- Вы заболели? - спросила.
- Сердце пошаливает, но думаю.., - он страдальчески улыбнулся и добавил, пройдет!
В прошлогоднюю весну я заболела ангиной. Не появлялась на работе больше недели. Навестил меня Израиль Давидович. От него я узнала ужасное - Келлерта уже нет. Боже, как жаль, когда умирают хорошие люди...
29
Приподнялась на локтях и повернулась на бок, чтобы видеть натюрморт, который висел на стене. Подсолнухи. Подсолнухи в вазе. Букет подсолнухов. Самое уязвимое место в нашем деле - колорит. Многие не знают, что он такое. Свет представляется как добавление белил в краску, а тень - добавление сажи. А ведь у настоящего колориста секрет звучания живописи заключается в полноте цвета в тени, в полутонах и, наконец, в свету. Не белила дают свет и не сажа тень, а точно найденное соотношение тонов, какие есть в природе. Думая обо всем этом, я сползла с дивана на пол и на коленях добралась до шифоньера, где находились уложенные в стопку, написанные мной этюды. Мне захотелось пересмотреть их. За этим занятием и застала меня дочь.
- Мама, что ты делаешь?! - произнесла она трагическим голосом, - тебе нужен полный покой.
- У-у-у! - махнула я рукой, показывая на дверь, требуя жестом не мешать, но Валя взяла меня подмышки, подняла, как пушинку и уложила в постель. Вернулась, держа в руках шприц.
30
- Я провожу вас, - сказал он и, не спрашивая моего разрешения, пошел рядом. В пути что-то говорил, но я не вникала в смысл, - слушала мягкое рокотанье его могучего баса.
- А дома кто-нибудь есть?
- Никого!
- Ну, это хорошо!
В темном коридоре я взяла его за руку и мы осторожно пробрались к моей двери. Зайдя в комнату, он снял пальто, фуражку и сел возле комода, подальше от окна. "Хитрая лиса", - по-думала я о нем и подошла.
- Я почти ненавидела вас.
- Ты мне нравишься, - сказал он и, посадив меня на колени, попытался поцеловать. Я стиснула зубы, но он был настойчив. Я почувствовала мужчину. Мне захотелось большего. Я разрешила целовать себя в открытый рот. Наши языки переплелись. Я чуть не потеряла рассудок. -Эля, дай грудочку поцеловать, - я сопротивлялась, но он обхватил мой бюст так, что в свободной его руке оказалось то, чего он домогался. Я вцепилась в его волосатую кисть, но не могла сдвинуть. -Пусти, не надо бояться. Я ничего тебе не сделаю. Убери руку. Я не буду трогать, - я убрала руку и тогда его страсть достигла апогея. -Если бы ты знала, как мне сейчас хорошо. Тепло. Как тепло! Не бойся, милая, я ничего тебе не сделаю, посиди так! Во рту у меня пересохло. Он не давал мне ни о чем говорить. Я сказала, что буду бить его. Он встал и надел пальто, но мне почему-то стало страшно, что он уйдет и я задержала его. Он снова разделся и снова стал с бешенной страстью целовать мою грудь. -Ты любишь меня, - спросил он. Я была без сил. Руки мои безжизненно свисали. В глазах потемнело. Он почувствовал мое состояние. -Я отнесу тебя в постель. Ты должна лечь.
- орошим это не кончится, - сказала я и снова долго и неустанно он целовал меня, гладил ноги выше колен. Прикоснулся! Вдруг то ли пожалел, то ли сам устал.
- Проводи меня. На свежем воздухе тебе станет легче.
Утром вышла на работу. Мне казалось, что о моей вчерашней истории с председателем знают все. Как держать себя с товарищами? Не могу смотреть им в глаза. И в то же время, наряду со скованностью, какая-то легкость во всем, нежность. Кошачья нежность! Такое я всегда в себе презирала и не давала ему развиться до такой степени, чтобы оно могло меня захватить. Я стояла у мольберта и, машинально копируя, думала о нем. Попросили к телефону.
- Иван Михайлович, - сказал он, назвав себя. -Что у вас нового, как самочувствие?
- Благодарю, я здорова.
- Ну, это самое главное. Хочу видеть вас, - сказал он и, сделав многозначительную паузу, добавил, - у вас дома.
- Нет! - сказала я и положила трубку,
И вот я дома. Отчаянию моему нет предела. Жалко мне стало себя. Ужасно жалко. Сбросив одежду, я бросилась в постель и, зарывшись го-ловой в подушку, зарыдала. Часа два выла, не умолкая. Пила валидол. Не помогало. Хотела одного - скорее забыться. Но как это сделать? Я повторяла этот вопрос до тех пор, пока не уснула.
31
Слышу диалог:
- Как мама?
- Сносно,
- Ты кормила ее?
- Да.
- Чем?
- Куриным бульоном.
Как бы я к нему не относилась, но и с ним у меня случались счастливые минуты. На третьем году нашей совместной жизни его призвали в армию. Служил он под Брестом. Я ездила к нему. Снимала квартиру. Он вел себя безукоризненно. Я чувствовала в нем не супруга, а пылкого любовника. В те дни я написала свою лучшую работу. Мне удалось изобразить праздничное единство несовместимых предметов. Композиция натюрморта - книга, чайник и кобура пистолета. Фон деревья в цвету, открытое окно и занавеска - живое дыхание весны.
32
В нашу "синагогу" приняли нового художника - глухого мальчишку. Чувствую, что он - очередная жертва моих увлечений. Прошло две недели. Конец рабочего дня. Пересекла базар, Домой решила идти пешком. Он вырос передо мной словно из-под земли. Схватил за руку, пытаясь остановить. Я замерла. Он отпустил и я тут же помчалась от него вприпрыжку, вызвав удивление на его лице. Он догнал меня. Я написала пальцем в воздухе, что верю в Бога, что реальный мир гадок, что я одинока, что любви не существует. Она - наша фантазия. Он сказал, что все понял, что когда привыкнет ко мне, будет читать по моим губам. Договорились встретиться вечером.
33
Я думала, что мое прошлое приснилось мне, но я не спала. Я поняла это, потому что услышала бой курантов: 1, 2, 3, 4, 5, б... Грянул гимн, возвещающий начало нового дня, В мои уши ворвался дикторский текст, но очень скоро я адаптировалась, настроилась на прежнюю волну - на дорогие моему сердцу воспоминания. Улица была узкой, уютной, с домами старинной архитектуры. В начале улицы, по правой нечетной стороне стояло четырехэтажное здание, украшенное кариатидами. В нем находился райком комсомола. В конце квартала на одном из домов висела мраморная скрижаль: "Здесь с 1929 по 1941 год жил и работал выдающийся художник-баталист, академик Самокиш Николай Семенович". Дом, в котором жила я, был примечателен тем, что при великолепной готической внешности, внутри напоминал общежитие. От 3 до 6 соседей на каждую кухню, Я снимала квартиру на втором этаже. Вид из моего окна мрачный - слепая стена противоположного дома.
34
Целует мои руки, каждый палец в отдельности. Он такой цепкий и сильный, что волей-неволей приходится сливаться с ним, от чего меня начинает лихорадить. Но в эти мгновения он отпускает меня. Вечереет. По кронам возбужденно скользит красный закат и я подумала "разве это унижение, когда отдаешь все, что можешь отдать; я упаду на колени перед тем, кого люблю - буду целовать обувь его; любые мои поступки, вызванные любовью, священны и осмеивать их грешно". И тут я опустилась перед ним на колени и поцеловала ботинок. " Эля, что ты делаешь?!" - воскликнул он и, схватив меня за плечи, поднял, встряхивая, как бы приводя в чувство. Я не помнила себя. Я решила пить чашу любовного исступления не отрываясь, до опустошительного конца. И вдруг он заплакал. Передо мной стоял не мужчина и даже не юноша... Ребенок, губы которого дрожали. Он захлебывался от слез. Припав к дереву, он вытащил носовой платок и закрыл лицо. Все его тело сотрясалось от рыданий. Я обхватила его шею руками, повернула его голову к себе, целуя в мокрые соленые губы. Понемногу он успокоился, но все еще продолжал всхлипывать, отвечая робкими извиняю-щимися поцелуями. Зажглись светильники, Я взяла его за руку и потянула за собой туда... В темную глубину парка.
35
Моя дочь вернула меня в реальное. Приподняла и опустила на гладильную доску, оперев один конец в спинку диван-кровати. Теперь я не захлебнусь, потому что переведена в полувертикальное положение. Отвратительный теплый куриный бульон стекает по пищеводу самотеком. Я не хочу кушать, но обижать моего повара не намерена. Рот открываю добровольно. По зубам постукивает металлическая ложка... Считаю движения поднимающейся и опускающейся руки. Пятьдесят. Тарелка опустела. Процедура кормления окончена. Моя голова вновь лежит на подушке. Гладильная доска убирается за шифоньер. Лицо у дочки довольное. Сейчас побежит на свидание к своему Джафару. Уходит. Я остаюсь одна.
36
Когда он появился, я объяснила ему, что на втором месяце...
- Немедленно принять. Измерьте температуру, - приказал дежурной.
Меня завели в ванную комнату, предложили больничную сорочку и халат. Когда брили, я закрывала ладонями лицо и этим вызвала смех санитарок. Привели в палату. Легла на свободную койку. Повернулась к соседке. Чувствуя приближение рокового часа, попросила рассказать, какие муки предстоит мне перетерпеть, больно ли, долго ли, не умру ли я, так как это моя первая беременность. Она успокоила меня и сказала, что через два дня выпишут. Вышла походить по коридору. Из чистого любопытства заглянула в операционную.
- Заходите, - услышала мужской голос. Зашла - увидела кресло в боевой готовности и врача. Он стоял возле умывальника и тщательно мыл руки. Вытер и, обращаясь ко мне, предложил снять халат и сесть в кресло...
- Зачем? - спросила я, находясь во взвинченном состоянии.
- Как зачем? - переспросил он, ошарашенный моим вопросом. -Вы, милочка, раздевайтесь. Мне ведь некогда.
- Отвернитесь! - потребовала я. Препираясь с толстенной медсестрой, заняла чертово место и дала подготовить себя к этому аду. Ни разу в жизни мне не приходилось испытывать такой жуткой и гнусной боли. Я вцепилась в кресло. Пальцы на руках одеревенели. Я думала, что их парализовало. -Долго ли еще? кричала я, умоляя прекратить эту пытку.
- Еще целую жизнь, душечка, - сказал он и вдруг, - готово!