— Значит, он мечтает стать архитектором, этот твой Володя? — спросил отец. — И он просил тебя поговорить со мной? Почему, собственно, не пришёл сам?
— Он понял, что все эти звери и птицы… Бисмарки… — это так, увлечение детства. Ему захотелось серьёзного. А к тебе он не пришёл, потому что стесняется. Он очень скромный. И меня ни о чём не просил. Я сам.
— Что-то я не припоминаю, чтобы он брал у нас хоть одну книгу по искусству.
— Какое это имеет значение?
— Какое? — Отец пожал плечами. — Он может сделаться на всю жизнь несчастным, если начнёт заниматься не своим делом. Неужели ты не понимаешь, что это ты — ты — вот сейчас, в данный момент, делаешь его на всю жизнь несчастным? Жизнь может как угодно повернуться, но всегда, всегда у человека остаётся его дело. Единственное, что не предаёт, не обманывает, не изменяет! А вдруг окажется, что и дело — не твоё… Что всё зря? Что тогда? В петлю? Нет, я не буду. Не желаю. Пусть он сначала принесёт рисунки, в конце концов я хочу с ним поговорить! Это твой друг, как же ты…
— Он действительно мечтает стать архитектором! Мы с ним столько спорим об архитектуре! Это его мечта. Он все наши книги знает наизусть. Он… Он запретил мне говорить с тобой, это я сам! Володя… Ты же его совсем не знаешь… Он, он… вся их семья, они все будут счастливы, если он поступит. Я сейчас ему позвоню, попрошу, чтобы он пришёл, принёс рисунки… Ты увидишь. Мы… столько мечтали, как будем вместе учиться.
— Не волнуйся, — сказал отец. — Ты ещё сам сумей поступить, а на факультете у тебя будет много новых друзей.
— Я не волнуюсь, — ответил Андрей. — Мне стыдно, что я затеял с тобой этот разговор. Я бы не затеял его, если бы… Ну да ладно… Просто мне будет очень обидно, если моему единственному другу помешает поступить какая-нибудь досадная случайность.
Отец ничего не ответил.
…Андрей не понимал, почему воспоминания о той далёкой поре лезут в голову? Он стал думать о пивной, о том, как лихо сдует пену с кружки, отхлебнёт пива и заест люля-кебабом, который тут же жарят и подают в жёсткой картонной тарелочке. Однако и у этих на первый взгляд пустых мыслей был привкус горечи. Горечь же Андрей обычно чувствовал лишь в одном случае — в случае собственной несвободы. Прежде несвободу порождали обстоятельства, и с этим приходилось мириться. Нынче же причина была иная. Привычно всё разложив по полочкам, Андрей понял причину: это холодный ветер завивался на месте прежнего рая, это рушился прежний строй его жизни, прожитые годы готовились предстать в новом и, естественно, удручающем свете. Андрей думал об этом вполне спокойно, поскольку знал: откровения стремительны и преходящи, инерция же прежнего бесконечно сильна, в ней откровения стихают.
Удивляло другое, чему объяснения не было, а именно: невластность, несвобода Андрея над происходящим. Раньше Андрей не верил, что так может быть, полагал духовное смятение категорией литературно-философской, несовместимой со свободой, которой он пользовался. Из всей гаммы просвещённых страданий лишь одиночество признавал Андрей. От него было не уйти. Каждый раз, одерживая в жизни победу, Андрей ощущал призрачность победы, потому что не с кем было поделиться радостью. «Может, и победа не победа, если не с кем поделиться радостью?» — иногда даже думал Андрей. Но одиночество было непременным условием свободы. Оно, казалось, проникло в кровь, напоминало о себе, когда вздумается: приступами меланхолии, каким-то нехорошим покалыванием в области сердца. Андрей выбрал одиночество, но нынешнюю невластность, несвободу он не выбирал! «Мне ничего не надо! — убеждал Андрей неизвестно кого. — Мне хорошо такому, каков я есть! Одинокому, бездеятельному, опустошённому! Зачем же… Зачем?»
Андрей мучительно вспоминал, когда в последний раз что-то слышал об Анюте. От кого? Естественно, от Володи Захарова. Кажется, Анюта замужем за подполковником, живут в Забайкалье, что ли? Двое детей… Или трое? Да, но… какое это теперь имеет значение? А… что куртка? Куртка… Последний раз Андрей видел куртку на ласковом старике стороже лет десять назад. Обезьянью шкуру напоминала тогда куртка. Андрей попытался вспомнить, какая она была новая, и… не вспомнил! А ведь ещё недавно помнил, в пальцах жила волшебная её мягкость… «Почему? — удивился Андрей. — Почему это я вдруг забыл, какая она была новая, а помню лишь… безобразно износившуюся? Обезьянью шкуру! Зачем старик её донашивал? Неужели он издевался надо мной, когда ходил а этой куртке по саду? Он… издевался? Он знал, что когда-нибудь я вспомню его… и куртку… Но почему — вместе? Что за бред?» Андрей вспомнил; ласковый сторож несколько лет как умер. Легко, безболезненно. Умер на скамейке под вишней, быть может, в этой изношенной куртке, положив рядом с собой на скамейку кривые садовые ножницы…
«Я схожу с ума! — подумал Андрей. Ему вдруг показалось, всё движется, словно он стоит на берегу реки. — Что это? Опять река? Куда она несётся?» …Грач Бисмарк кружил над рекой, невпопад выкрикивая все известные ему пятьдесят слов. На берегу стоял несостоявшийся архитектор Володя Захаров с рюкзаком за плечами… Из рюкзака смешно тянул шею гусь Петька. Когда учились на первом курсе, Володя отвёз Петьку на один из знаменитых Воронцовских прудов под Москвой и там оставил, недоуменно шлёпающего рыжими лапами по мутной воде. Когда Володя стал быстро уходить прочь, Петька попытался было зашлёпать за ним, закричал что-то на своём гусином языке, но Володя не обернулся, и Петька спрятал в страхе голову под крыло.
— Зачем отвёз Петьку? — спросил тогда Андрей.
— Представляешь, — ответил Володя, — Петька всё время щиплет клювом мои чертежи. Прямо какой-то недруг архитектуры! Не хочет, что ли, чтобы я учился на архитектора. А если честно… — Утренняя лесная прохлада тоскливо и затравленно мелькнула в Володиных глазах: — Звери, птицы… С ними надо быть всё время. Даже когда не с ними, всё равно думай о них! Они чувствуют. И если их… предаёшь, тоже чувствуют: или убегают от тебя, или, если сильно любят, то умирают. Пусть уж лучше Петька живёт на воле. И вообще я не хочу больше об этом говорить!
«Как всё сейчас было бы просто, — размышлял Андрей, — окажись Володя совершенно бездарен, а я исключительно талантлив. Или наоборот. Так нет же! Оба оказались в общем-то… середняками. Да, не вышло из нас гениев, хотя кое-что и было дано, Володе, пожалуй, даже пощедрее, потому что он рискнул пойти нехоженой тропой. Во всяком случае, было время, мы с ним работали не хуже других…» Андрей вспоминал, как они начинали. Он как-то сразу оказался силён в традиционном, считался мастером формы, товарищи часто просили его помочь, и он помогал: доводил их грубоватые проекты до возможного предела изящества. Потом его заинтересовал новейший город как архитектурная проблема. Потом проблема жилища в современной архитектуре. Андрей понял: чем необъятнее и шире вопрос, тем легче внутри него существовать, тем меньше нужно для этого напряжения. Последнее время он занимался только теорией и историей архитектуры. У Володи всё сложилось по-другому. Он неожиданно обратился к редкой теме — к ландшафтным садам. Но… не хватило воли, не хватило терпения, а потом ещё — водочка. Андрей вспоминал его взволнованные речи о Руссо, который, по словам Володи, черпал силу духа в том, что верил в неизменно блаженное состояние природы. Володя утверждал, что основное в ландшафтном искусстве — суметь смоделировать это блаженное состояние, поскольку главная задача сада — умиротворить, успокоить человеческую душу.
…Андрей вспомнил последнюю свою встречу с Володей. Володя жил в Хорошово-Мневниках, в коммуналке грязно-белой пятиэтажки. Такие хоромы достались ему после развода со второй женой. Андрей ехал к Володе и не знал, о чём говорить. За пьянство Володю попросили уйти с работы. За буйство в ресторане лишили права ходить в Дом архитектора. Где теперь Володя проводит свои вечера, Андрей понятия не имел…
В Володиной комнате из всех углов зелёные и светлые пустые бутылки — нынешние его птицы-звери — тянули шеи. Андрею даже казалось, он слышит их мерзкий, пьяный шип. Количество бутылок свидетельствовало об относительном финансовом благополучии Володи. Володя разгуливал по комнате в трусах и почему-то в свитере на голое тело. Прежняя утренняя лесная прохлада уже не угадывалась в его некогда серых глазах.
Ни разу за всю их дружбу ни в чём Володя не упрекнул Андрея и, может быть, поэтому до последнего времени оставался единственным, первым и последним его другом.
— Денег не давай. Денег не надо, — сразу сказал Володя, заметив, что Андрей мнётся и тянет руку к боковому карману. — Знаешь ведь, как я их употреблю… А на билет у меня есть. Больше не надо. Это святые деньги.
— На какой билет?
— Я ведь уезжаю.
— Куда? Зачем? — спросил Андрей.
— На остров Возрождения, — усмехнулся Володя, — ты чувствуешь, дружище, какое обязывающее название?
— Где хоть этот остров?
— В Аральском море… Я серьёзно.
— В Аральском море? — Андрею доводилось бывать в Каракалпакии, он помнил тающие в сиреневом мареве силуэты верблюдов, песчаные бури на берегу и странный закат, как бы рождающийся из воды. Арал — отступающий, обнажающий вязкое чёрное дно — напоминал на закате вытекающий глаз… «Боже мой, — подумал Андрей, — если мне и встречалось что-либо противоположное ландшафтному саду, так это… Арал…» — Что ты там будешь делать? Что за проект?
— Какой там проект! — засмеялся Володя, — Откуда на острове деньги на серьёзный проект? Там, видишь ли, организуется какой-то опытный заповедник. Им нужен инженер-строитель. Ведь сам понимаешь… с ландшафтными садиками… — Развёл руками.
Потом положил Андрею руку на плечо. Андрей сидел, опустив голову. Не было сил взглянуть глаза Володе. А Володя ждал, что, как прежде подмигнёт ему Андрей, а он в ответ хлопнет друга по плечу и скажет: «Пока ещё живём, старина!» Это стало их ритуалом почти четверть века назад. Он возник, когда они впервые увидели свои фамилии в списке принятых в архитектурный институт.
— Остров Возрождения… Ты там пропадёшь! Я тебя больше не увижу…
— Что ты? Что с тобой? Что ты такое говоришь? — заволновался Володя, переживая за Андрея. — Что ты! Разве можно пропасть в заповеднике среди зверей и птиц? Я тебя туда позову, ты приедешь, убедишься! Я только там и заживу по настоящему! Брошу пить… Вот увидишь…
Обнялись.
— Ты меня не провожай, — попросил Володя, знаешь, я не люблю всякие там проводы. И потом… сын придёт. Я хоть с ним поговорю… Я напишу тебе, как устроюсь, идёт?
Андрей вышел на улицу. Остановил такси и поехал домой.
…На берегу реки стоял отец.
— Как ты смог? — кричал. — Как посмел? Как у тебя хватило… подлости пойти в группу это старого негодяя! Этого лжеархитектора! Я помню: ты был маленький, кажется, тебе было шестнадцать лет, у нас впервые зашёл разговор об архитектуре, и ты, несмышлёныш, чистый лист, сказал тогда, что здание, которое построили в конце нашего проспекта, ужасно… Это было настолько очевидно! Очевидно всем, кто не слеп! Кто просто идёт мимо… Это здание построено по его проекту! По проекту твоего нынешнего шефа! Всю свою жизнь он сеет по городам уродство! В шестнадцать лет ты, выходит, лучше понимал архитектуру! Зачем и ты учился, зачем тратил время… Зачем… тебе вообще работать? Езжай на дачу, живи там, я обеспечу тебя до старости! Ты прекрасно знаешь, что это мой недруг! Ты прекрасно знаешь, что это за личность. У него нет совести, нет принципов, ему плевать на архитектуру! Хотя нет, скорее он её ненавидит! Он мог бы оказаться на любой работе: разваливать сельское хозяйство, промышленность, торговлю… Это самый прискорбный тип демагога-руководителя! К сожалению, он вцепился в архитектуру… Тебе известно, сколько старых зданий, сколько замечательных памятников он незаслуженно уничтожил. И самое гнусное, что он делал это не по недомыслию, не по серости, а потому, что искренне убеждён, что красота не нужна. Такому духовному уроду, как он, не нужна! А значит, и всем остальным… Вспомни его лекции в институте! Все его нынешние так называемые новации — опять конъюнктура и халтура! Любой, даже хороший проект, попадая в его руки, уродуется. Его время прошло, пойми, он доживает последние годы. И ты, мой сын, собираешься работать под его началом! И ты идёшь к нему сознательно, то есть он твой идейный единомышленник! Я прошу… Прошу. Смени, к чёртовой матери, фамилию! Неужели я заслужил, чтобы ты был так жесток со мной?
…На берегу реки стояла жена.
— Андрюша, Андрюша… — тянула к нему руки, как слепая.
И увиделась она Андрею почему-то не в нынешнем своём обличье, а прежняя — молодая, неуклюжая и задумчивая, какой впервые встретил её Андрей на институтском вечере. Вечно протяжное: «Не зна-а-аю…» — впервые сорвалось с её губ, когда он пригласил её танцевать. Быстрые танцы она не умела танцевать, лишь монотонный унылый вальс был ей под силу. Но и в медленном вальсе она ухитрялась наступать ему на ногу. Скажи кто тогда Андрею, что эта девушка станет через пять лет его женой, он бы оценил шутку по достоинству.
Он вспомнил, как однажды — кажется, шёл второй год их семейной жизни — он проснулся под утро и увидел, что жена шуршит на столе его набросками, чертежами, рисунками.
— Что ты делаешь? — строго спросил Андрей, понимая, что заснуть уже не удастся.
Тогда работа пьянила сильнее вина, тогда сам вид утреннего, пробуждающегося города, истлевающая на глазах ночная паутина дарили ощущение безграничности собственных сил, непререкаемую уверенность, что ему подвластно в этой жизни, а точнее, в работе, которую он наметил, всё! Вероятно, и жену он себе выбрал именно такую, которая не могла ни обмануть, ни изменить, ни предать. В семейной жизни ему хотелось столь же непререкаемой уверенности, надёжности, как и в работе.
— Я… Я счастлива, что ты у меня такой талантливый! Что ты… Ты сам не знаешь, какой ты! Твой проект — это… Это же… Я счастлива, что ты любишь меня, что я твоя жена. Как только я увидела тебя, а потом увидела твои работы, я загадала… загадала! Я счастлива, что всё сбылось! — Она подошла к нему, легла рядом. Глаза светились в темноте. — Твой проект, — прошептала она, — даже на бумаге доставляет эстетическое наслаждение. Он совершенен по форме, форма для тебя как будто не существует. Они тебя не сдерживает.
Жена тогда жестоко ошибалась.
Со временем из верной, всё схватывающей на лету, незаметной служанки форма превратилась в натуральную тиранку. Андрей подумал, происходи этот разговор сейчас, он бы испугался комплимента жены, потому что сейчас он твёрдо знал: форма есть отчаявшееся содержание. И беда начинающему свой путь в искусстве, если с самого начала его не сдерживает форма. Андрей подумал, что всё, всё, что было ему дано, ушло в песок, испарилось, растаяло… Началось с того, что всё реже хотелось вставать на рассвете, садиться за работу. Всё реже чувствовал он безграничность собственных сил. Форма вполне давала возможности работать и без этого ощущения — в любое время суток. Когда было нужно, когда требовалось. Она позволяла делать всё, но… на совершенно другом уровне, который определила сама. Андрей постепенно смирился с этим уровнем и полагал бессмысленным бунтовать прогни него.
…Андрей вспомнил ещё один ночной разговор, уже не столь давний.
— Зачем эти ночные бдения? — спросил Андрей, увидев, что жена изучает очередной его проект. — Могла бы посмотреть и днём.
И тут он заметил, что по щекам её катятся слёзы.
— Что случилось? — спросил он резко.