего вы так жметесь? Расслабьтесь. Дома в порядке? Краны не текут? С соседями отношения нормальные? Ну? Откровенней. Может, какие жалобы? Санитарная обстановка, то, се? Чужие голоса слушаете? Не только в смысле радио? Идеи там разные бывают? Чувство тревоги или, допустим, вины перед неизвестно кем? Неужели все в порядке? Удивительно. Тогда, может, нам не о чем говорить? Или, может, просто не желаете по душам? Ну, как хотите. Можно и по-другому. — Побарабанил пальцами по столу. — Можно и по-другому. Можно… Вы ведь догадываетесь, почему вас сюда пригласили?
Голос совсем вышел из повиновения. Для экономии времени я опять же пожал плечами: откуда мне знать? Он не менее выразительно вскинул брови вместе с очками: в самом деле не догадываетесь? Я чуть-чуть развел ладонями, извиняясь за несообразительность. Следователь (наверно, это называлось все-таки следователь) хмыкнул, раскрыл верхнюю папку. Достал какую-то фотографию, посмотрел на нее, на меня, опять на нее. Положил снова в папку, закрыл, еще побарабанил пальцами.
— А вы подумайте, подумайте, — сказал он без выражения, заученно, механическим тоном. — У каждого найдется, что вспомнить. Или вы ангел безгрешный? Ангелов безгрешных я за этим столом пока не встречал. В этой комнате. Никакой, значит, вины, никаких сложностей, ни внешних, ни внутренних? Подумайте, подумайте, ложный стыд только вредит. Для вашей же пользы. И не только, между прочим, для вашей. О других тоже не забывайте. Которые, может, от вас зависят. От вашего поведения. Вам ясно, что я имею в виду? Не надо так закрываться, ни от себя, ни тем более от других. Все люди, все человеки. Один раз живем. А мы вам, если понадобится, поможем…
Неслышно открылась дверь слева от меня, вошел человек в спортивном свитере, вельветовых брюках и таких же, как у меня, тапочках — видно, переобулся у входа. В одной руке у него был портфель, в другой сетка-авоська с молочными бутылками. Виктор Никитич с явной неохотой встал из-за стола, снимая с плеч пиджак — голос между тем продолжал:
— Наш долг, наша служебная обязанность именно помогать человеку. Есть средства. Каждому найдется что вспомнить. Только надавишь немножко — сам удивишься… — тут следователь спохватился, ткнул пальцем куда-то под столешницу. Голос умолк.
— Опять самодеятельностью занимаемся, Егорыч? — спросил вошедший.
— Так ведь звонили, я и открыл, — добродушно объяснил человек, оказавшийся Егорычем, и, наконец, избавился от очков. В голос вернулось живое, домашнее звучание. — У меня к вам, собственно, дело, Виктор Потапыч…
— Ну, не сейчас.
— Насчет талонов.
— Я же сказал, потом, — донеслось уже из соседней комнаты, где пришедший звучно разгружал бутылки.
— И еще по общественной линии. Тут коллективный выезд. На спектакль. Наш подъезд должен сдать списки.
— Что еще за спектакль?
— А бес его знает. Вроде наши из Третьего отделения экспериментируют. «Попытка» называется.
— Какая попытка?
— Первая, как я понимаю.
— В каком смысле?
— Что в каком смысле?
— Ладно, у вас тут не разберешь… Будем считать, попытка не пытка, — хмыкнул вошедший как бы себе под нос; я не видел выражения его лица.
— Чего? — насторожился Егорыч.
— Я так, про себя, — человек вернулся в кабинет, стал надевать принадлежащий ему по праву пиджак со значком. — В общем, не по моей это части. Как-нибудь без меня.
— Это, конечно, Виктор Петрович. Это правильно. Только без искусства совсем тоже нельзя. У нас с ними, можно сказать, общая задача.
— Это какая же? — тот посмотрел на него с насмешливым интересом.
— Правда, Виктор Иваныч. Главное правда, или, другими словами, истина. Это с одной стороны. А с другой обеспечение гармонических интересов.
— Как, как?
— Может, я не так выразился? То есть, правда — это само собой. Но для гармонических интересов ее одной мало. Я в этом смысле.
— Да ты, я смотрю, Егорыч, философ, — человек, которого я не знал теперь, как называть, сел в кресло, откинулся на спинку. — Интересный поворот мысли, между прочим. Значит, мало толку доискиваться, куда ушли двести тонн цемента и почему у нас потолки текут? Решили, что надо глубже копнуть? — Стал запихивать папки обратно в тумбу стола. — Между прочим, вот тоже писатель, — вдруг показал на меня.
Егорыч покачал головой с усмешкой.
— Это я уже понял. Свободный художник. Ни в чем не виноват, ни за что не отвечает.
— А! — Следователь посмотрел на меня с интересом. Я молчал все в том же замешательстве. — Но ведь зачем-то пришел?
— Ну, это я не знаю. Это у него спросите. Если считает, что незачем, мог бы не приходить.
— Ну, зачем сразу так?
— Кто не хочет, тот ведь как хочет, — продолжал ворчливо Егорыч. — Мы что, неволим?
— Никто этого не говорит.
— Да кто их знает. Пока не говорит… А может, его тоже туда? — спросил вдруг.
— Куда туда?
— В театр?
— Сказано: не по моей части, — отмахнулся хозяин кабинета уже слегка раздраженно. — И вообще заболтались мы с тобой. Работать надо.
Егорыч оглянулся напоследок, явно не желая покидать помещение.
— Цветочки бы надо полить.
— Потом, потом.
— Обедать здесь будете?
— Хотите есть? — хозяин взглянул на меня.
Я мотнул головой: нет.
— У нас прилично готовят, — сказал Егорыч с оттенком обиды в голосе.
Я повторил отрицательное движение.
— Стричься, бриться? — уже не мог остановиться Егорыч. Оба смотрели выжидательно.
Я снова показал: нет.
— Не желает, — они переглянулись. — Дело ваше. А то у нас мастер лучший в городе. И дешево берет… Ну, как знаете. Мерку можно снять на костюмчик. А? Не выходя из кабинета.
— В другой раз, — сказал хозяин, как бы извиняясь за меня.
— Не желает сотрудничать, — покачал головой Егорыч. — Или в чем-то вы нас подозреваете? Ну-ну. — Посмотрел на меня напоследок, подняв брови, и покачал головой, как бы заранее удивляясь, о чем со мной можно говорить. Потом, попятившись, толкнул дверь задом и ретировался.
Странно, но я ухитрился забыть, какого цвета были только что книги в шкафу. Мне помнилось, что красного — не могли же они вдруг стать синими? Так бывает с особого рода картинками, которые по-разному видишь правым и левым глазом. Как будто корешки нарисованы были на мелковолнистом стекле. Зажмурить левый глаз и чуть сдвинуть голову, чтобы вернуть красный цвет. Нет, значит правый… Человек за столом с интересом наблюдал за мной — и вдруг сам подмигнул.
— Забавно, — сказал неизвестно о чем. — Придет же в голову! — Наклонился, открыл портфель, оставленный возле тумбы стола, извлек прозрачную пластиковую папку с несколькими разнородными листками, закрыл клапан. — Можно в таких условиях работать? А? — Снова подмигнул — или это был у него тик? — Здесь ведь, как вы, может, уже догадались, ведомственный дом престарелых. Служебный корпус у них на ремонте, и неизвестно, что с ним еще будет, фундамент осел — ну, как везде. Гостиницу тоже закрыли. А я тут, можно сказать, в командировке, вызвали в срочном порядке. Надо значит надо. Днюю здесь, можно сказать, и ночую. Сегодня первый раз в магазин вышел, захотелось, наконец, воздухом подышать — да вот, надо же, застрял в очереди. Что-то там давали, я так и не узнал, что. Хорошо хоть кефир для меня остался. Уж извините за накладочку. Обычно старперы эти мне сами все приносят, помогать рвутся, дела ищут. Чтоб выход на пенсию смягчить. Повесточки вот… то есть приглашения оформляют…
— Смежные профессии осваиваем, — послышалось неизвестно откуда.
— Черт!.. — Даже собеседник, мне показалось, вздрогнул. — Где это у них выключается? — поискал под столешницей, что-то ткнул. «А мы вам, если понадобится, поможем», — сказал тот же голос. Со следующей попытки отключение, видимо, удалось. — Да… — он с силой потер лоб, пробуя вернуть мысль; новая накладка выбила его из колеи. — А дела, скажу я вам, оказались в таком состоянии! Не беспорядок, а просто маразм, распад, другого слова не подберешь. Где начала, где концы — никто не знает, не помнит. Масса бумаг вообще пропала, скорей всего ушла в макулатуру. Протоколы, истории болезни, научные разработки — они им даже цены не способны понять. Какое-то здешнее помешательство… — В голосе его появился как бы вызов, не ко мне обращенный. — Кто-то, видите ли, посулил за эту макулатуру талоны, я не сразу даже понял, на что. Теперь разбираются. Скорей всего попробуют опять свести дело к афере, как и с цементом. Уже ведь беспокойство пошло, толки, ропот. А что говорят эти, там? — показал пальцем вверх. — Что они твердят? Издержки процесса, ошибки, злоупотребления, виновные будут наказаны. Трещины, как видите, замазываются. Но что значит замазывать трещины, если фундамент вот- вот поедет? — он почему-то постучал себя по голой части черепа. Стук получился твердым и звучным. — Отказывает уже простейшее чувство самосохранения. Животные скорей бы почуяли угрозу…
— А на самом деле? — сумел, наконец, пробиться я, воспользовавшись промежутком в его речи.
— Что на самом деле? — он посмотрел на меня озадаченно. Я замялся, точно вдруг забыл смысл запоздалого, не к месту вставленного вопроса. — Ну, знаете ли! — Мой собеседник возвел глаза кверху, как бы выражая высшую степень недоумения, но, может, напоминая и об осторожности перед невидимым слушателем. — «На самом деле» — не совсем по нашей с вами части, вам не кажется? Речь-то прежде всего о состоянии мозгов. А здесь важней так называемой реальности может быть именно идея, если угодно, художественный образ — что-то, способное обеспечить людям долговременный смысл существования. Во всяком случае видимость смысла. Ради чего, скажем, сооружали в старину пирамиды или разные там соборы, которые веками все не могли достроить? Не просто же ради каменного результата. Нет, еще и чтобы объединить сообщество людей вокруг цели, на которую одному поколению заведомо не хватит жизни. Как называется эта цель — не столь, в сущности, важно. Мы с вами из других времен вправе относиться к любой из них как именно к художественному образу. Говорят, люди и богов придумали, кто как умел, по своему образу и подобию. Не оспариваю и не утверждаю. Каменного результата могло вовсе и не получиться, образ мог лопнуть, разочаровать, приходилось заменять его другим. Но непременно заменять. Если какому-то сообществу людей это не удавалось, оно терпело крах, исчезало, растворялось среди других. А сейчас уже не об отдельном сообществе речь. Ни у кого отдельно это и не получится. Здешний идиотизм и распад просто нагляднее, ощутимее, потому что обещано было что-то слишком близкое. О сознательном обмане я бы даже не стал говорить. В каком-то смысле мы действительно опередили других. Но ведь до всех дойдет, рано или поздно. Уже доходит. Поколеблены важнейшие опоры, а новые не просматриваются. Уже вряд ли что построишь, скажем, на вере в бессмертие отдельной души — основополагающей для нашей цивилизации. Но ведь не стало уверенности и в бессмертии самого человеческого рода. Не говорю о таких частностях, как идея прогресса. Мы давно уже не понимаем, куда всех нас тянет помимо чьей-либо воли. Мы даже не знаем, хотим этого или не хотим, только стараемся приспособиться к результатам собственной деятельности. Вот, если угодно, основа нынешнего состояния и первопричина всех частных бед. Потому что все остальное именно частности. Попытка исправить одну беду рождает кучу новых. Не знаешь уже не только, во что верить, — чего бояться…
Он остановился, видимо, уловив выражение моего лица.
— Кажется, я не с того конца начал, да? Вы так смотрите на меня… Извините. Меня самого сбил… этот… — кивком головы показал на дверь и голос невольно понизил. — Про что он вас спрашивал? Про ощущения, про чувство вины?.. Ну, как после этого приступать? Смежные профессии осваивают. Слышали звон!.. Экспериментальные спектакли играют… А впрочем, что значит не с того… Не так уж это далеко от нашей темы… может, в каком-то смысле даже подводит. Для вас ведь мои слова не совсем в новинку, не правда ли? Вам это самому знакомо. Ощущение тупика, растерянности, какого-то бессилия перед жизнью. Неспособность что-то понять… или вспомнить. А надо, непременно надо. И не только ради себя, вот ведь что еще важно. Иначе с какой стати вы бы сюда пришли, тут Егорыч прав, не так ли? Одному, бывает, не справиться, нужна, глядишь, помощь, толчок со стороны. Пока нас не выбьет из колеи, мы чего-то в жизни просто не чувствуем и не осознаем, так человеческая природа устроена…
Был ли это тик, или он мне в самом деле подмигивал, как своему? — как будто призывал не притворяться. На что он намекал?.. Я не хотел откликаться, не хотел на него смотреть, я никогда не видел этого гладкого подбородка.
— Вы словно все чему-то сопротивляетесь, — он усмехнулся. — Ну ничего, не все сразу. Дойдет понемногу. Пофилософствуем еще немного на общие темы. Пусть слушают, если хотят, все равно вряд ли поймут. Меня, видите ли, особенно занимает вопрос, существует ли связь между состоянием наших мозгов или душ — и состоянием внешним? Причем именно взаимная связь. Тут обсуждались разные гипотезы, иногда самые фантастические. Вроде того, что внутри громадных масс могут возникать и накапливаться некие ощутимые энергии, положительные или отрицательные. А то еще, скажем, в известных легендах говорится о людях, на которых якобы держится некое равновесие мира. Их должно быть всегда строго определенное число. Допустим, тридцать шесть, но в любом случае не меньше. Никто этих людей не знает и знать не должен. Более того, они и сами даже не догадываются, что на них сходятся некие нити. Что это за равновесие, толковать можно по-разному; но по некоторым толкованиям для него не безразлично ни малейшее доброе движение, ни шевеление зла, ни мелкая фальшь или недобросовестность мысли. В нормальные времена всякие мелкие сдвиги компенсируются, запас устойчивости поддерживается как бы сам собой. И если кто-то из этих тридцати шести — или сколько их там — выбывает, его заменяет другой. Но непременно должен заменить. Как происходит выбор и замена, от нас скрыто. Но ведь сама природа умеет заботиться о воспроизводстве определенного набора нужных для самосохранения особей. Как поддерживает, например, нужную ей пропорцию мужчин и женщин. Или создает, скажем, органы, непонятно зачем нужные, как будто даже излишние. Их, может, следовало бы даже удалить, чтоб зря не воспалялись. Но оказывается, при некоторых обстоятельствах — болезни, опасности… да что это с вами? Вы побледнели… Вам нехорошо?.. воды?..
Я сделал знак: ничего не надо… прошло… Я не знал, что это было: гладкий подбородок окаймился черной бахромой, лицо поплыло… Вдруг он пальцем поманил меня приблизиться, пальцем же сразу пояснил: вместе со стулом. Теперь я сидел за столом против него. Он что-то написал на лежавшей перед ним бумажке, повернул ко мне. «Будьте осторожны», — прочел я. Посмотрел на меня в надежде встречного движения, но я опять мог только пожать плечами. Он щелкнул зажигалкой, поджег с уголка бумажку, подержал над пепельницей, откинулся на спинку стула. Пальцы его постукивали по прозрачной папке — что там просвечивали за листки? Теперь я начинал в самом деле бояться дальнейшего разговора.
— Ну вот и хорошо, — сказал он, понизив доверительно голос. — На первый раз, так сказать, для вступления, может, достаточно. Главное, мы, наконец, все-таки встретились. Теперь постараемся вместе. Не все же бормотать самому с собой. Самого себя, глядишь, жалко станет. Побережешься дойти дальше предела. Как бы мозги не перегорели. И есть чего бояться, я понимаю. Не чета нам начинали просить, чтоб пронесло чашу мимо, а? Особенно если вообразить на себе не только свою ношу. Никто ведь ничего заранее наверняка обещать не может, никакая вера от этого страха не избавляет, приходится без гарантий… зато мир, между прочим, держится… Нет, это я, конечно, так болтаю… безотносительно. Просто к тому, что даже в мире, который кажется нам миром собственных мыслей, не все в нашей власти. Почему, думаете, в былые времена художник, приступая к труду, изнурял и очищал себя молитвой, постом, чем угодно? — лишь бы настроить душу и ум должным образом? Потому что подозревал в себе возможности разнообразные, слишком разнообразные… Но мы-то молитвам не научены. Вы моих слов не пугайтесь, я-то как раз намерен вам помочь, и помогу, для того и разыскал вас, для того мы с вами и встретились. Не смущайтесь, не отталкивайте этой помощи. Это в самом деле важно не только для вас… вы даже не представляете. Мне нужно ваше сотрудничество. Почему именно ваше? Но что делать, если на вас что-то сошлось. Пусть вы еще сами не поняли. Или не можете вспомнить. Я вам помогу. Хотите вы или не хотите. Иных вещей о себе лучше до поры не знать. Именно такой мне и нужен. Который знать не знает общих истин и мнений. Который способен изнутри, заново… Не робейте, не запирайтесь, не старайтесь опять увильнуть от себя самого. — Снова приблизил лицо, шепот становился не просто горячим — горячечным. Я не хотел продолжения, знакомая слабость подступала вновь, и теперь хотелось ей поддаться. — Здесь ведь никто не способен понять. Думают меня использовать. Но это еще кто кого…
(Не видеть этих полных, блестящих, словно от жира, губ, не слышать, не вникать в расплывающиеся слова)
— Не для себя же… раз на тебе столько сошлось… Раз уж попался. Не спрашивай почему именно ты. А кто же? При таком-то сходстве… не обязательно знать. Значит, надо. Ради истины. А что есть… как выразился… что выше истины как быть выш… ры как зирылся ерорыч… что… всами… вайте-ка дашу ру-куру болсло… булс рогачий… лоб… поле… так бледенели… в глаза… час… мотрите… будет в рападке…
Не узнавать, не видеть, как искажается зыбью гладкое лицо, перетекает дрожащая капля, внутри плавают перевернутые фигурки, множатся, тают, муха жужжит вокруг. Закрыть глаза, оторваться, понестись вместе с каплей медленно в темноту, с замиранием, в немеряный провал, откуда брызгает в лицо теплая, на слюнях замешанная вода… не хочу… Красное лицо Егорыча расплывается перед полусмеженными еще ресницами.
— Ишь ты какой оказался, — произносит он с интересом, как будто сочувственным. На нем теперь почему-то белый халат. — А этот-то… не ожидал. По виду не скажешь. Верно говорят, свой лучше знает, на какую косточку нажать. Смотри ты! Уж лучше бы по-нашему, по-простому, верно? Вот попался, друг сердечный… Ну да ладно, это еще не страшно… Да ты что, в самом деле?..
Пришлось поставить меня на ноги и подтолкнуть для равновесия в спину. Снова по тому же коридору, теперь уже к выходу, невидимый провожатый сзади. За поворотом быстро скрылась каталка, тело укрыто белым. Та же оранжевая лампочка горит над той же дверью, тот же голос базарной торговки грозится: «Еще не вспомнил, милок? Думаешь, сука долбаная, долго так сможешь в молчанку играть? Вспомнишь. Не сомневайся, у меня все вспоминали».
— На пенсии, а все не угомонится, — сказал за моей спиной провожатый, и я, не глядя, увидел его усмешку. — Надо значит надо. Правильно один ваш писатель сказал: ради правды страдать надо, страдать. Чтобы до самой-то подкожной добраться, до потрохов, до кровавого мяса. Тогда и мозги дойдут до кондиции, правильно я говорю? В чем-в чем, а в этом мы ученые…
Задумчивое движение: ткнулся не туда, без разрешения открыл боковую дверь. За ней оказывается стенной шкаф или чулан без окон. На табурете, судорожно вытянувшись, сидит полуголый человек с пустыми вытаращенными глазами. Белые, как мясные черви, присоски, растут из его черепа, и сам он бледен, как труп. На табурете против него старушка в халате санитарки вяжет чулок, длинный, как выпавшая кишка.
— Куда? Назад! — осадил меня сзади голос — всполошенный, а впрочем, беззлобный и даже как будто довольный. Мы уже приблизились к концу коридора. Мой провожатый забежал вперед, открыл крышку бокового щитка — внутри оказалось два ряда кнопок. Поколдовал над ними быстрыми пальцами — как пианист, или, скорей, фокусник — чтобы я не проследил, какие он нажал цифры на самом деле, какие только для виду, и не узнал секретного кода, позволяющего выйти из этой квартиры… Не оглядываться для прощания, скорей по лестнице вниз…
Я добрался уже почти до первого этажа, когда сверху меня окликнули:
— Эй! Эй! Ишь, быстрый какой! А ну-ка вернись сей момент!
Сердце неприятно екнуло: что-то не так. Не могло обойтись так просто, я чувствовал, меня еще должны были вернуть. Лицо Егорыча смотрело вниз сквозь лестничный пролет.
— А тапочки кто переобувать будет? Интеллигенция! Казенные, небось.
Пришлось переобуваться опять под его взглядом, я наспех просто сунул ноги в ботинки, не вынув оттуда ошметков бумаги и даже не зашнуровываясь. Зашнуроваться лучше было внизу. На этот раз я не успел даже спуститься до следующего пролета — меня окликнули тотчас. Подниматься в незашнурованных ботинках было неловко. В двери открылось вырезное оконце, как в кассе, багровое лицо не умещалось в нем.
— Билеты возьми. — Рука протянула два театральных билета. — Начало в половине седьмого.
— У меня при себе нет денег, — попробовал я еще отвертеться.
— Рассчитаемся, — сказал Егорыч.
— И зачем два? — сказал я уже в закрывшееся окно.