Речной пароход «Август Цезарь» с величайшей осторожностью приблизился к причалу в Новом Орлеане. Обнаженные по пояс темнокожие портовые рабочие подхватили брошенные с корабля тросы и закрепили их на берегу. Несколько раз протяжно и радостно прогудел паровой свисток, извещая мир о прибытии судна. Затем из труб прекратил валить черный дым — механики остановили машину.
Палуба под ногами Джона Одюбона перестала дрожать. Мысленно он облегченно выдохнул, потому что, несмотря на все время, проведенное на борту кораблей и лодок, Одюбон не был хорошим моряком и знал, что никогда им не станет, — желудок мог подвести его даже в самую слабую качку. Одюбон вздохнул, потому что ему предстояло долгое морское путешествие. Эдвард Гаррис поднялся на палубу и встал рядом с ним.
— Итак, друг мой, мы в начале пути, — сказал он.
— Совершенно верно. И мы должны сделать то, что не было сделано, пока это еще можно сделать. — Одюбон всегда воодушевлялся, когда думал о цели, а не о средствах, с помощью которых собирался ее достичь. По-английски он говорил свободно, но обильно расцвечивал речь французскими словами, поскольку это был его родной язык. Крупный мужчина ростом в пять футов и десять дюймов, он зачесывал назад седые, до плеч, волосы. Пышные бакенбарды окаймляли вытянутое лицо с крупным носом. Даже без акцента, Одюбон говорил бы менее разборчиво, чем ему хотелось бы, потому что по возрасту был ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти, и у него осталось лишь несколько зубов. — Вскоре, Эд, или крякуны исчезнут с лица земли, или я.
Он в нетерпении дожидался, когда опустят сходни, и тотчас торопливо сошел с «Августа Цезаря» на сушу — точнее, на ту более или менее сухую поверхность, которую мог предложить Новый Орлеан.
Мужчины и женщины всех цветов кожи, облаченные во что только можно — от лохмотьев до сюртуков и юбок с большими кринолинами, — толпились на грязных, покрытых лужами улицах. Разговоры, шутки и проклятия раздавались на испанском, французском и английском, а также на любой мыслимой смеси этих языков. Английский звучал гораздо чаще, чем лет тридцать назад, когда Одюбон впервые оказался в Новом Орлеане. Тогда это был французский город, где испанские доны старались закрепиться всеми возможными способами. Но времена меняются. Одюбону это было прекрасно известно.
Неподалеку от cabildo[2] стояло кирпичное здание, в котором располагалась контора судоходной компании «Бартлетт лайн». Одюбон вошел туда, ведя за собой Эдварда Гарриса. Клерк за стойкой вежливо кивнул.
— Добрый день, господа, — сказал он по-английски. Поколение назад приветствие наверняка прозвучало бы на французском. — Чем могу услужить вам?
— Я хочу приобрести билеты до Атлантиды для нас двоих, — ответил Одюбон.
— Конечно, сэр. — Клерк и глазом не моргнул. — «Орлеанская дева» отплывает в Нью-Марсель и Авалон на западном побережье через… позвольте взглянуть… пять дней. Но если вы подождете еще неделю, то сможете забронировать каюты на «Королеве морей», отбывающей на восток. По пути она зайдет в Сен-Августин, Сен-Дени и Ганновер, а далее направится в Лондон.
— Мы столь же легко сможем добраться до внутренней части острова и с восточного побережья, — заметил Гаррис.
— Согласен, — кивнул Одюбон. — Но нам придется дольше ждать судна, отправляющегося на восток, плавание затянется, к тому же я ни в коем случае не хочу останавливаться в Ганновере. В столице у меня очень много друзей, которые из самых лучших побуждений вовлекут нас в вихрь светской жизни, и, чтобы вырываться из него, потребуются недели. Значит, выбираем «Орлеанскую деву».
— Вы не пожалеете, сэр. Это прекрасный корабль, — подтвердил клерк с профессиональным энтузиазмом. Взяв книжечку с бланками билетов, он макнул перо в чернильницу. — На чьи имена выписать билеты?
— Я Джон Джеймс Одюбон. Со мной путешествует мой друг и коллега мистер Эдвард Гаррис.
— Одюбон? — Перо клерка замерло, он поднял взгляд, лицо его просияло. — Тот самый Одюбон? Художник? Натуралист?
Одюбон и Гаррис обменялись едва заметными улыбками. Одюбону всегда доставляло удовольствие, когда его узнавали, — он любил себя достаточно сильно, чтобы страстно желать напоминаний о том, что другие тоже его любят. Повернувшись к клерку, он постарался сделать улыбку скромной:
— Да, имею честь быть им.
Клерк протянул ему руку. Когда Одюбон пожал ее, молодой человек сказал:
— Не могу выразить, насколько я рад знакомству с вами, сэр. Мистер Хайрам Бартлетт, глава нашей судоходной компании, подписался на вашу серию «Птицы и живородящие четвероногие Северной Террановы и Атлантиды» — издания в формате «двойной элефант» инфолио.[3] Иногда он приносит в контору том-другой, чтобы просветить служащих. Меня в равной мере восхищают и ваши рисунки, и ваши статьи. Это чистая правда!
— Вы мне слишком льстите, — ответил Одюбон, вместо того чтобы пыжиться и чистить перышки на манер голубя в брачный период.
Также он был рад узнать, что дела у Бартлетта идут хорошо, — лишь богатый человек мог позволить себе тома такого формата. Страницы у них были достаточно большими, чтобы представить почти всех птиц и значительную часть животных в натуральную величину, хотя иногда Одюбону и приходилось изображать их в неестественных позах и с изогнутыми шеями, чтобы втиснуть иллюстрацию в прокрустово ложе страницы.
— Вы плывете в Атлантиду для продолжения исследований? — с жаром спросил клерк.
— Да, если судьба окажется к нам благосклонна. Некоторые создания из тех, кого я надеюсь увидеть, с годами стало гораздо труднее отыскать. В то время как у меня… — Одюбон вздохнул, — увы, у меня с годами поубавилось сил для этих самых поисков. Но все же человек может делать лишь то, к чему он склонен, и я намерен попытаться.
— Если они там есть, Джон, ты их найдешь, — заметил Гаррис.
— Если Господу будет угодно. Сколько стоят каюты на «Орлеанской деве»?
— Каюта первого класса на двоих — сто двадцать ливров. Каюта второго класса — восемьдесят, а третьего — всего тридцать пять ливров. Но, боюсь, я не могу рекомендовать третий класс таким джентльменам, как вы. Там нет удобств, к которым вы привыкли.
— Мне доводилось жить без удобств. Когда мы окажемся в Атлантиде, полагаю, мне вновь придется жить без удобств, — сказал Одюбон. — Но, в отличие от некоторых джентльменов с протестантскими взглядами, — он легонько толкнул локтем Эдварда Гарриса, — я не придерживаюсь ошибочного мнения о том, что комфорт есть грех. Так что будем путешествовать первым классом.
— Я не считаю, что комфорт есть грех, и ты это знаешь, — возразил Гаррис. — Ты должен благополучно добраться туда, куда направляешься, и во время путешествия чувствовать себя настолько здоровым и счастливым, насколько это окажется возможным. Конечно же первый класс.
— Значит, первый класс. — И клерк выписал им билеты.
Одюбон взошел на борт «Орлеанской девы», испытывая любопытную смесь предвкушения и страха. Колесный пароход являлся столь же современным, как и любой другой, но все же это был корабль, который вскоре выйдет в море. Еще поднимаясь по сходням, Одюбон ощутил в желудке предостерегающий спазм.
Он рассмеялся и попытался обратить это в шутку, как для Гарриса, так и для себя:
— Когда я вспоминаю, сколько раз оказывался в море на парусном корабле, отдавшись на милость ветра и волн, я понимаю, что глупо волноваться, отправляясь в путешествие, подобное этому.
— Как ты сказал клерку на прошлой неделе: ты можешь делать только то, что можешь. — Гарриса природа наделила как спокойным желудком, так и спокойным нравом. Если противоположности действительно притягиваются, то он и Одюбон составляли естественную пару.
К ним величественно приблизился стюард. На его синем шерстяном кителе блестели надраенные бронзовые пуговицы, а на лице — капельки пота.
— Вы путешествуете вместе, господа? — спросил он. — Не будете ли вы столь любезны показать ваши билеты?
— Разумеется, — отозвался Одюбон. Он и Гаррис достали билеты.
— Благодарю вас. — Стюард отыскал их имена в списке, извлеченном из одного из многочисленных карманов кителя. — Мистер Одюбон и мистер Гаррис? Очень хорошо. Ваша каюта номер двенадцать, на главной палубе по правому борту. Это означает справа, когда смотришь вперед, если вы прежде не бывали в море.
— Боюсь, что бывал, — сообщил Одюбон. Стюард снял фуражку и почесал лысеющую макушку, но Одюбон имел в виду именно то, что сказал. Он кивнул Гаррису, затем негру, толкающему тележку с их багажом. — Итак, посмотрим.
Им досталась каюта с двумя кроватями, комодом и тазом с подвешенным над ним кувшином: примерно то же самое, что им предложили бы в более-менее приличной гостинице, только комната была бы побольше. «Ив гостинице я вряд ли рисковал бы утонуть», — подумал Одюбон. Он не полагал всерьез, что ему суждено утонуть на «Орлеанской деве», но, если на море начнет штормить, лучше умереть, чем мучиться.
Он дал негру-носилыцику пол-ливра. Багаж, как только его выгрузили с тележки, грозил разорвать каюту. Ни Одюбон, ни Гаррис не были щеголями и не возили с собой обширный гардероб. Но у Одюбона одни только акварельные краски и бумага заняли два дорожных сундука, а герметичные банки и запас спирта, в котором сохраняли образцы, потребовали еще двух. Кроме того, у каждого из путешественников имелся дробовик для сбора образцов и новомодный револьвер для самообороны.
— Оставьте хотя бы проход к двери, чтобы можно было выйти, когда проголодаетесь, — посоветовал стюард.
— Большое спасибо за совет. — Одюбон надеялся, что его сарказм собьет с шутника спесь, но стюард, нимало не смутившись, коснулся фуражки кончиками пальцев и вышел из каюты. Одюбон процедил ему вслед что-то по-французски.
— Не бери в голову, Джон, — посоветовал Гаррис. — Мы уже на борту, скоро поднимут якорь. А потом до самого Авалона волноваться будет не о чем.
«Это тебе не о чем будет волноваться». Но Одюбон не произнес этого вслух. У Гарриса был крепкий желудок, а у художника — слабый, и с этим ничего не поделаешь. Одюбон мог лишь мечтать о таком.
Он также мечтал, чтобы «Орлеанская дева» отплыла в назначенный час или хотя бы в назначенный день. «Четверг, 6 апреля 1843 года, половина одиннадцатого утра», — написал клерк на каждом билете четким округлым почерком. Одюбон и Гаррис прибыли на корабль заблаговременно. Однако половина одиннадцатого наступила и прошла, а корабль все еще стоял у причала. Четверг также прошел. На борту томились пассажиры, а грузчики все таскали в трюмы мешки с сахаром и рисом. Лишь фаршированные перепела с артишоками и спаржей, а также действительно превосходное шампанское в обеденном салоне первого класса немного примирили Одюбона с тем, что он зря проторчал лишний день на пароходе.
Наконец, уже днем в пятницу, зарокотал двигатель «Орлеанской девы». Звук у него оказался более низкий и сильный, чем у того, что двигал «Августа Цезаря» по Большой Мутной Реке.[4] Палуба под ногами Одюбона завибрировала.
Офицеры рявкнули команды, трубы парохода изрыгнули дым. Моряки втянули канаты, удерживавшие корабль у причала. Другие матросы, кряхтя от усилий, взялись за кабестан. Звено за звеном они подняли тяжелую цепь с якорем.
Наблюдая за ними, Гаррис сказал:
— Когда-нибудь пар будет вращать не только гребные колеса, но и кабестан.