Сначала разговор не клеился, и мы все отвлекались на чай, на книги, на прошлых знакомых. Но глаза наши постоянно встречались. Она выжидала, что же я скажу ей, а я - когда можно будет сказать. Наконец, я не выдержал.
- Я вел себя постыдно, Леля, недостойно тебя. И я даже не смею попросить у тебя прощения.
- Гоша, разве ты виноват, что полюбил другую?
- Виноват. И ты знаешь это. Во всяком случае тогда знала.
- Думала так. А теперь я узнала много другого.
- Я тоже узнал. Но те наши знания были правильнее. Наш мудрый житейский опыт исказил их, загрязнил, мы перестали доверять своим чувствам. А они тогда сказали и тебе, и мне, что моя новая любовь была отступничеством, предательством. Поэтому я избегал тебя, а ты меня. Мне было стыдно, а тебе стыдно и больно. Да как больно! Какая подлость доставлять человеку такую боль!
- Это не подлость, это жизнь. Она не очень-то считается с нашими детскими воззрениями на честь и порядочность.
- Это я не посчитался. Честь и порядочность не делятся на детские и взрослые. А ты говоришь так, потому что... или меня щадишь или... хочешь что-то перечеркнуть в себе, в своем прошлом... в нашем прошлом.
- Оно само перечеркнулось. И оттого что ты покаешься, ничего не вернется.
- Не вернется. Но ты разрешила мне говорить... Леля, ты изменилась, конечно, очень изменилась. Столько пережив, нельзя оставаться прежней. И все-таки... нет, ты не можешь стать человеком, который признает непорядочность нормой. Что бы ты мне ни говорила, я не поверю. Я все помню... Та девочка, которую я знал и любил, ни за что это не признает. Хоть распни ее на кресте.
- Но той девочки нет, Гоша. А потом... можно отвергать непорядочность и мириться с нею.
- Ты любишь кого-то?
- Да. Люблю.
- И он?
- И он - мелкий, пошлый человек, в сущности бездарен, но сумел уверить себя и окружающих, что он одарен, восхищен собою безмерно, отметает от себя людей, которые его критикуют, и обольщает тех, кто им восхищается. Вот на этом даре обольщения он и держится. А больше в нем нет ничего.
- Он кто?
- Пианист.
- Ах так! И вы выступаете вместе в концертах?
- Да. Он мне аккомпанирует. И солирует.
- Но ты... ты же была лучшей в скрипичном классе! Что-то случилось?
- Случилось. Но об этом я не хочу говорить.
- Значит, ты все видишь и тем не менее...
- Тем не менее я готова отдать ему все. Да у меня, в сущности, мало что осталось.
- С ума сойти! Выходит... Леля, выходит, я убил тебя... убил девочку...
- Можешь меня презирать.
- Презирать я могу только себя. Это же я испугался твоей необыкновенности, я оказался недостоин ее.
- Брось, какая там необыкновенность! На поверку все свелось к самому обыкновенному: погналась за мужиком...
- Леля! Откуда у тебя эти слова? Я не могу слышать их из твоих уст.
- Тогда уйди. Теперь я стала такой.
- Леля, мы живем как-то неправильно, не по-людски, как говорила моя бабушка Липа. В нашей жизни есть какой-то страшный пробел... Нам бы надо чего-то постыдиться... Не знаю. И ты не выстояла, даже ты. А уж я-то... Столкнул тебя в бездну и после этого посмел быть счастливым!
- Зачем ты говоришь мне все это?
- Мне уйти?
- Если ты все сказал... Теперь ты можешь быть счастливым без угрызений совести.
- Пощечина, которую я заслужил.
- Нет, Гоша, я не собираюсь сводить с тобой счеты. Зачем? Тот мальчик, которого я когда-то любила, остался в той, другой жизни, остался, понимаешь? И я никому не позволю, даже тебе, втаскивать его сюда, в это болото, в котором мы с тобой теперь барахтаемся. Он не твой, он мой. Ты от него отрекся, а я оставила его у себя. И не топчи его, не смей. Он не предатель, он... он...
- Леля, ну вот, я опять доставил тебе боль. А ты осталась в моей душе прежней тоненькой, как струнка, ясноглазой девочкой, которая отзывается на каждый звук моего сердца. Помнишь, мы ведь с тобой очень мало говорили, больше все молчали, нам тогда и не нужны были слова. Мы так хорошо понимали, чувствовали друг друга. Но когда ты ушла из моей жизни, оказалось, что мне столько надо сказать тебе. И я говорил, говорил, говорил.
- Гоша, знаешь, что в тебе совсем не изменилось? Выражение лица. Все такое же мальчишеское. Будто ты и не повзрослел. Сколько лет твоим детям?
- Наташке пятнадцать, Лешке двенадцать.
- А у нас с тобой жизнь прошла. Так быстро и так невозвратимо. А мы ведем с тобой какой-то нелепый разговор о том, что с нами было сто лет тому назад.
- Он нам нужен был, этот разговор.
- Не знаю.
- Я не собираюсь влезать в твою жизнь. Ты любишь, и я буду рад, если это принесет тебе хоть немного счастья. И все-таки разреши мне еще раз прийти к тебе. Дай мне твой телефон.
- Гоша, зачем это?
- Не знаю, но я приду.
Я свято верил в то, что это надо. Я страстно хотел вернуть к жизни существо, одухотворившее мою юность, вернуть этой потускневшей, несчастной женщине, потерявшей веру в себя, огонь, делавший ее прекрасной. Я только забыл, что огонь больно жжется, и после него остаются угли...
- Скажите, пожалуйста, как мне выйти к Рыжухину? Я вроде правильно шел, а заблудился.
- Не заблудился ты, сынок. Это и есть оно самое Рыжухино. Удивляешься? Вот, милок, все, что от него осталось. Угли и прах да слезы бабьи. А ты чей же будешь? Что-то не признаю я тебя.
- Я приехал к Ивану Степанычу и бабушке Липе.
- Вон что! Да ты уж не Егор ли, внучок ихний?