– Странный ты юноша, – сказала Юнона. – Никак я тебя не пойму. Порой я гадаю, зачем трачу на тебя столько сил, дорогой. Но, разумеется, в тот же миг понимаю, что выбора у меня нет. Никакого. Ты так трогаешь мою душу, жестокий мой. Да ты и сам это знаешь, не правда ли?
– Так ты мне говоришь, – ответил Титус. – Хотя чем я ее трогаю, известно одному только богу.
– Увиливаешь? – сказала Юнона. – Снова увиливаешь. Сказать тебе, что я имею в виду?
– Только не сейчас, – ответил Титус, – прошу тебя.
– Тебе скучно со мной? Если так, просто скажи об этом. Не скрывай от меня ничего. Даже когда ты сердишься на меня, не скрывай. Лучше уж накричи. Я пойму. Я хочу, чтобы ты был самим собой – только собой. Только так сможешь ты расцвести по-настоящему. О, мой безумец! Мой гадкий мальчишка!
Перья на ее шляпе покачивались в золотистом сумраке. Гордые глаза были влажны.
– Ты столько сделала для меня, – сказал Титус. – Не думай, что я бессердечен. Но, возможно, мне лучше уйти. Ты слишком многое мне отдаешь. И от этого я несчастен.
Наступило молчание – такое, словно дом перестал вдруг дышать.
– Куда тебе идти? Ты чужой для мира, который лежит снаружи. Ты мой, мое обретение, мое… мое… неужели ты не понимаешь, я люблю тебя, милый. Я знаю, я вдвое… ах, Титус, я обожаю тебя. Ты – моя тайна.
За окном сияло на медовых камнях высокого дома солнце. Стена ровно сходила к быстрой реке. По другую сторону дома лежал просторный прямоугольник креветочных кирпичей, с уродливыми, замшелыми изваяниями голых атлетов, укрощающих коней.
– Мне нечего сказать тебе, – произнес Титус.
– Разумеется, нечего. Я понимаю. Есть вещи, объяснить которые невозможно. Слишком глубоко они спрятаны.
Юнона встала с кровати и отвернулась, тряхнув гордой, прекрасной головой. Глаза ее были закрыты.
Что-то упало, с легким стуком ударившись о пол. Ее правая сережка – Юнона понимала, что это горделивый взмах головы разболтал замочек сережки, но понимала и то, что сейчас не время отвлекаться на подобные пустяки. Глаза Юноны оставались закрытыми, ноздри расширенными.
Она медленно свела ладони и подняла их к приподнятому подбородку.
– Титус, – сказала она, и голос ее прозвучал лишь немногим громче шепота – менее взволнованного, чем можно было бы ожидать от женщины, стоящей в принятой Юноною позе, с этими перьями, свисающими со шляпы до самых лопаток.
– Да, – откликнулся Титус. – Что ты?
– Я теряю тебя, Титус. Ты отдаляешься от меня. Что я делаю не так?
Одним прыжком Титус вылетел из кровати и, схватив Юнону за локти, развернул к себе, так что оба взглянули сквозь теплую пыль высокой комнаты друг другу в лицо. И тут сердце Юноны заныло, и Титус увидел, что щеки ее намокли, что влага, стекающая по ним вместе с тушью ресниц, наплывает, разливаясь все шире, и душа Юноны предстала перед ним обнаженной.
– Юнона! Юнона! Это мне уже не по силам. Я не вынесу этого.
– Да тебе и не нужно, Титус, – ты просто отвернись.
Но Титус, не вняв совету, еще крепче прижал Юнону к себе. Слезы уже катили по ее щекам, но голос твердости не утратил.
– Уйди, Титус, я хочу остаться одна, – сказала она.
– Я никогда не забуду тебя, – ответил Титус, руки его дрожали. – Но я должен уйти. Наша любовь слишком сильна. А я трус. Я не могу принять ее. Я себялюбец, но не считай меня неблагодарным. Прости меня, Юнона, – и простись со мной.
Однако Юнона, едва он ее отпустил, отвернулась и отошла к окну, на ходу вынимая из сумочки зеркало.
– Прощай, – сказал Титус.
Ответа опять не последовало.
Кровь ударила юноше в лицо, и он, почти не сознавая, что делает, выскочил из комнаты, сбежал по лестнице и выкатился из дома под свет зимнего дня.