Где бы нам с тобою лечь,
лечь, лечь,
уже опять запел юнкер Соловьев.
Прошла еще одна неделя. Об эвакуации перестали и говорить.
Но вот 29-го октября, уже к вечеру, когда серое небо тяжело ложилось на окна, всех трех сестер нашей палаты куда-то спешно вызвали.
- Списки!.. Представьте списки температурочных!..- в коридоре около уборной кричал кому-то врач Азиков.
- В чем дело?..
- Господа, что случилось?..
Потом в палату вошел поручик Лебеда. Его сломанная в мундштуке папироса висела над нижней губой. Он нервно жевал мундштук, все глубже в рот забирая папиросу.
- Господа!.. Красные перешли Сиваш, сбили Фостикова с кубанцами и вошли в тыл Перекопской группе... Кутепов с Армянского Базара отходит на Юшунь...
- Поручик!..
- А вы слыхали, поручик?..
- А Врангель?..
- А где Врангель?..
- Лебеда!..
- Поручик Лебеда!..
Я поднялся и тоже пошел к койке поручика Лебеды. Стуча костылями, меня обогнал юнкер Соловьев. Одна его нога, туго забинтованная, торчала за ним, как руль за лодкой. С другого конца палаты быстро шел подпоручик Кампфмейер,- танкового дивизиона,- с обожженным лицом, а потому сплошь перевязанным бинтами. Над бинтами торчали уши,- острые и густо покрытые волосами.
- Поручик, а Донской офицерский полк?..- глухо из-под бинтов спросил он.
- Поручик, а не слыхали вы...
- Оши-ба-юсь?.. Я о-ши-ба-юсь?..
- Юшуньские укрепления!..
- Наша тяжелая артиллерия...
- Господа!
- Господа, Слащева теперь бы...
- Слащев...
- Уже, господа, поздно!
Мы быстро обернулись.
В дверях стоял врач Азиков.
- Только что пришло сведение,- сказал он.- Юшуньские укрепления прорваны. Враг уже в Крыму...
- Доктор... это... это проверено?..
И опять стало совсем тихо. Прошлепали чьи-то мягкие туфли.
- Господин доктор!.. Господин доктор!..
- Пшел к черту с твоей комиссией!..- крикнул на Глащука Азиков.Господа! Господа, сегодня ночью мы грузимся на пароходы... Господа, за границей мы отдохнем... Господа, новые пути борьбы... Господа...
Я тихо отошел к своей койке и лег, уткнув в подушку лицо. Плечо мое ныло. Ныла и шея. Просачивающийся сквозь перевязку запах гноя кружил голову.
Пуля из шеи все еще не была вынута...
Всю ночь в темное окно хлестал дождь. За окном шумела Северная бухта. Кто-то на Понтонном мосту махал красным и зеленым фонариками.
Поручик Лебеда, штабс-капитан Рощин, юнкер Соловьев, поручик Забелин, подпоручик Кампфмейер, фейерверкер Попелюх,- кажется, все,- собирали вещи. Глащук тоже снял наволоку с подушки и запихивал в нее все, что имел - хлеб, штаны, ботинки, полотенце... Над его правым плечом прыгал круглый, короткий обрубок. Кукла под ним раскачивалась направо, налево: трепала широкую в этот день розовую юбку со сборками.
- Господа, а Глащук в Симферополь едет... На комиссию!..- засмеялся юнкер Соловьев. Но никто не подхватил, и смех его сейчас же оборвался...
Санитарные автомобили пришли под утро, 30-го, когда только что начало светать.
Мы грузились при полной тишине. Город еще спал... Казалось, о катастрофе еще никто ничего не ведает...
Большой, грузный транспорт "Ялта", точно буксир, тянул на тросах старую, негодную миноноску. "Ялта" то и дело меняла ход. Когда скорость ее увеличивалась, тросы натягивались и рвали ее назад; "Ялта" вздрагивала и скрипела. Когда же ход ее вновь замедлялся, узкий миноносец нагонял нас. "Сейчас, сейчас нагонит!.." - казалось нам. Врежется острым, по прямой линии бегущим, носом, в высокую и грузную корму "Ялты"... И расчленит ее, и рассечет надвое...
Мы вышли из рейда 30-го в 12 часов ночи, когда уже переполненный войсками и беженцами город и гудел, и качался за нами в красных языках пламени. Горели военные склады. Над зданием американского Красного Креста яростно носился бурый дым.
- Догорает аль только зачинается?
- А не все ли равно?.. Эх!..
- Севастополь!.. Россия!.. Прощай, Россия!..- звенел под ветром чей-то женский голос.
- Твою мать!.. Матери твоей!.. Твою мать!.. Матери!..- ругался возле женщины рослый казак-калединец.
"Ялта" то и дело меняла ход. Гафель над кормой нырял в низком небе.
...Было холодно. Ветер бил о мачты сплошными полосами косого дождя. Я хотел спуститься в 4-й трюм, туда, где лежали раненые нашего лазарета. Но, заглянув в трюм, глубокий, темный и холодный, как колодец, я вновь пошел вдоль палубы.
Частыми островками на палубе сидели кучки прикрытых брезентом солдат. Вода под ними стояла до уровня бимсов. По воде бежала черная рябь...