Крошка сын к отцу пришел,
и спросила кроха…
В. Маяковский
— Вы дурак! — сказал без всякой злости следователь. — Или сумасшедший. Или… — И осекся: подследственный был намного старше его, следовательно, “мальчишкой” называть его было как-то… — Лучше все-таки подпишите, — примирительно добавил следователь и кивнул на лист бумаги, лежащий на столе.
— Нет, — наконец буркнул он.
— Но это в ваших интересах!
— Неважно, — глухо отозвался подследственный.
— А что же в таком случае важно? — спросил следователь.
— Мы ведь с вами спорили… Вы помните?
— И я вас убедил. Не вы меня, а я вас. За это вы меня и ударили. И вовсе даже не в моих интересах!
— Вы и в самом деле полагаете, что в чем-то убедили меня? — следователь скучно засмеялся, вернулся к столу, сел в кресло и, наверное, как все следователи на свете, откинулся, заложив руки за голову.
— Не смешно, — сказал подследственный. — Потому что теперь сомнения будут, как… — он поднял глаза к потолку и поискал на нем нужное ему слово. И, как ни странно, нашел: — Сомнения развращают!
— Сумасшедший, — кивнул следователь. — Вы же попросту городской сумасшедший! Ну что вы такого сказали, сообщили такого особенного, чего бы я не знал прежде?
— Я не сказал, а доказал! — огрызнулся подследственный.
В ответ следователь буркнул что-то неразборчивое, понимая, что опять начинается вязкий и бессмысленный спор. И опять было неясно, чем все это закончится, может быть, опять придется бить подследственного.
— Милый мой, — наконец проговорил следователь, усмехнувшись. — Следователь — по сути дела главный хранитель Кодекса — не имеет права даже на личное мнение, не говоря уже о сомнениях! Вы что, этого не понимаете? Кончайте теоретизировать, подписывайте бумажку и можете идти. Кстати, чем вы занимаетесь? Наверно, что-нибудь прикладное? Опыт подсказывает мне, что из вас мог бы получиться… я серьезно! — хороший ткач, например. Вы способны, у вас аналитический ум…
— Это тоже не имеет значения, — оборвал подследственный ниточку едва наметившегося контакта.
— Вы о чем?
— Вы же мне не поверили!
— Ах, это! А что же тогда для вас важно?
— Важно то, что в вашей чистой и не отягощенной сомнениями душе появится пятнышко. Поначалу оно будет крошечным… — подследственный сощурился за стеклами очков. — А потом начнет расти точно так же, как растут на свете все сомнения и все подозрения. — Подследственный впервые за время допроса, так же, как до этого следователь, с заложенными за голову руками откинулся назад на своем стуле. — Предположим, я взял пистолет, пошел и убил великого человека. И ему поставили памятник. Думаете, это будет ЕМУ памятник? Нет, это будет НАМ с ним памятник. Вернее, даже не нам, а мне! — Подследственный в каком-то исступлении поднял вверх указательный палец: — Потому что он такой грандиозный, величественный, а я ничтожный. Однако я сумел прервать его великую жизнь. Я, маленький, распорядился его судьбой. Памятник на площади будет памятником убийце!
— Герострат?.. — не то спросил, не то вспомнил следователь и неосторожно хмыкнул.
Луку взяли в помещении Исторического музея, внизу, в фондах. Следствие началось в двенадцать и длилось уже шесть черных чисел. А дело было очень простое: за нарушение Кодекса требовалась подписка. Никаких санкций — только подписка. А ее-то подследственный как раз и не хотел давать. Кажется, чего легче: дал подписку — и гуляй на здоровье, впредь до нового нарушения. А дальше тоже все просто: под руки и за пределы данного района, в другой, ничем, впрочем, этого не хуже. То, что после подписки обычно следует новое нарушение, — дело известное давно. Таким образом, от подписки до выселения из района (что делалось, разумеется, из самых гуманных соображений и только в интересах подследственных) Луку отделял бы только промежуток времени — более или менее длительный. Материалы, которые время от времени перелистывал следователь, состояли из протокола задержания, докладной записки смотрителя музея и личного Кодекса Луки. Случай же был, глупее которого и придумать нельзя: этот мерзавец ни за что не хотел давать подписку. Вот сидит он тут, зараза, очки блестят!.. А что с ним прикажете делать, если он не хочет подписываться? Бить? Выселять? Что?!!
“Ошибка!” — подумал следователь и поморщился. Основной закон гласил: “Перемещения происходят исключительно в интересах перемещаемых лиц”. Но, как только что выяснилось, Лука относился к той немногочисленной категории жителей района, которые имели на этот счет иное мнение. К концу допроса у лейтенанта появилось ощущение, что с разбега он влетел лицом в мягкую, глухую и совершенно непроходимую стену. Начинавшийся за окном рассвет выглядел не лучше.
— Вы знаете, — прервал затянувшееся молчание следователь, — что ждет вас за попытку уклониться от подписки? — Он сделал выразительную паузу и сказал: — Одиночка. Всей суммы смягчающих обстоятельств хватит на десять-двенадцать чисел. Я имею в виду уменьшение срока приговора. Тяжелое детство, заключение психиатра, так называемая социальная поправка. Чисел десять-двенадцать, не больше…
Подследственный молчал. К угрозе следователя он отнесся с заметным равнодушием. И тогда следователь предложил ему совсем уже неожиданное:
— А хотите, я вас отпущу?
— То есть..? — подследственный поднял голову.
— Просто возьму и отпущу?.. — следователь, как, наверное, и все другие следователи на свете, громыхнул пустым верхним ящиком письменного стола и достал оттуда бланк пропуска. — Но мне хотелось бы знать, что вы намерены делать. Кажется, я имею на это право. Я ведь охраняю закон!
— Дерьмо — ваш закон! — без всякой злости отозвался подследственный. — Закон для всех — это же смешно! Неужели вы этого до сих пор не поняли?
— Пожалуйста, даже по устной просьбе мы можем перевести вас в другой район, более вам подходящий, — проговорив это, следователь выписал пропуск и через стол протянул его подследственному. Но тот проигнорировал и это движение.
— Идите, — сухо сказал следователь.
— Но ведь я добивался другого!
— То есть как?! — не понял блюститель порядка. — Чего же еще? Разве не свободы?
— Пустая формальность, — усмехнулся подследственный. — Пропуска, например. Разве вы этого не знаете?
Это следователь как раз знал: хоть до сих пор и сохранилась форма пропусков, но сущность их давно утратилась, и, следовательно, только форма и осталась, ибо сами пропуска уже давно никто не проверял. И подследственный действительно имел право уйти после окончания допроса, на который полагалось не больше шести черных чисел.
— Тем более что вы выпускаете на волю преступника, убийцу, — усмехнулся подследственный.
— Значит, все-таки убийцу? — очень странным каким-то смехом засмеялся в свою очередь и следователь. Сколько уже раз в течение ночи смотрел он в подслеповатые глаза сумасшедшего этого человека… Значит, все-таки сумасшедшего? Следователь встал и подошел к сейфу. Достал из кармана служебных брюк ключ, отпер им сейф и вытащил из его мрачных недр на свет однозарядный пистолет с капсюльным замком, который ночью выкрал из музея Лука.
“Идиотские в самом деле у нас законы! — подумал следователь, впервые за все время допроса в чем-то соглашаясь с подследственным. — Демократия — демократией, но хоть бы музей запирали на ночь, хоть бы витрину!..” — Он вернулся к столу и положил пистолет на стопку накопившихся к этому времени бумаг. И повторил свой недавний вопрос: — Ну а все-таки? Что вы собираетесь делать дальше?
— Я?! — очки подследственного блеснули. (Или, может быть, это блеснули глаза?) — Там видно будет.
“Будет видно, — отметил про себя следователь. — Собрался мстить, наверное… Кому и зачем?” И автоматически он вспомнил: “Центральное адресное бюро, предупредить хозяина, засада…” В голове мелькнул мгновенный план: хорошо, формально он заканчивает следствие, не найдя в действиях подследственного сколько-нибудь серьезного состава преступления, он выпускает его на волю и даже возвращает оружие (насчет музейного оружия в Основном законе прописано ничего не было). В воспитательных целях, разумеется, дабы Лука сам, своими руками вернул покражу в музей… Чего он, гонимый из района в район тем же самым Основным законом, измотанный, переполненный ненавистью и жаждой мести, конечно же, делать не станет. А потом его подберет какая-нибудь добросовестная психичка. И там пусть с ним разбираются, как хотят. Для этого у них есть специальные люди и, кажется, даже специальные районы!.. Следователь заглянул в ствол пистолета: один заряд. Для того чтобы отомстить всем тем, кому иногда так мучительно хотелось отомстить ему самому, понадобился бы не однозарядный монстр, а современный скорострельный перпетуум-мобиле вроде тех, какие носят солдаты охраны района. Впрочем, всем — это, значит, никому конкретно, да? И, более не раздумывая, следователь протянул пистолет подследственному и кивнул головой. И это могло означать только одно: “Идите!”.
Следователя звали Феликсом. Все остальное — работа в Управлении, звание лейтенанта — присоединились впоследствии к его имени точно так же, как и великое множество других мелочей, чаще всего попросту не оговоренных в Кодексе. Устав к утру, он прошелся по кабинету от стенки до стенки, расставил по местам стулья. Налил воды в водник и полил цветы, напоминавшие крупную сиреневую плесень. После чего вновь сел в свое кресло и задумался. Если подходить к этому делу формально, выходило так: он только что выпустил на волю вооруженного преступника. Стул напротив еще недавно занимало громоздкое тело Луки, и с ним можно было сделать многое. И теперь, после того, как Лука исчез, нелегко будет, если заинтересуется начальство, объяснить причину, по которой Феликс не исполнил своего долга. Впрочем, ничего непоправимого в таком решении не было: в любой момент Луку можно было отыскать и задержать вторично. Но именно этого, по мнению следователя, сейчас делать и не следовало! (Какая тонкая игра слов! — усмехнулся он и решил отложить рассмотрение этого вопроса на вечер.)
По поводу трактовки Основного закона было много споров еще в училище, которое заканчивал Феликс. Тогда же пришла ему в голову странная мысль, что возможность такого свободного толкования закона о демократии — это путь к бесконечному и полному его осмыслению — вроде овладения тем высшим, постоянно ускользающим от сознания смыслом, которым пропитаны библейские тексты. И все же одно дело — теоретические рассуждения о смысле закона и совсем другое — его применение на практике. А все это вместе взятое: Основной закон, библейские тексты, сумасшедший с именем евангелиста… — для одной ночи было чересчур! Следователь обернулся и очень внимательно посмотрел на старого толстяка, изображенного на портрете. Тот по-прежнему улыбался: властно, скорбно, сочувственно и нежно. На письменном столе поверх кипы бумаг без дела лежал личный Кодекс Луки. Тоненькая такая папочка: общие положения, параграфы и подпись. За всем этим скрывался человек, которому было предписано проживание в подследственном Феликсу районе. Следователь сунул Кодекс в верхний ящик стола, где хранились бесполезные пропуска, и, не медля более ни минуты, покинул кабинет, чтобы спуститься узкой лестницей на улицу.
Еще не успел отзвучать в его ушах хлопок входной двери, как его крепко стукнули по плечу:
— Привет, Фил! Салют Швободе!
— Шалют! — пошутил Феликс, разглядев своего приятеля Патриция, а проще — Пата, знакомого по училищу и также работавшего в Управлении, но в другом отделе: там, где комплектовали выселяемых.
— Тем более что никакого Швободы уже давно нет! — как-то странно усмехнулся Пат.
— Куда направляешься? — спросил Пат.
— Домой, — скучно ответил Феликс и так же скучно пожал плечами.