Он ушел. И другие ушли. Насовсем. Сначала они приходят в твою жизнь, потом уходят. Куда? Куда девался Колька, мечтавший уединиться на острове Робинзона, где нет ни школ, ни взрослых? Как-то по телевидению показали президиум какого-то торжественного собрания, и на экране промелькнула серьезная, внушительная физиономия, над которой во все стороны торчали знакомые непослушные вихры, не признававшие важности исторического момента. Может, это и был прежний друг его? Но вот на стенде "Не проходите мимо" красуется фотография пропойцы и прогульщика и тоже чем-то смахивает на Кольку. А еще, помнится, кто-то встречал его на строительстве Липецкой магнитки, там он славился как виртуозный монтажник, а потом вроде сорвался с какой-то верхотуры. Но точно не знал никто. Ушла из школы учительница математики, которая преподавала геометрию как музыку, о каждой фигуре слагала гимны, заставляла строить из них простые и сложные композиции, вместо отметок говорила: это мелодично, это звучит, это молчит, это несуразица, барабан с виолончелью. Теоремы у нее доказывали, будто исполняли сонаты. Если же ученик находил неизбитое, оригинальное решение задачи, она замирала и щеки ее начинали пылать, будто шар, нарисованный на доске, был раскаленным солнцем. На ее уроках он впервые ощутил красоту, внутреннюю логику и завершенность геометрических фигур, их непрестанную жизнь в бесконечном, объемном пространстве. Через них он и сам вошел в это пространство, и впервые мысль о бесконечности прошла сквозь его сердце... Но учительница эта через год исчезла. Где она теперь? Почему о ней ничего не слышно? Удалось ли ей отстоять свою методу? Может, запряталась куда-нибудь в такую глушь, где нужда в учителях столь велика, что простится все, где терпят даже слабое знание предмета, где историка умоляют вести урок географии или немецкого языка. А может, научилась преподавать, как все.
Ни о ком ничего неизвестно.
Вся жизнь - сплошное коловращение людей, беспорядочное и непонятное, как броуновское движение в жидкости. Кто-то нежданный-негаданный входит в твою жизнь, кто-то выходит из нее. Откуда появился этот усатый? Что было у него до тебя? Что будет после тебя? Ты не знаешь. И даже то, что было у него вместе с тобой, ты видел лишь с одной своей стороны. Сбоку. Ты ведь тоже шел, не останавливаясь. Все некогда нам. И что ты увидел? Ну, усатый он, длинноносый, говорлив и вроде несколько навязчив, скуповат, но, может, просто с деньгами было туго, любил петь. Да, это был самый большой его недостаток. Только вилку воткнешь в огурец - готово, запел. И уже не похрустишь огурчиком в свое удовольствие, так, помусолишь во рту, покатаешь между зубами и проглотишь, как вареную репу. И главное, все сидят, слушают, никто не сделает ему замечание, что неприлично это - голосить, когда люди еще не закусили как следует. Мог бы и подождать со своим пением, между прочим. Однако все просят: еще, еще. Надо же! А посреди стола - гусь жареный, с румяной аппетитной корочкой. Может, и вправду усатый неплохо пел? Может, даже певцом потом стал? Кто знает? Ведь он исчез. Да и не все ли равно? Ему до тебя тоже нет дела. Ушел и забыл.
А кому-то не все равно. И все-таки они тоже уходят. Или ты почему-то уходишь от них. Спохватишься, бросишься вдогонку, а куда бежать? Сколько позади осталось поворотов! За которым потерялась ОНА? Мечешься туда-сюда, плутаешь в незнакомых кварталах, случайно заворачиваешь в какой-нибудь глухой проулок и видишь - стоит она. В руках у тебя голубые тюльпаны. Она поднимает глаза - тюльпаны тают. Она была права. Эти цветы слишком хрупкие.
С рук стекают тяжелые капли. Руки мерзнут. Я тоже. Мне холодно. Я весь продрог. Жизнь капает. Жизнь течет. Вокруг туман и промозглая сырость. Это и есть течение жизни? Как говорили древние: все течет, все изменяется. Все течет, а что меняется? В тебе, в человеке?
Скажи, Антифонт, что есть жизнь?
Молчит. Исчез. Я зову его который день, а он не идет. Мне без него страшно. Холодно. Темно. Абсурдно. Люди, ну хоть вы скажите мне! Слышите? Слышат. Вон идет сестра со шприцем. Она ответит: "Жизнь есть способ существования белковых тел". И сделает мне инъекцию. Мой организм воспрянет всем наличным составом белков, чтобы исправно продолжать процессы ассимиляции и диссимиляции. Это главное. Все остальное - рост, раздражимость, размножение, пение, пляски, культурные и некультурные потребности - все это есть производное от них, от ассимиляции и диссимиляции. Что амеба одноклеточная, что ты, философ многоклеточный, заняты вы одним и тем же делом. Ибо - живете!
Сестричка, милая, не коли меня! Надоело мне все это, как птичке фениксу: ее сжигают, а она возрождается. А на фига? Все равно ведь опять сожгут. Сколько ни толкуй им, что она не простая птичка, а волшебная, все равно не поверят. Чтобы убедиться, им надо сначала сжечь. И пылают на кострах сердца Жанны д,Арк, Кампанеллы, Сервантеса, Шуберта, Лермонтова, Модильяни. Дурная слава Герострата не остановит руки чиновника, подписывающего накладную на дрова и спички. А исполнитель приказа будет свят в своей простоте, как одноклеточная амеба.
Девчушку шестилетнюю, сестренку мою двоюродную, сожгли. Набили избу битком старухами с детьми, заколотили окна, обложили сеном, плеснули керосина и подожгли. И стояли, любовались, многоклеточные. Слушали страшные вопли соотечественники Баха и Моцарта. Не вынесли этих воплей Стефан Цвейг и его жена и покончили с собой. А каратели по-прежнему ассимилируют и диссимилируют. И имеют наглость писать мемуары. Раз читают, почему не писать? А обывателю интересно. Он приобщается к истории. "У меня есть неизвестная фотография Геббельса, не видали? Зажигательный был оратор!" Будь она проклята, святая простота. "Джон, осторожнее! Ты обжег меня своей сигаретой. Как больно! Надо чем-то смазать".
Смажьте. Замажьте. Закрасьте. Что не поддается, завесьте тряпочкой, плакатом, рекламным щитом. И фильмов наших про войну не покупайте. И романов про войну не переводите. Зачем, раз скучно? И мы тоже не будем печатать то, что массам скучно. Или непонятно. Или не там щекочет. Люди повсюду одинаковые. Им подавай всегда что-нибудь приятное. Зато так легко управлять теми, кто любит одно приятное. Они в упор не видят неприятное, лишь бы оно не коснулось лично их. Их раздражают назойливые пророки. Вообще чего им от нас надо? Охота выпендриться? А мы при чем? Нам жить надо ассимилировать и диссимилировать. Да, а на десерт обязательно ананасы в шампанском. Или...
- Билеты на Рихтера? Есть. А что? Ты с крыши съехал? За кого ты просишь? Будет сидеть рядом и чавкать музыкой! Этого мне еще не хватало. Рихтер будет играть "Лунную", а этот тип будет жевать ее, как жареную куропатку. Музыку он любит! Любит, только брюхом. Он все любит брюхом. Все для него - порционное блюдо, изготовленное лично для его желудка. Ходит всюду - и жует, жует. Все подряд. Ненавижу я этих интеллектуальных гурманов. И не проси.
- Чего ты на него так взъелся? Тяжелый ты человек, Инкьетусов.
- А ты дурак.
- Да?
- Да. Ты погляди только, как он ходит.
- Ну, знаешь... По походке судить о человеке!
- Она его определяет, выдает с головой. Так ходят благополучные, достигшие.
- Но он-то чего особого достиг? Пока такой же, как мы с тобой, рядовой архитектор.
- Но он достигнет, вот увидишь. Потому что благополучие - это не наши завоевания в жизни, не итог, а наоборот, это исходная точка. Это его жизненная позиция, способ мышления, мироощущение. Для него архитектура - не способ самовыражения, самоотдачи, даже не работа, для него она - способ достичь! Положения в обществе, материальных благ, ну и чего там еще им надо, чтобы купаться в довольстве?
- Вроде бы ничего и не надо.
- Вот именно. Всего-то ничего. А для них это все, предел мечтаний. Знаешь, как Элина его называет? Хронический удачник.
- Да? Однако с нею он был не очень-то удачлив.
- То есть? Он что, обхаживал ее?
- Как, ты не знал? Извини, я думал, она тебе говорила.
- Я ничего не знаю. Вот гусь! И тут хотел урвать. Ну, и что?
- Да я тоже ничего не знаю. Слыхал только, что она дала ему отставку.
Да, было такое дело. Вернее, свидание было. Только Инкьетусову незачем было про это знать. Мы с ним тогда были едва знакомы. Он пришел, принес статью для нашего журнала. Ее одобрили, поставили в номер. А этот гурман принес свою, и ему непременно надо было, чтобы его статья прошла раньше. А поскольку от меня кое-что зависело, он принялся меня обхаживать. Конечно, по-мужски. Это же очень льстит женщине. Особенно если она не очень-то хороша собой, не очень молода, и вообще... вряд ли имела таких респектабельных поклонников. В общем, он - будто заинтересовался мною, а я - будто не раскусила, будто польщена, будто ох-ах как возжаждала. И взяла и пригласила его как-то к себе домой. "Приходите, посидим, у меня много альбомов по современному искусству". Чтобы вроде соблюсти приличия. А так-то - конечно, слепому ясно. Он и раскатился - показать мне свое искусство. Принес цветочки, конфеты, бутылку хванчкары. Все было жутко галантно с его стороны. А с моей... Ух, он даже никак не мог взять в толк, что это такое? Я его отвергаю? Я! Его! Он не сконфузился, не растерялся, он просто остолбенел. Вот тут я его и высекла. Это было красиво, как стихотворение в прозе. В житейской прозе.
...Не ожидали? Я понимаю. Очень уж для вас это ни с того, ни с сего. Человек благородно все обставил, честно старался, будто для кинозвезды какой, новый галстук надел, брюки отгладил - и нате вам, осечка. К чему столько иронии? А что остается? Надо же как-то разрядить обстановку. Ситуация, согласитесь, несколько неловкая - для вас. Я-то знала, на что иду. А вы? Пришли к женщине с самыми лучшими намерениями, хотели сделать ей приятное и вдруг, вместо благодарности - такой грубый отпор.
Уйти? Как хотите. Я не гоню. Все-таки поздно и дождь. Оставайтесь. Хуже, чем было, уже не будет. И потом вам же охота все-таки понять - в чем дело? Вот и давайте поговорим откровенно, как люди одного пола, без всяких этих галантерейностей. Я сейчас чаю согрею, попьем, поболтаем. Глядишь, и злость ваша остынет.
Остаетесь? Вот и прекрасно.
Так значит, зачем я все это затеяла? Сама не сплю и вам не даю. Уж очень вы меня взбесили. Люди вашего типа относятся к себе необыкновенно любовно. Ваш эталон - респектабельность. Вы ее в себе буквально взращиваете. Налить еще чаю? А хванчкары? Давайте допьем, чего она будет киснуть? Жалко, вино отменное. За ваше процветание! Нет, без ехидства я не могу, уж потерпите. Будьте джентльменом до конца, раз с этого начали.
Все-таки не поняли, что меня, собственно, взбесило? А то, что добиваются положения всегда с помощью чего-то, у кого что есть: способности, трудолюбие, личное обаяние, знакомства или умение их заводить. А вы ловкач. Вы необыкновенно ловко умеете ко всему и ко всем приноровиться. Для чего? Чтобы использовать. Вот и ко мне вы пробовали приноровиться, то есть прощупать слабое место, на что человек клюнет и на этом сыграть. Ан, не вышло. Не хочу быть несправедливой, в деле обхождения вы большой мастер. И такие промашки, как со мной, наверное, редки, а? Ну, ладно, не говорите. Я это и так поняла по вашей реакции. Уж очень долго вы не могли поверить, что я всерьез и насовсем вас отвергаю. Значит, вы к такому не привыкли. Значит, люди принимают все за чистую монету - вашу приветливость, открытость, доброжелательность. Либо стесняются показаться невежливыми, нелюбезными по отношению к такому солидному человеку. Либо так же откровенно, как и вы, думают с вас что-нибудь потом поиметь, так сказать, в обмен. Последние особенно охотно идут вам навстречу, потому что знают, что риска никакого нет, что вы из тех, которые обязательно достигнут. Вы свои люди и сочтетесь. И знаете, за счет кого? За счет тех, первых, которые слишком наивные или слишком вежливые. Ловкачи! И все вам удается, все у вас идет, как по маслу. Вот мне и захотелось подставить вам подножку. Посмотреть, какой у вас будет вид, когда вы растянетесь. Удовольствие? Получила!
Откройте форточку, а то я надымила, как фабричная труба. Но давайте на этом кончим. Уже утро, и дождь прошел. Излился весь. Как я.
Как ближе выйти на проспект? Через двор и направо. Нет, я не с вами, не пугайтесь. Я к соседу напротив. Он встает с петухами и всегда выручает меня куревом. Только вот курит он "Беломор", старый мухоед. Ну, на безрыбье и рак рыба, на бесптичье и Бальмонт соловей, говорили когда-то. Не извиняйтесь. Кому это надо? Желаю вам сразу поймать такси...
Вот так я его высекла. Но в общем-то зря потратила на него всю ночь. Лучше бы спала. Такие все равно не чувствуют боли. У них душа покрыта толстым слоем носорожьего сала. Отряхнулся, поправил галстук, улыбнулся кому полагается - и пошел хлопотать дальше. Статью Инкьетусова вынули из номера и вставили его. Это было идиотизмом. Инкьетусов ставил проблему остро, и именно с него надо было начинать, а не с этого болтуна, который как будто невинно, незаметно снимал остроту, переводил все на частности. После него Инкьетусова придется сильно урезать, иначе его горячность будет выглядеть неоправданной. Я пошла к главному, попробовала с ним объясниться, но хлопотун успел меня опередить и сказал обо мне гадость, я поняла какую. Главный уперся. Пришлось объявить Инкьетусову неприятную новость. Он быстро вскинул на меня глаза и мгновенно отвел. И все-таки я успела углядеть мелькнувшую в них боль. В углу рта ясно обозначилась горькая складка. Я говорила ему еще какие-то слова, хорошо обкатанные формулировки, объясняя, из-за чего его статья временно откладывается, а он смотрел в сторону и молчал. Потом встал, вежливо простился и ушел. Да, этот был совсем из другой породы. Чтобы ранить, их и бить не надо, только чуть тронь. Удачники называют их нытиками и хлюпиками. Потому что они не умеют толкаться. Дело они делают не хуже, а даже лучше, но не понимают, почему при этом надо толкаться и мешать другим. Когда они были маленькими, кто-то внушил им, что все должно совершаться по совести. Они выросли, увидели, что все не так, даже поняли - почему не так, а принять, примириться так и не смогли. А мы все бьемся, объясняем им...
Так мне стало его жалко, что я решила вмешаться. Вызвала того удачника и заявила, что если он сейчас же не пойдет к главному и не водворит на место статью Инкьетусова, то я устрою ему такое, что он на том свете будет вспоминать и содрогаться. Он совершенно спокойно и нагло отказался. Тогда я посоветовала ему подумать, стоит ли рисковать из-за такой малости и вмешивать в это дело его супругу. Ведь она может узнать, где он был в ту ночь, от моего соседа, который курит "Беломор". Он обозвал меня дешевой шантажисткой, но статью все-таки забрал. Удачники умеют точно взвешивать все "за" и "против".
Егору я, конечно, ничего не сказала, но он сам догадался, что все устроила я. Был удивлен, благодарен, даже счастлив. Не столько из-за статьи, сколько из-за того, что победила справедливость.
А теперь пришел - вид надутый, обиженный.
- Что у тебя было с этим хроническим удачником?
- Ничего не было.
- Нет, что-то было, а ты скрываешь.
- Егор, ну, не надо, прошу тебя. Зачем это?
- Прости. Я не из ревности, нет, а потому что... ты такая хорошая, умная, а он... Мне обидно, что ты могла принимать его ухаживания.
- Не могла. Вот как раз и не смогла. Понимаешь?
Обрадовался, как мальчишка. Я иногда спрашиваю себя: люблю ли я его? Оказывается, на этот вопрос очень трудно ответить. Мне очень дороги наши отношения. Когда он приходит, мне хорошо. Звонит и я слышу его голос - у меня проходит теплая волна. И я скучаю, когда он пропадает, более того мне бывает очень горько. Но вот быть с ним постоянно... не знаю, наверное, это трудно. Он такой сложный, такой переменчивый, такой ершистый... и такой милый. Я жду его, всегда жду. Даже одно это ожидание наполняет мою жизнь каким-то особым смыслом, окрашивает ее светлой, радостной краской. И мне будет очень тяжело, когда из нее уйдет это ожидание...
А оно уйдет. И не потому, что я на несколько лет старше его. Всякое в жизни бывает. Не соотношение в годах определяет, могут ли люди быть вместе. Те, которые женятся, почти все находятся в правильном соотношении, а сколько, однако, разводов? Нет, дело не в этом. И даже не в том, что его жена узнает. Ей уже доносили, она посмотрела на меня и легко поверила Егору, что это неправда. Уж очень мы несравнимые. Куда мне до нее! Она истинная женщина. Я всегда завидую таким. Они все успевают: и работать, и дом содержать в порядке, и за собой следить. И как бы они ни устали, они прежде всего сохраняют свою женственность. Не то, что я - устану и на все наплевать. Но жизнь у нас трудная, и женщина всегда нуждается в помощи. Особенно если ей хочется, чтобы все было на высшем уровне, не хуже, чем у других, а желательно - чтобы лучше. Такое понятное желание: ведь дело касается ее семьи, ее детей, ее домашнего очага. А Егор не понимает, зачем ей надо за кем-то гнаться. Ну зачем? Не все ли равно, какой кафель в ванной - белый, желтый или голубой? Сменить занавески на кухне? А эти чем плохи? Лесика возить на теннисный корт? Таскать ребенка на двух троллейбусах? Ради чего? Для физической закалки пусть гоняет во дворе в хоккей. Ты хоть понимаешь, что ты сравниваешь? В теннис играет элита. Понимаю. Но дворовый хоккей - это еще и удовольствие. Надо же ребенку получать удовольствие от своего детства.
Вот так они и воюют. Сначала он поддался, размяк от любви и ее напора, а потом опомнился и стал бунтовать. А она продолжает гнуть свою линию. Не понимает, что он не согнется. Не может. Такие не гнутся. Они просто ломаются. Но не пойдешь же к ней объяснять это!
А ему я объясняю, стараюсь остудить его, когда он уж очень распаляется. "Надо быть терпимее и прощать женщине, если она немного путается", - говорю я. Тут он набрасывается на меня, обвиняет в беспринципности, прекраснодушии и прочих ужасных грехах. Я даю ему выговориться. И он успокаивается, смягчается, берет мои руки и прячет в них лицо. Так он просит прощения... А потом поднимает голову и спрашивает:
- Ты не знаешь, что сталось с тем начальником станции, который приютил у себя умирающего Толстого? Его выгнали со службы, а дальше? Не знаешь? А кто-нибудь в России это знает?