Я никогда еще не был в настоящем театре, если не считать спектаклей, которые нам привозили, случалось, в санаторий, даже как-то в больницу и играли в большом зале столовой, отгородив несвежим полотнищем сцену, как место особой, своим светом светящейся жизни, более насыщенной и плотной, чем по эту сторону занавеса. Ты готов был перенестись, погрузиться в нее без остатка, переживать ее изнутри вместе с законными участниками (преодолев приступ немоты, крикнуть, предупредить девочку на сцене, что ее подстерегает разбойник с наклеенными усами), но тебя там никогда не слышали, как будто голос в ту сторону не доходил, шиканье, смех и тычки возвращали тебя на жесткую зрительскую скамью. Потом в памяти все сливалось и перемешивалось: девочка, тычки, запах кислой столовской капусты в сморщенном облупленном лесу, чувство всегдашнего конфуза и несоответствия. Никогда нельзя было совместить постороннее понимание с пребыванием там, внутри… разве что в каком-то другом, настоящем театре, который можно было лишь вообразить.
(Смотришь и даже встречаешь взгляд, но тебя в этом взгляде нет и не может быть).
Я не видел прежде таких мраморных колонн, отражающих блики люстр и расплывчатые фигуры людей, черные и цветные пятна. Ропот приглушенных голосов вокруг головы шумит, пенится, не проникая внутрь, не расчленяясь на осмысленные слова; по коже лопаются газированные пузырьки ожидания, усугубленного еще как бы волнением ответственности перед деревенским гостем, которого ты привел на не опробованный тобою самим аттракцион: понравится ли? не будет ли разочарован? не чувствует ли он себя смущенным среди фланирующих по фойе, где пахнет духами и легким, особенным, театральным потом? Мне казалось, все попутно косятся на его галифе с сапогами, на защитного цвета рубашку и очередной, уже засаленный на узле галстук цвета все той же бензиновой радуги. Между тем мой охранник и спутник вовсе не думал смущаться, он чувствовал себя гораздо более своим, чем я, среди этой нарядной публики, которая начинала вызывать у меня мысль о состоявшемся все же коллективном посещении. Что-то общее было в лицах и фигурах, в выражении и повадках. Фомич уже обменивался с кем-то приветственным жестом, останавливался переговорить, забыв про меня… впрочем, вот и показывает на меня через плечо, не оглядываясь, большим пальцем… зачем? что он пояснял при этом?
Становилось все больше не по себе. Что-то было, я уже чувствовал, не так, ожидание непонятно затягивалось. Шум становился возбужденным, из него время от времени вычленялись обрывочные голоса: «Не нашли еще?» — «Лыка не вяжет». — «Сколько можно?» — «Замену». — «Зря ехали?» — «Пускай придумывают»… Что-то случилось, я уже догадывался (словно бы в ответ на мое желание), случилось с кем-то из исполнителей (напился, что ли?), ему ищут замену… хорошо бы не нашли. Я вдруг почувствовал, что испытаю облегчение, если спектакль не состоится. Не знаю почему, но лучше не надо. Как удачно, если кто-то им сорвал… им, это было их мероприятие, меня на него вытащили, а не наоборот. Так что перед охранником я не был виноват ни в чем. Я ничего ему не мог обещать. Я, в сущности, только передал билеты, и без того предназначенные нам обоим…
«Никакого чувства ответственности», — сказал рядом сердитый голос. — «Только и на уме, как бы смыться», — отозвался другой… Почему они опять оглядывались? — не на нас, на меня, я все больше чувствовал, что оглядываются на меня и переговариваются о чем-то. Как будто на самом деле я что-то им не так устроил, что-то срывал… А ведь хорошо бы действительно смыться, — вдруг сложилось из толкотни мыслей. Исчезнуть вообще, удрать от неотвязной, необъяснимой тревоги, от нарастающего беспокойства в мозгу… Тебя нет, и все… и спроса нет. Только придумать, как…
Пронеслось, полопалось — пузырьками среди общего шума — шума ожидания и неблагополучия… Из-за бархатной малиновой портьеры выглянуло белое безжизненное лицо и тут же исчезло, вызвав мысль о мучнистой ночной бабочке и усугубив все то же невнятное беспокойство. Кто-то, проходя, оглянулся опять. Впору было поискать зеркало, проверить, все ли у тебя в порядке с туалетом, пощупать бегло и скрытно пальцами там, сям… только негде было укрыться. Лицо, нарисованное поверх белил — то же или другое — опять высунулось в щель, наткнулось на меня взглядом и поскорей снова исчезло, как недостоверное видение. Улучив момент, когда никто на меня не смотрел, я сам заглянул, а потом и весь вошел за портьеру.
Казавшийся громадным зал растворялся в полутьме; после света я не мог различить в невнятном пространстве ни сцены, ни рядов. Кругом поднимались скелеты черных конструкций, на веревках обвисали, как тени, полотнища. Фигуры в серых бесформенных балахонах собрались на пятачке, сравнительно освещенном, что-то негромко между собой обсуждали. Сослепу я чуть не опрокинул какой-то предмет, но успел его ухватить руками: это оказался торс женского манекена; единственная рука и голова валялись рядом отдельно. Никто не отметил произведенного мною шума: еще одна фигура появилась в светлом пятне.
— Ну, что там? — спросил вялый голос.
— Что теперь может быть? Записочку, говорят, нашли. Под вазой с цветами оставил.
— Записочку?
— Ну, как положено. Объяснительную. Если это считать объяснением. «Не получилось. Попытку считать недействительной». В таком роде.
— Не понимаю.
— Это он про нас?
— Очень остроумно.
— Как можно сказать: не получилось? Если мы и начать не успели.
— Может, он про себя.
— В каком смысле?
— Про свою попытку.
— В смысле, что его откачали?
— И того не сумел.
— Еще неизвестно.
— Как будто он мог предвидеть.
— Не его заслуга.
— Техника!
— Реаниматоры проклятые!
— Тем более, еще неизвестно.
— Это есть такой анекдот: «Реаниматоры проклятые!» Двое на том свете пристроились выпивать, третьего не хватает. Вдруг он тут как тут, возникает среди облаков…
— Может, он про всю свою жизнь.
— Остряк-самоучка.
— Вы слушаете? Только решили чокнуться — опять исчез…
— Так каждый может сказать.
— Так можно про всю нашу жизнь.
— В широком смысле.
— Не понимаю.
— Про всю мировую цивилизацию.
— Ну, не хотите, не надо.
— Да мы слушаем. Значит, опять исчез. А стакан?
— Какой стакан?
— Ну, третий? С ним тоже исчез?
— Причем тут стакан?
— Ладно, что дальше?
— В каком смысле?
— Появляется, значит, опять. Уф, говорит, еле отпустили!
— Нет, я нас имею в виду.
— Реаниматоры, говорит, проклятые!
— А…
— Какое теперь может быть дальше?
— Второго раза не дадут.
— И все из-за одного идиота.
— Вот ведь сволочь какая!
— А ведь сам говорил.
— У него, видите ли, не получилось! А до нас ему дела нет.
— А кто он, собственно, был такой?
— Сказано было, что он за автора.
— Что значит за автора? Он и был автор.
— Откуда вы взяли?
— А разве нет?
— Не понимаю.
В пятне света, среди разваленных предметов декорации, точно сумеречные усталые мотыльки; пудра на лицах напоминала пыльцу. На меня по-прежнему никто не обращал внимания. Надо было вернуться в фойе, но я потерял в темноте ориентацию, не знал, в какой стороне теперь искать щель портьеры, саму портьеру… и что-то тянуло меня туда, к этому пятну, к бесцветным невыразительным голосам. Для оправдания своего присутствия я на всякий случай держал в руке несколько подобранных на полу мятых листков.
— Ну, в общем, гасите свет?
— Только поманили.
— Считать недействительным.
— Как будто воздух спустили.
— Действительно, эксперимент.
— Как на лягушках.
— Только померещилось что-то.
— Забудьте и не вспоминайте.
— Было бы что забывать.
— Тем более вспомнить.
— Слова, не более того.
— А кто нас заставлял верить?
— Без этого тоже нельзя.
— Как будто нас спрашивали.
— Всегда на что-то надеешься.
— Какая теперь разница?
— Вот именно.
— Всю жизнь так.
— От нас ничего не зависит.
— Один идиот за всех возьмет и распорядится.
— Вот так моя тетка, как умирать собралась, порезала ножницами все белье, простыни, занавеси, скатерть новую, бархатную, за восемьдесят рублей. По старым ценам. Чтоб никому не досталось. Меня не будет, пусть никто с этой скатерти не ест.
— Думаете, от него зависело?
— А дочки ее еще у гроба дележ начали. У мертвой сережки из ушей стали тащить. Одна из левого уха, другая из правого…
— Как будто нельзя было по-другому.
— Кольцо тоже сняли. Даже зубы золотые хотели.
— Не знаешь, смеяться или плакать.
— Какая разница.
(Не голоса — тени голосов… Отчего же все так сжималось внутри?)
— Да вы что это расселись? Начинать будем или нет? Как дети, честное слово! — Еще один вошел в пятно света — распаренный, всполошенный, в черном костюме с галстуком, хотя и сбитом на бок. Волосы, которым полагалось прикрывать лысину, стояли, потные, торчком над половиной головы, воротничок полурасстегнут, платок в нагрудном кармане скомкан. — Ну? Что это вы совсем как неживые? Давайте, шевелитесь, шевелитесь! Время идет. Пора! Что вы, без одного человека не можете?
— Какой смысл? — откликнулся вялый голос.
— Что значит смысл? — развел руками вошедший. — Что он вам был, Господь Бог? Без него уже и смысла не стало? А с ним был?
— Ну, все-таки…
— Обязательно им, понимаешь, смысл! — бормотал человек, как бормочут себе под нос, ни к кому определенно не обращаясь — и не слова его производили воздействие, а интонация, напор энергии; он между тем уже двигался по сцене, что-то переворачивая, переставляя. — Слишком будешь думать о смысле, глядишь, мозги не выдержат. А? Жить не захочется. Как будто сами не знаете. Давайте начинать — а там, глядишь, и смысл появится. По законам игры и жизни.
— Но как все-таки… выходит, без автора, — слабо попробовал вставить кто-то.
— Что значит без автора? Нашли тоже!.. Самозванец, дезертир… слов не могу подобрать… бросил людей, понимаешь, одних, поставил на грань провала… Да еще в такой момент. Начальство черт знает откуда понаехало. Их что, назад возвращать? Тут коллективный, можно сказать, отчет… обмен опытом… научное и художественное значение… — он уже не вполне следил за своей речью и как будто начинал заговариваться. — Вы хоть понимаете, чем это пахнет? Думаете, выпустили вас игры играть? Можно сказать чур-чура и выйти? Не изображайте из себя больших идиотов, чем вы есть. Уж мозги-то вам должны были привести в порядок… А ты что стоишь? Почему с незакрашенной рожей?..
Я не сразу понял, на кого он уставился за моей спиной. Обернулся посмотреть: там была прежняя чернота. Человек в черном на мгновение остановил разбег своей речи — но лишь на мгновение.
— А, ладно… тебе ж и не надо. Стой, значит, так. Вот, спрашивали, кто будет за автора. Как будто нельзя найти. Найдем. Незаменимых нет… вы меня поняли? — Он через все головы подмигивал мне, делал какие-то знаки: так перемигиваются понимающие взрослые, прося подыграть, чтобы ценой невинного обмана уговорить заупрямившихся, не сознающих собственной пользы или очевидной угрозы детей. Двое в балахонах перешептывались, оглядываясь на меня, один отрицательно качал головой. Как всегда, в нужный момент голос предательски застрял. Я смог лишь беспомощно показать листки в руке. Но тот не так понял мой жест.
— Нет, нет, — замахал руками. — По бумажке ничего не читать. Какие теперь бумажки! Все от себя. Как в жизни. Сказано: по принципу реализма. Как вспомнится. Начнете говорить, а там само зацепится. Пойдет, вот увидите. А насчет смысла не ваша забота, найдется кому объяснить. Ну, даже если что-то не так получится — тут ведь тоже не знатоки съехались. Подумают на худой конец, так надо. Тем более предупреждены, что эксперимент. Да пусть даже потом что скажут — все лучше, чем отменять. Лишь бы крутилось. — Он вносил уже какие-то последние поправки в костюмы и лица. — Ну, что? Ясна задача? Держаться до конца. Несмотря ни на что. Как положено. Пусть кто-то говорит: ах, все напрасно, ничего не получилось. А мы опять, а мы еще раз. Так вам объясняли? Никогда не поздно. В любой момент можно начать заново. Если, тем более, дают. Тем более надо оправдывать. И так далее… Ну, что у вас там было? Кто говорит первый? А, все равно, давай ты.
— Я не знаю… вначале была не я… я не могу вспомнить.
— Что значит вначале? Начала никто не помнит. От вас и не требуется вспоминать с рождения. Что вспомнится. С любого момента.
— Как пили чай с баранками.
— Прекрасно! И с подробностями. В жизни важней всего подробности. В искусстве, как вас учили, тоже.
— Баранки нам раздавали в столовой. Я любила оставлять их уже после чая, напоследок. Больше всего хотелось свою унести с собой, но я боялась, что отберут.
— Хорошо! Деталей не упускать.
— Они были с маком. Черные крупинки на глянцевой корочке. Вкусней всего было выкусывать по отдельности каждую маковинку вместе с островком этой корочки и потом долго-долго разжевывать, размягчать на языке и зубами, в сладкой слюне. Искусство было в том, чтобы продлить наслаждение.
— Вот так и пойдет, вот так и зацепится.
— Можно еще вставить про сушки.
— Сушки — это к пиву.
— Смотря какие. Бывают соленые.
— Рубль двадцать килограмм стоили.
— По старым ценам.
— А бутылка тридцать шесть копеек.
— Вместе с бутылкой.
— На сушках соль крупицами, языком тоже очень приятно трогать.
— Да, вот так начни — найдется чего вспомнить.
— Он говорил: это называется мгновения жизни.
— Кто говорил?
— Ну, этот… который должен был говорить.
Почему они оглянулись все на меня? Я молчал в растерянности.
— Ничего, ничего, так пойдет. — Возбужденный, немного словно даже просительный шепот щекотал мне теперь откуда-то сзади самое ухо. — Уже закрутилось! Давать свет, как вы считаете?
Я обернулся… Темный, теряющийся в глубине амфитеатр вокруг был, оказывается, уже заполнен зрителями. Белеющие, неразличимые, как пятна, лица поднимались рядами. Я не заметил, я упустил момент, когда это произошло. Значит, действие уже шло, я оказался среди других на сцене, не понимая роли, не зная слов, и не мог теперь убежать, чтобы не подвести этих странных, словно угасающих бедолаг, которые непонятным образом зависели, может, от моего присутствия. Я должен был снова о чем-то догадываться сам, что-то спасать, на сцене или в собственном мозгу, который напряженно искал выхода или разрешения… не просто для меня, для других, получалось, тоже… Вспыхнули, ослепив, софиты. Полотнище задника уже развернуто было в синее небо, зеленая листва и белые колонны отражались в водяной глади. По симпатичному озеру плавали, как на коврике, лебеди. Стало видно, что пудра на лицах стоявших слиплась от пота комками. Сквозь нее синели болезненные подглазные мешки. Глаза смотрели, точно из прорезей: слезящиеся кровяные прожилки, усталость, недоумение и растерянность… У одного ресницы были совсем слеплены гноем. Он стоял поодаль от прочих, беспомощно, как слепой, вскинув подбородок и выставив перед собой непонимающие пальцы…
— Говорил, не говорил.
— Что было, то было.
— Я как-то пробовал даже подсчитать.
— Что?
— Мгновения жизни. Или, правильнее сказать, количество секунд. Мгновение — это ведь что-то слишком неопределенное. А так умножаешь число лет на число дней, часов, минут — ну и так далее…
— И что получилось?
— Какая-то чудовищная цифра.
— Чудовищно большая или чудовищно маленькая?
— Смотря как считать: только прошедшее или все вместе.
— Что значит вместе?
— Вместе с предполагаемыми мгновениями.
— Как будто можно предположить.
— Все равно бессмысленный подсчет. Мгновения жизни и секунды времени нельзя считать одинаково.
— И что из того?
— Как ни судить, а что было, то было.
— Тем более, если вспомнишь.
— Можно считать, жизнь состоялась.
— А много ли нам было надо? Парусиновые тапочки зубным порошком начистишь — и хорошо.
— Зимой в резиновых ботиках. Мороз — подметки жжет. А мы смеялись.
— Идешь и флажком машешь.
— На демонстрации.
— Праздники были особенно замечательные.
— Или еще выборы.
— Пивом угощали бесплатно.
— С сушками.
— На ужин даже пирожные давали. С белым кремом внутри.
— Генерал приходил поздравлять.
— Мне знамя доверяли держать.
— Танцы были под радиолу.
— Тяжелое, бархатное, еле в руках удержишь. С портретом и буквами.
— Особенно когда разрешили танго.
— Какие буквы, не помню.
— Как он меня обнимал!
— Я вообще был не как другие. Воспитатель говорил всем: выблядки. Вас еще в утробе травили. А мне говорил: твой отец жизнь за родину отдал.
— Это сперва только мысль была, что он меня изнасиловал. Со злости. На самом деле оказалась любовь. Вполне можно так сказать. Я только не сразу почувствовала. Слишком показалось обидно: такой плюгавенький, ниже меня. Но потом присмотрелась…
— По-всякому бывает.
— А дочка родная, представляешь, мне говорит: ты, старый дурак, жизни не видел, иди из моего дома и не воняй. Я только успел сказать: как же, говорю, не видел? А что же я видел?
— Что видел, то и жизнь.
— Можно считать так.
— Если, конечно, ты не слепой.
— Но мне говорят, это временно. Говорят, есть такая трава, настой промывает глаза. В одном журнале написано…
Чей это был голос? Слепые, склеенные гноем глаза уставлены в мою сторону.
— Я вообще лекарствам не доверяю. Только природные средства.
— Надо попробовать, раз говорят.
— Мне обещали.
— Всем обещали.
— А может и само пройти. Вот как меня перед самым концом службы вызывают к полковнику, секретное, говорят, задание. В чем секретность, не объясняют, потом я только догадался. Садись, говорят, на этом пригорке, закрой глаза и без команды не открывай. А больше от тебя ничего не требуется. Только расскажешь потом, что было.
— С закрытыми?
— Еще бы и с открытыми! Вначале, говорят, конечно, можешь ослепнуть, но потом должно пройти. В интересах науки, Родины и всего человечества. Тем более приказы не обсуждаются.
— Я в пароходстве тоже считалась военнообязанной. Костюм выдали с пуговицами. Фуражку с капустой. Матросы на улице мне козыряли…
— Ну, а потом что?
— Потом, видишь, прошло. Зрение почти вернулось.
— Нет, а до этого?
— Секретные испытания, неужели не ясно? Не то что через глаза, через череп свет прожигал.
— Это верно, мы себя никогда не жалели.
— Не то что нынешние.
— За обещание вкалывали.
— За палочки на трудодень.
— Нынешним не понять.
— А ты понимаешь?
— Какая теперь разница.
— Детей жалко.
— У кого они есть.
— А лучше не надо.
— Вот и она говорит: пошел, говорит, из дома, старый дурак. Как будто мне есть, куда идти.
— Но мне обещали, что я еще увижу.
— Теперь жди.
— В случае правильного поведения.
— Я лично их не просил.
— Как будто нас спрашивали.
— Но хоть бы напоследок.
— И что это изменит?
— В каком смысле?
— В этом самом, последнем.
— Не понимаю…
Колесики запущенного было механизма, проскрипев, шевельнулись последний раз и снова замерли.
Тишина, усиленная акустикой.
— Ну!.. Что же вы? — Человек в черном посылал от дальней кулисы отчаянные знаки, умоляюще поднимал брови — теперь уже ясно было, что это он мне. Как будто от меня что-то требовалось, какая-то помощь или подсказка. Наверное, надо было что-то сказать…. какие-то правильные слова?..
— Сейчас…
Мне показалось, я лишь попробовал сглотнуть мешавший в горле комок, — но голос из-за кулис усилил звук:
— Он говорит: сейчас.
— Да… — мне казалось, что губы мои шевелятся беззвучно, но голос раздавался громко и внятно. — Я попробую.
— Он сказал, что еще попробует, — разнеслось по пространству сцены.
Слабый трепет, как шум листвы, благодарный отклик не на слова — на что-то внутри мысли.
— Значит, он все-таки с нами.
— Надо еще попытаться.
— Раз он обещает.
— Это конечно.
— Если он говорит.
— Думаете, от него зависит.
— Но разве нельзя по-другому.
— Глядишь, еще и получится.
— В другой раз.
— Если дают.
— Надежда всегда должна быть.
— В том-то и хитрость.
— Раз говорят.
— Не первый раз.
— Все можно поправить.
— Преодолеть.
— Несмотря ни на что.
— У всех бывает.
— Если построить по законам разума.
— Он говорил: добра.
— Или тем более красоты.
— Непоправимого не бывает.
— А если бывает, то не с нами.
— Хорошо сказано.
— Нельзя же в самом деле так просто.
— Великолепно, великолепно! — ликовал голос уже у самого моего уха, но я больше на него не оглядывался, я смотрел, не отрываясь, на беспомощную фигуру в балахоне, с забеленным лицом, с гнойным колтуном на ресницах… дрожащие слепые пальцы ожидали звука моего голоса. — Пускать музыку, да?
Захрипело поначалу со скрипом и вздохами, как будто перемалывался песок. Фигуры на сцене напряглись, потом шевельнулись.
— Крутитесь, крутитесь! — суфлировал, подстегивал громкий шепот. — Раз уж пошло, нельзя останавливаться! Надо, чтобы крутилось…
Сдвинулись, дернулись, закружились, вспоминая движения неуверенного, незамысловатого танца. Поднимались руки, открывались рты, не совпадая с механическим бодрым ритмом. Обрывки чужих грохочущих слов раскатывались внутри головы.
— А было время.
— По старым ценам.
— Не все так просто.
— Еще вернется.
— И там не лучше.
— Повсюду люди.
— На всех не хватит.
— Пиши пропало.
— Бывает хуже.
— Потомки скажут.
— За что боролись?
— За тех, кто в море!
— Подумать только!
— Пароль и отзыв.
— Навстречу жизни.
— Сильнее смерти.
— Какое небо!
— Вот это счастье!
— И жизнь прекрасна!