Удивительно, думала она, но ведь Хойт, что бы он там ни сделал, какой бы удар ни нанес малакасийцам от имени пражского сопротивления, так и не изменил своей прихрамывающей походки, по-прежнему сохраняя тот ритм, о котором рассказывал ей утром. И, глядя, как он подходит к своей постели в дальнем углу, Ханна спрашивала себя: не могла ли та свирепая часть его души, тот невидимый гневный дух, что время от времени овладевал им, вырваться на волю и заставить своего хозяина хотя бы в минуту опасности ходить, не хромая?
А вот Бранаг Отаро на Хойта был совсем не похож. Он довольно часто заходил к ним в кладовую, и Ханна уже успела сделать о нем кое-какие выводы: по всей видимости, это был вполне честный предприниматель, ненавидящий малакасийскую оккупационную армию и ее предводителя, некоего Малагона, который вроде бы не то король, не то правитель страны.
Все дни напролет Бранаг проводил у себя в лавке или в мастерской, время от времени подкрепляясь в таверне на углу рагу из оленины, свежим хлебом и холодным пивом, что привело Ханну к мысли, что у него нет ни жены, ни любовницы, ни подруги — она не знала, как принято называть таких женщин в Элдарне. Зато рядом с Бранагом постоянно был пес, которого он так и звал: «Пес». Ханна, во всяком случае, ни разу не слышала никакой другой его клички. Друзей-приятелей у Бранага, похоже, не было, если не считать покупателей, то и дело заходивших к нему в лавку, да странствующих повстанцев, которых он прятал у себя в тайнике.
Это был могучий мужчина, с необычайно широкой грудью и толстыми ручищами; носил он обычно хлопчатобумажную рубаху, заправленную в шерстяные штаны, несмотря на жару, и высокие сапоги. Но более всего Ханну впечатляла безграничная доброта Бранага. При всех своих поистине великанских размерах он обладал нежнейшей душой; ей казалось, что он, в принципе не способен столь же сильно, как, скажем, Хойт, презирать кого бы то ни было, даже представителей оккупационных войск.
Впрочем, как и у Хойта, что-то таилось в глубине души этого доброжелательного и симпатичного человека, нечто невысказанное, неявное, но это нечто, похоже, как раз и руководило всеми его поступками. Но Ханна, разумеется, не решалась спросить у самого Бранага, в чем же заключается эта его мрачная тайна.
Однажды вечером, когда после особенно долгого и утомительного пребывания в вонючем тайнике они наконец оказались в кладовой, Бранаг специально сходил в таверну, чтобы принести Ханне «немного текана», и притащил полный котелок, да еще прихватил изрядное количество пива для Хойта и Черна.
Ханна благодарно отхлебывала бодрящий напиток, и тут Бранаг вдруг спросил, есть ли у нее дети.
— Нет, — спокойно ответила она. — Во всяком случае, пока.
Этого вопроса она никак не ожидала; никто до сих пор особенно и не интересовался ее прошлым. Она попыталась по лицу Бранага догадаться, о чем он думает, но лицо его казалось абсолютно непроницаемым — не задумчивым и не сердитым, а просто лишенным каких бы то ни было эмоций.
— Но я очень надеюсь, что когда-нибудь у меня обязательно будут дети... и, возможно, это «когда-нибудь» наступит довольно скоро, — оптимистично прибавила она.
— Ясно, — сказал он, наполняя ей кружку горячим теканом. Потом нежно почесал за ушами своего пса, пожелал всем спокойной ночи и пошел прочь. Но уже на пороге вдруг остановился, освещенный светом толстых свечей, отбрасывавших желтоватый отблеск на полированные седла и прочие товары, развешанные на стенах коридора, соединявшего кладовую с мастерской, и очень тихо промолвил: — По-моему, только дети способны, пусть хоть на мгновение, дать нам ощущение того, что мы все же были избраны богами. Именно так боги посылают нам весть о себе, соприкасаются с нами, хоть и совсем недолго, пока мы неуклонно движемся в направлении великих Северных лесов.
Лица шорника Ханне не было видно, но голос его звучал так, что она получила ответы на все свои вопросы. Его детей больше нет на свете, и он, конечно же, будет сражаться, будет мстить за них. Чувствуя стеснение в груди, она поспешила ответить ему, сдерживая слезы сочувствия и почти уверенная в том, что не имеет права оплакивать судьбу этого немолодого и, видно, много испытавшего человека.
— Когда у меня будут дети, Бранаг, я всегда буду помнить эти твои слова, обещаю тебе, — заставив себя улыбнуться, сказала она.
— Ну что ж, я желаю тебе доброго пути, Ханна Соренсон. — И Бранаг, повернувшись к Хойту и Черну, прибавил: — И вам я тоже желаю удачи, ребята.
Еще не рассвело, когда Ханна Соренсон и двое ее спутников бесшумно выбрались на улицу из лавки шорника Бранага и, низко пригибаясь, осторожно пошли куда-то по темной улице.
Стивен Тэйлор, встав еще до рассвета, уже сидел в седле, поджидая своих спутников. Он не чувствовал ни голода, ни жажды — лишь одно настойчивое желание уехать как можно дальше от этого места. Возможно, время и расстояние заставят его забыть о совершенном насилии и хоть немного умалят то отчаяние, что каждый раз с новой силой вспыхивало в его душе, когда перед глазами его представал тот умирающий серон, из шеи которого нелепо торчал обломок ореховой дубинки.
Он оказался не в состоянии участвовать в похоронах Мики. Он чувствовал, что не имеет права на них присутствовать. К тому же, почувствовав ужасный запах горящей плоти, когда Саллакс поджег сложенный из сосновых ветвей погребальный костер, он понял, что его сейчас вывернет наизнанку. С другой стороны, у него возникло ощущение даже, пожалуй, некоей завершенности содеянного, почти счастья, когда Версен и Гарек сожгли тела убитых серонов на другом костре.
Впрочем, издали похороны Мики выглядели даже трогательно: юный ронец словно крепко спал на своем ложе из мягких душистых сосновых лап. Зато место последнего упокоения серонов было совсем иным: тела этих звероподобных воинов свалили в общую кучу, и они, лишенные души и, наверное, какой бы то ни было веры, сгорели в общем костре, точно охапка дров. Гарек и Версен просто подожгли огромную охапку ветвей под грудой тел и разрозненных конечностей и более не обращали на этот погребальный костер никакого внимания.
И вот теперь Стивен сидел верхом на коне и ожидал рассвета, держа в руках ту самую ореховую дубинку, с помощью которой спас жизнь своим товарищам. Он рассеянно водил большим пальцем по кровавому пятну, расплывшемуся на древесине странным рисунком, и думал: как это Гилмору удалось столь идеально соединить обломки, что между ними нельзя найти ни одного стыка, ни одной шероховатости? Сегодня утром, вооруженный этим примитивным оружием, Стивен, надо сказать, чувствовал себя гораздо спокойнее и увереннее, хотя его по-прежнему терзали воспоминания о том, что он сотворил с помощью своей дубинки.
А еще он все время вспоминал тот волшебный свет, что исходил от пальцев Гилмора, и очень надеялся, что у старого мага хватит сил и знаний, чтобы возродить и его, Стивена, душу, помочь ему забыть о том, что пришлось пережить в Элдарне. Чтобы он мог вернуться в Айдахо-Спрингс прежним — то есть таким же скромным и довольно прилично образованным служащим банка, каким он был всего две недели назад. Стивен всю жизнь считал себя трусом и пацифистом.
И хотя в последние дни он, безусловно, проявил даже определенную доблесть в бою, которой уж никак от себя не ожидал, смириться с тем, что ему при этом пришлось применить насилие и жестокость, было чрезвычайно трудно. Его мучило то, что он в рукопашном бою собственноручно убил двух воинов-серонов, хотя он, конечно, понимал, что именно это и спасло жизнь его нынешним друзьям. А вот убийство того, третьего противника не давало ему покоя, и он знал: эта вина будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
Он выиграл схватку, он лишил своего врага способности сопротивляться — и проявил полнейшую безжалостность!
От пронзительного предрассветного холодка у Стивена заледенели ноги, но он словно не замечал этого, медленно осознавая то, чего не понимал прежде: сколь важно для него, оказывается, проявление милосердия. Его часто шокировали и приводили в ужас газетные и телевизионные репортажи о жестоком поведении террористов или солдат, даже сражающихся во имя некоей благородной идеи.
Всех их Стивен считал преступниками, мысленно причисляя к тому же ряду и похитителей людей, которые, даже получив выкуп, убивают своих жертв, и всяких вооруженных негодяев, которые стреляют в любого, кто попадется им на пути, даже когда ничто не мешает им свободно уйти. Он всегда ненавидел таких людей, питая отвращение к тем, кто во всем предпочитает жестокость и бессердечие: их он считал самыми мерзкими и презренными представителями человечества.
И теперь он сам стал таким.
Ведь они с Гилмором безжалостно убили того серона, ослепленные яростью, хотя, по иронии судьбы, только на них двоих никто так и не напал.
Стивен снова внимательно посмотрел на свою дубинку. Нет, этого больше не будет никогда! Никогда он уже не позабудет о том, что следует проявлять милосердие даже к врагу. Нет такой цели, за которую стоило бы сражаться, если конечная победа означает и полный отказ от сострадания. Стивен провел рукой по гладкой древесине и даже поднес к носу окровавленный конец дубинки, чтобы почувствовать запах впитавшейся в древесину крови.
Да, храбрости он, пожалуй, в последнее время уже немного научился. И жестокости тоже. Он всегда был довольно крепким и к тому же неплохо подготовленным физически, да и в сообразительности ему, наверное, отказать было бы трудно. Стивену стало не по себе: он опасался, что в нем еще только начинают открываться некие потенциальные задатки воина. А это значит, что смерть будет постоянно кружить где-то рядом, и, чтобы пережить это путешествие, он должен помнить, на что способен. Да, он был прежде трусом и пацифистом, но и жизнь его была тогда пуста. Здесь же, в Элдарне, он никак не мог позволить себе оставаться трусом или пацифистом. И все же как определить ту тонкую грань, что отделяет обыкновенного убийцу от того, кто вынужден убивать во имя любви, сострадания и мира для народов Элдарна?
— Да ты же попросту лжешь самому себе, желая смягчить этот удар, — едва слышно прошептал Стивен. — Твои дерьмовые извинения ни гроша не стоят, и ты это прекрасно понимаешь!
Но ему все же очень хотелось, чтобы эти извинения, оправдывающие необходимость убийства, хоть что-нибудь значили. Ему очень хотелось считать себя тем, кто сражается во имя чего-то хорошего, чего-то значимого для всех тех, кто с ним рядом. Он не раз слышал рассказы деда и бабушки о Второй мировой войне и о том, как все страны, объединив усилия, разрешили этот страшный конфликт и победили зло. Но теперь-то им с Марком пришлось лицом к лицу столкнуться со злом. Почему же они не видят перед собой такого же справедливого разрешения этой проблемы, какое сумели найти в сороковые годы двадцатого века их деды и прадеды?
«Возможно, — думал Стивен, — это потому, что нам свойственна некая иллюзия счастья. Возможно, все мы в жизни испытываем и страх, и сожаления; это и есть та самая трагическая реальность, с которой мы постоянно сталкиваемся лицом к лицу, но никогда не обсуждаем этого друг с другом».
Он поднял глаза и увидел останки погребального костра, на котором сгорел Мика.
«Видимо, неспособность отличить просто убийство от убийства во имя благородной цели и есть та реальность, которая вдребезги разнесет мои иллюзорные и самодовольные заблуждения».
И Стивен решил, что если он возьмет себя в руки, то совесть его со временем, скорее всего, немного успокоится. А пока, что можно воспользоваться и замечательным ронским вином, которое раздобыл Гарек, чтобы чуточку смягчить это жуткое чувство вины.
— Значит, ты все-таки снова трусишь! — довольно громко сказал он себе и рассмеялся.
— Ты что это? — Марк подходил к нему с двумя кружками, полными горячего текана, который Гарек только что сварил на костре. Одну кружку он протянул Стивену. — С добрым утром. И давно ты тут сидишь?
Стивен натянул на пальцы рукав, чтобы не обжечься, и с благодарностью взял кружку.
— Не знаю, — сказал он, — может, часа два, или авен, или целую вечность.
Марк с наслаждением отхлебнул горячий напиток и сообщил:
— Знаешь, я, похоже, выяснил секрет приготовления такого текана. Гарек дважды дает ему закипеть, а потом добавляет еще одну щепотку самых темных листьев, и тогда текан обретает почти такой же вкус, как кофе по-французски из жареных зерен.
— Да, верно, — согласился Стивен, — получается вкусно.
— И теперь хорошо бы еще приличные кофейные чашки достать... — Марк усмехнулся и, внезапно посерьезнев, спросил: — Ну а сегодня с утра ты как вообще-то?
— Во всяком случае, трястись я перестал, если ты это имеешь в виду. — Стивен с удовольствием вдохнул аромат текана, потом посмотрел на исцарапанное, покрытое синяками и ссадинами лицо Марка, на его перевязанное плечо и тоже спросил: — А сам-то ты как?
— Вполне жив, как видишь, благодаря тебе. — Он ласково потрепал по шее лошадь Стивена. — Все ясно: ты с раннего утра торчишь в седле и поедом ешь себя, пытаясь проанализировать свои вчерашние действия, но постоянно заходишь в тупик. Только вот что я тебе скажу: тот серон наверняка бы нас прикончил, если бы не ты. Ты спас мне жизнь, Стивен. Да и Бринн тоже. Нам бы с ним ни за что самим не справиться. И, кстати, не ты ведь начал всю эту заваруху.
— А как Бринн?
— Я с ней сегодня еще не разговаривал, но уверен: с ней все в порядке, — ответил Марк. — Бринн — крепкий орешек, Стивен. Покрепче любой из тех женщин, каких я когда-либо знал. И уж она-то выхватила свой нож без колебаний. Саллакс говорил правду: она отлично им владеет. Я и до сих пор поверить не могу, как смело она бросилась на этого здоровенного ублюдка! И ведь прямо в грудь его ножом пырнула! Хотя такой твари это было все равно что комариный укус.
— Да, Бринн — молодец. — Стивен спрыгнул с коня. — Ничего, и со мной тоже все будет в порядке. Мне просто и в голову никогда не приходило, что я окажусь способен кого-то убить. А тут я троих за четверть часа прикончил! — Он сунул Марку кружку и свою дубинку. — Подержи, пожалуйста.
Марк провел рукой по гладкой поверхности дубинки.
— Просто невероятно! Я даже на ощупь не чувствую, где было сломано!