Король неподвижно сидел на носилках. На глазах у всего войска он был подвергнут поношению, его нелюбовь к скандалам сыграла с ним недобрую шутку, подтолкнула на необдуманную, жалкую глупость. Его люди, его собственные люди услышали, как он лжет словно последний обозник, подвергнутый допросу. Он не мог отречься от сказанных слов, не усугубив свой позор. Унижение, которое он накликал на себя как человек, оказалось невыносимее, чем была бы для него потеря короны. Он хотел подняться, вскочить на коня и увлечь за собой солдат, увлечь своих людей, тех, кто до сих пор верил, что он — избранник Божий. Но боли в ноге и непомерная слабость приковали его к ложу. Щеки, правда, пылали, но это был жар лихорадки, и впервые меч задрожал у него в руке, которую он лишь с трудом мог приподнять над носилками.
— Носилки перед фронтом! — вскричал он. — Носилки перед фронтом!
— Кавалерия еще не подоспела! — пылко возразил Гилленрок. — Можно ли начинать битву прямо сейчас?
— Пока они маршируют, — в смятении отвечал король, — вражеская пехота покинула свои оборонительные рубежи и перешла в наступление.
Тут Гилленрок поручил короля Божьему попечению, а сам вскочил на коня перед гвардией, которая тем временем вышла на позиции и уже дала первые залпы.
Приметой для своих избрали пучок соломы на шляпе, и сквозь грохот барабанов, труб, гобоев зазвучал боевой клич: «С нами Бог! С нами Бог!» В возникшей толчее и дальше, на поле боя, встречались неожиданно старые боевые друзья, а то и вовсе близкие родственники, которые еще недавно веселились за общим столом на какой-нибудь свадьбе или крестинах, а теперь выкрикивали друг другу последнее приветствие. Там, где было попросторней, перед батальонами маршировали капитаны, лейтенанты и прапорщики. Все они были бледны как смерть, но шагали под музыку, словно спешили на парад либо на широкий двор замка мимо «Трех корон», солдаты же прикрывали руками пустые патронташи.
Под сплошным огнем с редутов чеканили шаг лейб-гвардейцы с мушкетами на плече, но, вплотную подойдя к врагу, они в гневе встряхивали предательски звякающие ружья и прибегали к штыку. Пепел и пыль делали все вокруг одинаково серым, так что вскоре никто уже не мог бы отличить зеленые мундиры врагов от синих, и порой один швед заносил приклад над головой другого. Перед драгунами Круса свалился с лошади корнет Квекфельт с пулей в животе и знаменем в руке. Ротмистра Риддерборга, который не ранее чем сегодня утром видел, как упал его седовласый отец, несший королевские носилки, теперь без памяти вытащили с поля боя. Перед полком Нюланда рухнул полковник Торстенсон, а лейтенант Гюлленбёгель получил сквозное ранение: пуля пробила обе щеки, так что сквозь них можно было смотреть. В кустарнике позади сконских драгунов качнулся капитан Хорн, чью правую ногу размозжил снаряд, а его верный слуга Даниель Лидбом удерживал его от падения и вытирал пот с его лба. Убитым кавалерист Пер Виндропп так и остался сидеть на лошади, сжимая в руках обрывки полкового знамени, а лейтенант Паули, полагавший, будто тот всего лишь ранен, протягивал ему фляжку с водой. Перед Кальмарским полком упал полковник Ранк, пораженный в сердце, у майора Лейонхьельма снаряд оторвал ногу, а над телом обер-лейтенанта Сильверспарреса с мужеством отчаяния дрался сломанным мечом за обладание полковым знаменем прапорщик Дьюркло, пока и сам он не повалился, умирая, на землю. Вокруг него словно почетный караул уже лежала половина младших офицеров и половина солдат. Полк Йончёпинга, бывший первым на редутах, вынес из огня своего раненого полковника, а после того, как обер-лейтенанты Натт и Дан и майор Оксе рухнули, обливаясь кровью, командование принял на себя капитан Мёрнер. Возле него лежал в пепле прапорщик Тигерскьёлд, закрыв лицо руками, опершись, на локти и обливая землю кровью сразу из пяти ран. От силы четверть полка еще могла держать в руках оружие. Тут прискакал фельдмаршал и с неуместной горячностью окликнул Мёрнера:
— Куда, черт подери, подевались офицеры полка?
— Они все полегли, одни ранены, другие убиты.
— Тогда почему, черт подери, вы не лежите рядом с ними?
— Потому что молитвы моей старушки-матери распростерли надо мной Божий покров. Вот почему я жив, вот почему я имею честь командовать этим полком, который исполнял и будет исполнять свой долг, как то надлежит честным воинам. Держитесь, ребята, держитесь!
Полковник Врангель уже лежал среди мертвых, изуродованный до неузнаваемости, а слуги тщетно пытались подхватить его под мышки и приподнять. Полковник Ульвспарре, который возглавлял полк вестготов, рухнул, прижав руки к сердцу, а майор его полка, неустрашимый Свен Лагерберг, упал навзничь, пораженный вражеской пулей. И вся армия врага прошла по его телу. Он слышал лошадей и грохот обозных колес, его топтали, его попирали, его вываляли в грязи и пепле среди коченеющих трупов и стонущих раненых, пока некий, тоже раненый, драгун не взвалил его милосердно на круп своей лошади и не доставил в обоз.
Дорогие сердцу, пробитые пулями старые знамена все еще трепетали над человеческим морем, но были они изодраны в клочья, древки у многих из них надломились, и под конец они сникли и исчезли — одно за другим, одно за другим. Упландский полк, по большей части собравший своих воинов из самого сердца Швеции, из исконного обиталища шведов, из долины Меларен, сражался не на жизнь, а на смерть. Флаги с изображением в углу яблока, увенчанного крестом, были вырваны из стиснутых рук. Под ударами казацких пик, прикладов, сабель грохнулся наземь полковник Шьернхёк, пролепетав: «Пробил час, когда нам следует воскликнуть: «Свершилось, Господи!» Обер-лейтенант фон Пост и майор Анреп легли бок о бок. Вот уже и Грипенберг и лейтенант Эссен и по-детски тщедушные, еще безбородые прапорщики Флюгаре, Бринк и Дюбен лежали в смертных конвульсиях.
— Стойте, ребята, — кричали офицеры и кричали солдаты, и падали, один поверх другого, так что из трупов, клочьев одежды, песка и дерна вскоре образовался холм, который мог заменить бруствер для тех, кто остался в живых. Свистящий град мушкетных пуль, снарядов и рвущейся картечи падал на головы сражающихся и на тела мертвых, а воздух был теперь до того насыщен дымом и паром, что дальше чем на лошадиный корпус никто ничего перед собой не видел.
И вот тут ряды бойцов дрогнули. Левенгаупт выдернул пистолет и прицелился в своих же бойцов. Он грозил, он рассыпал удары направо и налево.
— Стойте парни, стойте же, Христа ради! Я вижу носилки короля!
— Ну, если король здесь, мы остановимся, — отвечали солдаты.
— Стойте, ребята, ни с места, стойте! С нами Бог! — кричали они друг другу, словно желая уговорить собственные члены, дрожащие, окровавленные, залитые потом.
Но все равно они отступали шаг за шагом, и всадники поворачивали своих коней вспять, и с разбитыми лицами и руками они под конец один за другим обращались в паническое бегство и на бегу давили друг друга. Под облаками дыма они наконец увидели своего короля. Среди упавших телохранителей, носильщиков и слуг король лежал на земле, без шляпы, приподнявшись на локтях, задрав раненую ногу на расколотые в щепы носилки, покрытые измазанной шинелью убитого телохранителя Оксехувуда. Застывшее лицо его почернело от копоти, но глаза пылали, и он все твердил: «Шведы! Шведы!»
В отступающих рядах многие остановились, узнав голос короля, ибо им почудилось, что, даже если они теперь сумеют унести ноги подобру-поздорову, им все равно придется и на смертном одре вновь слышать этот робкий одинокий голос. У короля не было сил подняться, и они сами подняли его на свои скрещенные пики как лишенного воли и обреченного смерти больного. Тех, кто нес короля, отстреливали одного за другим, но даже в то мгновение, когда окровавленный носильщик начинал раскачиваться перед тем, как окончательно рухнуть, он поднимал руки как можно выше, чтобы удержать носилки, а король не пострадал в падении. Потом майор Вольффельт поднял его на своего коня, после чего и сам упал под огнем преследовавших его казаков. Из ноги, возложенной на лошадиную холку, обильно текла кровь, повязка же волочилась по земле. Орудийное ядро, выпущенное со шканцев, перебило лошадиную ногу, но телохранитель Гьерта перехватил короли к себе и, будучи сам ранен, взгромоздился на свою трехногую, истекающую кровью лошадь. Всадники, окружившие короля, лишь с превеликим трудом могли отбивать атаки преследователей.
Тем временем Гилленрок скакал по полю и уговаривал блуждающих солдат собраться с духом, но на его увещевания солдаты отвечали: «Мы все до единого ранены, а наши офицеры убиты!» Увидел он и фельдмаршала, но в этот решающий день чинопочитание уже представлялось неуместным. Гилленрок укоризненно крикнул ему:
— А изволит ли Ваша Светлость слышать, что теперь стрельба доносится с нашего левого фланга? Несколько эскадронов просто взяли да и сели на землю. Прикажите им убираться подальше.
— Здесь спятили все до единого! Здесь некоторые еще готовы подчиняться мне ногами, но уже ни один — сердцем, — отвечал фельдмаршал, все более забирая влево. Одновременно Гилленрок увидел, как Пипер со своими канцеляристами принял вправо. Уж не сговорились ли обе светлости на сей счет? Гилленрок окликнул их и сообщил им, что они движутся прямо в пасть врагу, но те даже головы не повернули. Он хлопнул рукой по луке седла, поняв, что чаша терпения выпита до дна, что впереди у них у всех плен либо смерть. За спиной у него теперь не было поля, напротив, из земли вырастал необозримый движущийся лес, только деревьями в нем были люди, а ветками — оружие.
Лес все ширился и ширился. Он закрывал горизонт и неуклонно, неудержимо продвигался вперед, по телам истекающих кровью, по телам уже мертвых. И это было войско царя, которое наступало, чтобы завладеть своей землей и утвердить свою власть на все грядущие времена. Все громче и громче отдавался в ушах зловещий, приглушенный гимн. Медленно, шаг за шагом, словно в похоронной процессии, между взмахами кадильниц, над тысячами и тысячами голов плыл гигантский штандарт. На его полотнище виднелось родословное древо царя, в окружении святых, а поверху, над изображением Святой Троицы, красовался царский лик.
Беглецы из шведского войска собрались вокруг носилок короля, в обозе, где их охраняли дворянское знамя и несколько других полков.
Нога у короля был перевязана, копоть худо-бедно стерта с лица, а сидел он в синем возке подле раненого полковника Хорда.
— Где камергер Адлерфельт? — спросил король, и окружение отвечало:
— Убит ядром как раз позади носилок Вашего Величества.
В это же мгновение мимо возка в хаотическом беспорядке проследовали поределые ряды даларского полка.
— Даларцы! — окликнул их король. — А где Сигерот, ваш полковник, где майор Свинхувуд... и где веселый Дракен, который так храбро сражался на редутах, что заслужил право командовать полком?
— Они все убиты.
— А где Маленький принц, и Пипер, и фельдмаршал?
Окружающие покачали головами и обменялись взглядами. Неужели следует выложить королю всю правду? Неужели стоит в этот день Страшного суда открыть ему всю меру его теперешнего одиночества? Да еще вдобавок рассказать, что Хедвиг-София, его возлюбленная сестра, вот уже полгода лежит в гробу... так и не погребенная?
Никто из них не мог взять на себя такую смелость.
— В плену, — отвечали они, помешкав.
— В плену? У московитов? Уж лучше бы тогда у турок. Вперед!
Он смертельно побледнел, но говорил спокойно, почти с торжеством в голосе и с неизменной улыбкой на устах.
Тронутый сединой солдат из даларского полка шепнул товарищам:
— С того дня под Нарвой, когда нами командовал Стен бок, я еще ни разу не видел его таким моложавым и радостным. Ей же ей, он воспринимает это как день победы.
Возок покатился, и впереди своего, смешавшегося, полного отчаяния, отступающего войска гордых оборванцев, бранящихся маркитанток, громко стонущих калек и охромевших лошадей двигался король шведов с развернутыми знаменами и бравурной музыкой, словно одержав свою величайшую победу.
Уже часа в два отзвучали последние залпы, после чего тишина опустилась на поле битвы, где живьем насаживали на кол последних казаков Мазепы и бесчисленных запорожцев. Дворы и мельницы выгорели дотла, деревья были расщеплены снарядами, а павшие герои лежали под слоем пепла и земли, все как один — с широко открытыми глазами, словно находясь уже в другом мире, они оглядывались па прошедшие годы и на тех, кто остался в живых. Несколько плененных пасторов и солдат рыскали по полю, отыскивая своих соотечественников, порой они выкапывали неглубокую могилу, над которой под покровом июньских сумерек тихо шептали погребальные слова на языке далекой родины. Затем могилу присыпали землей, чтобы порасти ей тростником и репеем, которые уже много столетий сухо шелестят под порывами степного ветра на заболоченной равнине, прозванной среди русских Шведским кладбищем.
Когда один из священников обнаружил тело обер-лейтенанта Ветцеля, погибшего вместе с обоими сыновьями, он поднял с земли лежавший подле мертвых пустой переплет молитвенника, украшенный фамильным гербом.
— Ты — последний в роду своем, — сказал он, — а как много родов прекратили свою жизнь на этом поле! Галле, Сигеррот, Маннерсверд, Розеншельд... Если я разорву теперь герб твоего рода на этом переплете и рассею его по ветру, я тем самым от имени народа своего, скорбящего и униженного, развею фамильный герб над всеми.
Множество тел было свалено в высокую кучу перед шанцами, где днем шло особенно яростное сражение, другие валялись в беспорядке, и воздух почти сразу же наполнился смердящим запахом и стаями воронья. С воцарением темноты тишина все торжественней опускалась на обширное поле смерти, но раненые по-прежнему умоляли о глотке воды. Изувеченные наиболее жестоко просили сжалиться над ними и прекратить их мучения благодетельным ударом меча либо подползали к убитой лошади и, достав из кобуры пистолет, сами лишали себя жизни после того, как, из последних сил держась на ногах, призывали благословение на всех, оставшихся дома, и произносили вслух молитву. В другом месте смертельно раненный драгун начинал выкрикивать грозные слова и благодарить Господа за свои почетные раны. Он произносил над самим собой и над своими убитыми товарищами заупокойную молитву, трижды зачерпывал ладонью землю и посыпал ею свою грудь. Из праха ты вышел и в прах возвратишься!.. Затем он с той же страстью прочел проповедь о грядущем воскресении и под конец завел высоким голосом погребальный псалом, не то двадцать, не то целых тридцать голосов в темноте, под ясным звездным небом издали подхватили этот псалом.
Мотрен-Проповедник, который бродил по полю, не испытывая при этом ни малейшего страха перед убитыми, тоже присоединил свой голос к хору, когда смолк голос драгуна. Тут в глаза ему бросилась спешащая по полю старуха с факелом, а за ней следовала толпа крестьян с длинными дрогами, на которые они складывали одежду убитых и прочую добычу. Раненый корнет, который еще не успел испустить дух, оборонялся одной рукой, чтобы не дать им сорвать висевшую у него на шее цепочку с маленьким серебряным крестиком, но они закололи его вилами. И тут к ним подскочил Мортен-Проповедник.
— Не убий, не убий! — прошептал он, узнав среди занятых грабежом женщин девятилетнюю Дуню, свою маленькую принцессу. Лицо его озарилось внутренним светом, и он простер к ней руки, отчасти как родной отец, отчасти как робкий возлюбленный. Она уставилась на него, после чего разразилась дурацким смехом.
— Это тот самый противный швед, — завизжала она, — тот самый, который подкупал меня, чтобы получить от меня вишни и еще чтобы я разрешила поцеловать себя в обе щеки.
После этих слов она набросилась на него как дикая кошка и вырвала у него из ушей серьги, так что кровь ручьем побежала у него по шее. Он упал на спину и женщины схватили его, и били его, и срывали с него одежды. Потом они взяли список Евангелия от Иоанна и разбросали листы во все стороны словно перья с ощипываемой птицы. Еще они стащили с него сапоги и рваные чулки, но, увидев, как его милая маленькая Дуня взялась за вилы, он вырвался со всей силой вспыхнувшей ненависти и в одной рубашке помчался прочь по телам раненых и убитых.
— Господь отнял у нас даже веру в невинное сердце,— пробормотал он и вскарабкался на хромую лошадь, которая набрела на него в темноте. — Господь покинул нас. Это — приговор. Миновало все, и весь мир погрузился во тьму.