— Стоять можешь? — спросил Виктор шепотом.
Я подумала и кивнула.
Он шагнул от меня прочь, став так, чтобы копы не видели крови на его одежде. А я сказала:
— Очень жаль, сержант, что вам не нравится, как я завожу друзей.
Сказано было без сарказма. Хупер мне нравился, и я хотела бы хорошо выглядеть в его глазах, но… куда важнее было сейчас убраться отсюда, чтобы копы не видели, насколько я ранена.
— Хотел бы я быть твоим другом.
Это сказал Джорджи.
— Извини, бальная карточка переполнена.
— Вот гад буду, не шучу.
Выражение лица у него было такое, какого не хочешь видеть у товарища по работе, никогда не бывшего твоим бойфрендом. И на слишком юном лице Джорджи оно казалось неуместным.
Но выражение лица Хупера мне еще меньше понравилось. Он прищурился, пытаясь рассмотреть, что же скрывают от него обступившие меня Виктор, Эдуард и прочие, и направился к нам. Эдуард повел нас прочь к машине, Виктор с нами. Мы изо всех сил старались не показать кровь. На моем черном она видна не была, но на светлой рубашке Виктора расплывалось алое пятно.
Хупер, послал остальных внутрь, а сам шел за нами. Его догнал Санчес, заговорил с ним. Похоже, они ссорились, но это дало нам время добраться до автомобиля. Виктор сел на переднее пассажирское место, чтобы указать водителю, как быстрее проехать к врачу. Эдуард сел со мной на заднее сиденье, Олаф тоже. Мы пытались его посадить с водителем, но он просто не согласился. Хупер закончил разговор с Санчесом и снова шел к нам. Времени на споры не было.
— Езжай, — сказал Эдуард.
Бернардо поехал.
— Анита, сними жилет. Надо посмотреть, не прижать ли рану.
Будь мы здесь вдвоем с Эдуардом, не было бы проблем, но рядом со мной навис темной глыбой Олаф. Я покосилась на его лицо — и ничего не было в этом лице, что вызвало бы у меня желание при нем раздеться.
— Перестань быть девчонкой, — сказал Эдуард. — Снимай жилет.
— Ты несправедлив, — возмутилась я.
— Да, я понимаю, почему ты не хочешь, но умереть от потери крови только потому, что ты не хочешь показываться Олафу окровавленной и полуголой, было бы глупо.
Ну, в такой формулировке…
— Ладно, — сказала я, вложив в это слово столько злости, сколько туда влезло.
Помогла Эдуарду снять с меня кобуры и оружие. Отдала их Эдуарду, как было и при входе в дом Вивианы, потому что кому же еще могла я все это доверить? Но тогда у Эдуарда руки оказались заняты, и Олафу пришлось меня расстегивать. Я думала, он будет зависать над каждым движением, как в морге, но он был до странности деловит — просто расстегнул липучки на боках и снял с меня жилет. На голубизне футболки виднелись красные мазки на уровне живота, где просочилась кровь. Плохо.
Вдруг у Олафа в руке оказался нож.
— Нет! — крикнула я. — Не надо срезать футболку!
Я стала вытаскивать ее из штанов. Признаю, что напряглась, готова была к тому, что она застрянет, что будет больно ранам. Да, срезать было бы практичнее, и все равно футболка пропала, но вид этого человека, наклонившегося надо мной с большим зазубренным ножом в руке… ни за что на свете не дам я ему предлога поднести нож к моей коже.
Наверное, я как-то невольно застонала от боли, потому что Эдуард, положив на пол мое оружие, достал собственный нож.
— Нам нужно посмотреть, Анита.
Я хотела возразить, но он оттянул футболку и уже резал. Я могла бы его остановить, но он был прав, а Эдуарда я не боюсь. Лезвием настолько острым, что оставался прямой, почти хирургический разрез, он вскрыл футболку посередине до самого воротника. Я могла бы возразить, что теперь я и вправду полуголая, но увидела собственный живот, и тот факт, что мой лифчик оказался на всеобщем обозрении, потерял актуальность.
— Блин! — выругалась я.
На животе остались кровавые следы когтей. У меня выступила кровь, когда я бывала близка к превращению, но только из-под ногтей. Такого, как сейчас, никогда не было.
Пальцы Олафа повисли над раной с рваными краями. Я хотела уже сказать: «Не трогай», как он сказал сам:
— Неправильные края у раны.
— Они изнутри наружу, а не наоборот, — ответил Эдуард.
Я посмотрела вниз, на раны, но угол оказался неудобным — или вообще трудно рассматривать собственное вскрытое тело и анализировать раны. Я постаралась мыслить позитивно:
— Хотя бы не так плохо, как предыдущая рана в живот.
— Верно, — согласился Эдуард.
— Да, на этот раз внутренности не висят наружу, — сказал Олаф, и сказал так спокойно, будто это и тогда не имело знамения, и сейчас не имеет. Ну, что с социопата возьмешь?
Он положил большие пальцы поверх ран. Рука его едва заметно содрогнулась, и ему пришлось поднять ее, чтобы согнуть. Потом он снова положил руку на раны и повел вдоль них.
— Похоже, будто что-то вырывалось оттуда наружу, а не полоснуло издали.
Он расправил над ранами ладонь. Я начала было возражать, но сообразила, что его рука полностью накрывает рану — миниатюрная звериная лапа, если можно так назвать. Такая же миниатюрная, как та, что оставила следы на жертвах.
— Тот же размер, — сказал он и положил руку на раны.
Остро и резко ударила боль, и я знаю, что тихо застонала, потому что одновременно произошли две вещи: Эдуард сказал. «Олаф», — и в этом слове слышалось предупреждение, а сам Олаф испустил вздох, никак не гармонирующий с ранами и кровью. Ну, это если ты не серийный убийца.
— Прекрати меня трогать, — сказала я, подчеркивая каждое слово так твердо и отчетливо, как никогда в жизни. Не знаю почему, но впервые это его поведение меня не напугало, а только разозлило. Будем считать, что это была злость.
Он убрал руку и посмотрел на меня глазами-пещерами. Что бы ни увидел он у меня на лице, это его не обрадовало, потому что он сказал:
— Ты не боишься.
— Тебя — да, ты прав. Только что какая-то дрянь пыталась разорвать меня, чтобы выбраться — извини, но на шкале страхов мое внимание перешло на это. А теперь перестань дрочить на мою боль и помоги мне, черт возьми.
Он снял кожаную куртку, сложил ее и приложил мне к животу.
— Будет больно, но если приложить к ранам давление, ты не будешь терять столько крови.
— Давай, — сказала я.