Достигнув известной меры Озарения, Ганна Уанговна Ким обрела наконец-то ясность, охватившую всю ее жизнь, принося с собой нечто большее, чем простое удовлетворение или даже счастье. И все это порождалось уверенностью в том, что она составляет единое целое с Геей.
Она не стала неуязвимой: боль и печаль все еще могли ранить ее. Так всегда и случалось, когда ей приходилось видеть несчастья других.
Перечитывая исторические труды, она радовалась тому, что Красная долго наслаждалась миром и процветанием, а посему и страна ее, и сама она были избавлены от всяческих смут. Но Гея есть Гея, она дарует награды и в несчастьях, даже когда это заочное поощрение приносит всего лишь облегчение кому-то другому. Ганна старалась быть лестной и избегать самодовольства. Уже одно призвание ее требовало этого, вырабатывая способность осознавать суть и духовный мир человека. «Ну, – говорила она себе, – мускулам хорошо, когда они используются, разве не так?»
В этот день Ганна вернулась от смертного одра старика. Она оставила его умирающего во сне, зная, что он не проснется. Слова и мантры, совместная медитация даровали умирающему благословенное облегчение: тело его покорилось тому, что уже давно осознал разум: настало время свершения. Когда глаза старика закрылись, Ганна, повинуясь порыву, коротко прикасаясь губами к его губам, заметила на них улыбку. Старик еще чуточку улыбался, когда она ушла.
Она закрыла за собой дверь спальни, и сидевшие в столовой родственники встали и низко склонились.
– Он отдыхает, – сказала она. – И будет пребывать в покое до самого конца, которого теперь ждать недолго.
Они склонились снова.
– Достопочтенная госпожа, – проговорил седовласый старший сын старика.
– У нас нет таких слов, которыми можно было бы выразить свою благодарность. Кто еще смог бы сделать такое?
Ганна подняла руку.
– Вы преувеличиваете, – возразила она. – Я только поговорила с ним.
Вызовите своего врача, пусть он посмотрит, нужно ли дальнейшее лечение.
Сын ухватился за свою всклокоченную бороду, словно бы ему нужно было за что-то держаться, слезы заполнили уголки глаз.
– Нет, смиренно напоминаю, что отец просил вызвать именно вас, а не врача или священника. Разве мы осмелились бы иначе разбудить пророчицу посреди ночи.
– Мне было бы жалко, если бы вы поступили иначе. Ваш отец прослужил верой и правдой в Библиотеке многие годы. И вся Библиотека в лице моей скромной личности выражает ему благодарность, и за эту честь я обязана вам и вашему дому, Сай Ильич.
Наступило долгое молчание. В окошко скользнул утренний рассвет, коснувшись фарфора в буфете, полок в книжном шкафу, плотно уставленных темными переплетами. А во всем прочем – скромное обиталище. Эта семья была из солдатаев, не достигших высоких чинов или же особого благосостояния; иные слугаи жили получше. На глинобитном полу лежали соломенные маты. Возле стола, за которым ели хозяева, стояли пара стульев и скамьи. Из-за ширмы, отделявшей кухню, пахло теплом и пищей.
Старшая жена застенчиво проговорила:
– Не согласится ли Библиотекарь отобедать с нами?
Ганна подумала; голода она не чувствовала. В лучшем случае она обошлась бы привычной овсянкой и чаем, хотелось принять ванну и переменить одежду, а в этом доме ее будут старательно потчевать, к тому же затянут неловкий разговор, когда ей особенно требуется одиночество.
Но для них это столь важно.
– Вы так добры, – отвечала она.
…Потом она не сразу пошла к себе. Она оставила домик, сославшись на занятость, чтобы не пробуждать в сердцах излишних вопросов, а потом скрылась за продуваемой ветром цепочкой кленов. Из пригорода Дулу она вышла на дорогу, уводившую через луг, подальше от города и озер. Можно было погулять час-другой, а потом вернуться домой, чтобы привести себя в порядок. Неважно, что она опоздает на работу. Никто не станет спрашивать, зная заранее, что для этого у нее были веские причины. «К тому же нельзя считать себя незаменимой», – сухо отметила она. Но все равно следует привести себя в порядок после всего пережитого, чтобы даже ни на йоту случайно не навредить кому-нибудь.
Ласкавшее ее солнце превращало листву в изумруды, золотило рыжую шерстку пасущихся коров, рождало бриллиант в каждой капле росы. Луг исторгал благоухание из зелени и земли. Покой распростерся под небом, заставляя ее вдвойне ощущать свои шаги; движение собственной плоти, живой, пульсирующей, но единой со всей живой планетой.
А старый знакомец, дорогой Илья Данивич Ли был… все еще есть и всегда будет. Жизненная сила забирала его изношенное тело, но его личность уже влилась в общий поток; так что он навсегда останется частью реальности, даже когда все, кто любит его, сами сольются с Единством. Достаточно такого знания человеку, хватит и меньшего, чтобы умереть с миром.
Понимание этого не сразу пришло к Ганне Уанговне: не в словах – чувством более непосредственным, подобным дыханию. И тогда она вновь одержала победу над очередной потерей – в этой ей помогал опыт. И горе растаяло, исчезло вслед за утренней росой и прохладой, мир лег на душу… и неизгладимое счастье. Повернув к городу, она заторопилась навстречу жизни. По иронии судьбы в этот самый день и пришли чужие солдаты…
События не отпускали ее до самого вечера. Оставшись дома, в одиночестве, она не сразу сумела избавиться от свежих впечатлений.
Напротив, забыв о том, что пора готовить ужин, она принялась рыться в книгах и памяти, надеясь отыскать в них покой и согласием Сумерки незаметно перешли в ночь. Не зажигая огня, она недвижным изваянием застыла во мраке, в котором сгустками тьмы проступала ее скудная мебель. Свет, еще сочившийся с неба, струился в растворенные окна вместе с ветерком. Взгляд ее был прикован к призрачному букету цветов под свитком с аккуратной каллиграфической надписью, это была ее любимая мандала.
Она приняла новость со всем вниманием и незамедлительно приступила к исследованиям, ради которых приехал гость, принесший дурные вести. В глубине души голос кричал, что все напрасно. Но что же тогда может помочь? Вновь овладеть своими мыслями она сумеет, лишь преодолев ужас.
Жизнь человека, какой бы долгой она ни была, должна завершиться – это дело естественное, в отличие от события, о котором она только что узнала…
«Гея, Гея, мати наша… о чем можем мы молиться, зная, какую муку мы приносим тебе… Время – и энтропия, и иллюзия сразу. Прошлое, каким мы понимаем его, одновременно реально и нереально, как и то, что мы называем настоящим или грядущим. Придется обратиться к старинным анналам, одних воспоминаний сегодняшнего дня мало. Тогда я, быть может, вновь смогу одолеть чувство, которое губит во мне отвагу, и поверить в то, что и мои мысли, и сама я хоть в чем-то уникальны».
Дулу располагался едва ли не в сорока километрах к северу от ближайшей к нему насыпи камней, помечавших границу. И потому, Юанезские войска нередко занимали этот Краснаянский городок. Раздоры между двумя соседями бывали нередки, Ссорились они едва ли не чаще, чем Юань, Чакри, Большарека и Улан с норрменами и свободными мериканами.
Но эти чужеземцы жили далеко отсюда. Мериканов давно приручили и одомашнили (если не считать горцев на далеком Востоке вместе с их соседями, обитавшими уже у побережья Океана Восхода; жалкие народы, чьи земли когда-то сочли не стоящими захвата), могло бы показаться, что у солдатаев не было причин для соперничества между собой. В самом деле, трудно было понять, что разделило их на пять государств: ведь по облику и языку, с точки зрения аборигенов, все они были монгами.
Ганна знала, что все не столь просто. Но должность заставляла ее знать обо всем, помогать людям сливаться в едином сообществе Геи. Сообщество солдатаев порождено было войной, основой его был воин и его полк; так было заведено с самого начала – по необходимости – ведь предкам пришлось пробиваться с боем сперва из пустынных глубин Азии, а потом через весь новый континент. Однако покорившаяся монгам страна не могла остаться единой. Чакрианин, обитатель холодных лесов и студеных северных тундр, не был да и не мог быть похож на улана – наездника, привыкшего к прериям и полынным пустыням юга. На равнинах, разделявших оба края, обитали большареканцы и краснаянцы, обнаруживавшие вполне отчетливый россиянский элемент в своих культурах и крови. Однако юанезцы были ближе по крови к халканцам, маньчу, кореанам и синезам, шедшим некогда в передовом отряде эмигрантов.
И все же междоусобные столкновения обычно бывали менее жестоки, чем борьба с туземцами. Ложи Северо-западного Союза, города-государства и племена мериканов, обитавшие на юге Доны Мейки, что жили за Рио-Гран, были для пришельцев абсолютно чуждыми. Если солдатаи захватывали у них земли или же, наоборот, принадлежавшие солдатаям земли захватывали соседи, побежденных ждала не просто оккупация; скорейшее преобразование нравов и обычаев, самого образа жизни, и тогда внуки становились не похожими на дедов.
Но, невзирая на все различия, все солдатаи восходили к общему корню.
Разногласия между ними ограничивались территориальными, династическими, торговыми интересами… да еще честью: новым господам незачем было грабить, если достояние захваченного края переходило в руки местных жителей. Обычно грабили разбитые армии – отступая. Но даже тогда в обществе, издревле покорном закону и воинской дисциплине, женщина-солдатайка могла чувствовать себя в безопасности. Насиловать позволялось лишь женщин-слугаев из числа побежденных. Так что если провинция переходила из рук в руки, жизнь ее обитателей почти не менялась. Есть ли разница, с точки зрения простого солдатая-пастуха, в том, кому платит налог и служит его полк – юанезскому Тянь-Дзяну или Верховному Господину Красной; что ему до того, отчитывается ли его полковник перед имперским судом в Чай Ка-Гоу или перед лагерным Советом? Многие из оседлых слугаев и мерикан – не только фермеров, но и горожан-рабочих – должно быть, и не замечали никаких перемен.
Итак, улицы Дулу прекрасно помнили стук копыт вражеской конницы, звуки труб ее, помнили, как раскачивались и блистали наконечники копий врагов; однако за все времена они лишь однажды видели кровопролитие и два раза осаду, а за последние два столетия город посещали только торговцы. Мир сумраком сгущался над великой равниной, и поколение назад мгла его достигла гор Запада; там матери уже не говорили непослушным детям: «если будешь плохо вести себя, придет норрмен и заберет». Ганна Уанговна не знала войны, только читала о ней в трудах историков, воспоминаниях и отрывочных новостях из далеких краев. Вот и в молодости она сама ездила в Юань, в полковую школу, чтобы завершить изучение физики в Дедовском университете Чай Ка-Гоу; в тех же краях, в Доме Откровения она узнала о Гее. Знание это преобразило всю ее жизнь, много лет она провела, служа Юанезскому учены. Вернувшись домой, она получила звание пророчины – ясновидящей, и многие в свою очередь наведывались к ней из-за границы в поисках просвещения. Караваны купцов – летом фургоны, сани зимой – из соседских краев были здесь привычными, как торговые корабли, рыбацкие лодки с юго-восточных берегов озера Высши которым владели юанезцы. Время от времени случались трения, но никогда – по радио, в журнале, в письме или устно – не слыхала она о серьезных разногласиях между двумя странами.
Тем тяжелее был удар, когда без предупреждения готовое к бою юанезское войско въехало в Дулу.
Она услыхала шум и вышла посмотреть, что случилось. Стоял летний день, на редкость ясный для здешних мест. Глаза ее не сразу привыкли к яркому свету… потребовалось некоторое время, чтобы освоиться.
Поначалу она ощущала одно только тепло, ниспадавшее на нее с неба – прогретые доски источали запах смолы. Балкон второго этажа, на котором она стояла, выходил на мощеную улицу; слугаи содержали ее в чистоте: оба полка, совместно владевших поселком, ценили опрятность. Среди чисто прибранных домов рабочих – крутых крыш из красной черепицы с крашеными деревянными каркасами стен – там и сям виднелись городские дома офицеров с драконом на коньке, или увесистая туша купеческого дома, или храм с небесно-золотой луковкой-куполом. Вдалеке виднелись причалы, а за ними озеро уходило за горизонт… На расплавленном серебре вод мерцали праздные паруса, тяжело вздымались весла грузовых барж. Со стороны суши, за спиной Ганны, теснившиеся друг к другу дома разом уступали место пастбищам, огородам и лесопосадкам, вдали маячили сосновые леса, но сейчас их скрывало от нее здание Библиотеки.
Бегло обозрев все знакомое, она сумела наконец сосредоточиться на пришельцах. Всадников было около сотни, за ними следовали вьючные и запасные кони, находившиеся в распоряжении мальчиков… Итого – полная рота. Серо-зеленая форма, гребенчатые шлемы не могли принадлежать никакому из подразделений краснаянцев. Коренастые плосколицые воины, с раскосыми глазами не часто заезжали в эту страну. Хоругвь, поднятую над фургоном, украшала не белая звезда на черном фоне, а золотое солнце на алом. Но во всем прочем облачение было привычным – обязательный меч у пояса, в равной мере распределенные пики, луки и дорогие винтовки… Мул вез радиопередатчик… Путь пришельцам преграждал неподвижный эскадрон местных войск.
Тревога начала отступать.
«И все же… почему они прибыли сюда?»
Следуя обычаю, один из них, увидев, как она вышла на балкон, развернул свою лошадь и подъехал поближе. Он был облачен в столь же простое одеяние, как и все остальные, только знаки отличия на его плечах искрились под солнцем чистой медью.
Он грохотнул:
– Хоу-ох, приветствую! Мне нужен Библиотекарь.
Эти слова изгнали из души Ганны последний испуг. Его сменило негодование, прискорбное, вне сомнения, ведь она была не только геанкой, но и дочерью солдатая, и выполняла обязанности, освященные временем задолго до того, как Каракану Ефремовику явилось первое Откровение. Она замерла на месте и негромким голосом, как требовали манеры геанства, проговорила:
– Библиотека Дулу, как и все Библиотеки, открыта любому, кто явился, желая познаний; мне выпала честь быть ее Библиотекарем.
Человек промедлил в седле буквально несколько сердцебиений – недвижный и прямой. Устыдился ли он или же пожалел, что из уст женщины выслушал укоризну в священной формуле перед своими солдатами?
Заговорил он уже ровным тоном:
– С вашим почтением, преподобная госпожа. У меня здесь неотложные дела, важные и для Красной. Мы не захватчики, мы здесь по приглашению.
Сухая улыбка чуть тронула уголки рта Ганны. «Пригласили по требованию, – подумала она. – Пусть последний мирный договор и зафиксировал наше право на независимость, однако он же и лишил нас самых богатых владений. И с тех пор мы сделались страной скромных пастбищ и ниггерских ферм. Наше единственное достояние составляют леса, но пушнина и лес не в состоянии прокормить много народу. И когда могучая Юань свистит, Красная виляет хвостом… Пока юанезцы не часто тревожили нас. И не пришли бы в город, не имея на то важных причин».
– Значит, вы будете приняты, – ответила Ганна. Если бы она немедленно удалилась внутрь Библиотеки, то произвела бы куда большее впечатление на гостей. Однако противиться искушению было немыслимо. Офицер отдал приказ помощнику, тот передал дальше – сержанту. Зазвучали трубы, звякнули гонги. Рота сомкнула ряды и направилась по Миньясота-стрит, строю предшествовали краснаянцы. Должно быть, они направлялись в поле неподалеку от города – там можно было стать лагерем. Командир обратился к двум своим воинам, которых оставил позади, и спешился.
Боязливые мериканы начали выбираться из домов, мешаясь с солдатаями, которые уже стояли на улице. Предводитель юанезцев помедлил, осматриваясь – и его нетрудно было понять.
Библиотека в Дулу была знаменита размерами и богатством своих фондов.
С учетом сада и святилища ей принадлежало более гектара земли. Над вспомогательными строениями горой громоздилось главное здание, украшенное изящной колоннадой. Белыми кирпичами на фасаде были выложены изречения мудрецов, над входом мозаика изображала всевидящее око, чередуя мрамор, яшму, ляпис-лазурь, оникс и золото.
Но здание – только оболочка. Главное хранилось внутри: примерно миллион книг. Некоторые из них сохранились от цивилизации, предшествующей Смертному Времени и Миграциям… старомериканские или позже привезенные из-за границы. Много было и репринтов, точно воспроизведенных по оригиналам, хранящимся в прочих коллекциях. Но основная масса изданий хранила достижения в искусстве и познании поколений недавних… в особенности минувших двух-трех столетий. В Библиотеке сохранились карты, периодика, библиографические указатели, рисунки, фотографии, схемы… был даже современный компьютер, проделавший сюда путь на корабле из Нозе-ланна…
Ганна покинула балкон. Оказавшись в прохладном сумраке Библиотеки, она созвала своих помощников и аколитов. Первых она ободрила: вне зависимости от служебного положения, в основном это были слугаи, до мозга костей боявшиеся всего связанного с войной.
– Обратитесь к обычным делам, – проговорила она. – Страшиться нечего.
(В справедливость двух последних слов не верилось и ей самой.) Аколиты были из урожденных солдатаев; они служили в Библиотеке и вместе с ее премудростями постигали геанские мистерии под руководством своей пророчицы. Этих насчитывалось около дюжины, в основном молодые люди, среди которых было несколько девушек. В Красной – в отличие от других стран равнины – способная девушка чаще получала возможность стать кем-нибудь еще, кроме жены. – Образуйте Великолепный Строй и следуйте за мной, – приказала она.
Группа учеников в торжественных одеяниях, медленно выступавшая за ее спиной, поможет поставить иностранного офицера на место.
Тот ожидал в фойе. Солнечный свет, пронзая цветные стекла, пятнами бросал краски на каменный пол. Когда Ганна и ее последователи спустились по большой лестнице, офицер по-военному поприветствовал их.
Она отметила, что имеет дело с человеком приличным; пусть манеры его просты, но не он виноват в этом. Тренированное ухо лингвиста уже сумело по акценту определить, что гость родом из провинции Е-минг.
Вполне вероятно, что он успел поучаствовать в последних пограничных стычках с Северо-западным Союзом в дни своей молодости и уж наверняка ловил бандитов в предгорьях.
– Прчветствую, преподобная госпожа, – проговорил он. – Меня зовут Орлук Жанович Боктан, я нойон полка Бизона.
Медные ястребы на его куртке подтверждали: ее гость рангом уступал лишь полковнику своего полка. Одно его присутствие свидетельствовало о серьезности дела, даже если бы он не привел с собой целую роту.
– А я – высшая Ганна Уанговна Ким, Библиотекарь Дулу, приветствовавшая вас и предложившая помощь, – отвечала она, кланяясь и принимая поклон.
Потом они смогли хорошенько рассмотреть друг друга. Перед ней был мужчина средних лет, подтянутый и сухопарый, с наголо бритой головой, бородой вразлет. Он же видел женщину лет под сорок, невысокую, хрупкую, как ребенок, с тонкими чертами лица на великоватой для такого тела голове. На сером одеянии, подобавшем ее чину, не было никаких украшений, за исключением вышитого золотом синезского иероглифа «знание», а на шее висел яшмовый диск, в который был врезан крест – эмблема геанского адепта.
Орлук натянуто улыбнулся.
– Не беспокойтесь, – заверил он. – Я не собираюсь лезть в ваши книги.
Ваш майор Харсов сказал, что если кто-нибудь здесь способен помочь нам, так только вы. Нельзя ли нам переговорить с глазу на глаз?
– Конечно.
Отпустив своих помощников. Ганца повела его к своему святилищу. Нойон был чуточку удивлен скромностью обстановки под пышными фресками; он уселся на скамье перед ее столом, скрестив ноги на западный манер. Она опустилась на свой высокий жесткий стул и вопросительно подняла брови.
– Дело тайное, – предупредил он. – Если об этом узнают те, кому не надо бы знать, если они проведают о том, что мы делаем, и подслушивают нас, могут вырваться на свободу такие демоны, с которыми не справится сам Октай.
На миг, почти бессознательно, она подумала, не язычник ли он; впрочем, офицер мог воспользоваться именем Тучегонителя, попросту чтобы придать силы своим словам. Во всяком случае, в искренности гостя трудно было сомневаться: выдержку его уже успела подточить крыса тревоги. Кожу подернуло холодком.
– Говорите же, – сказала она.
Нахмурившись, он тронул свою бороду. Вне сомнения, ему хотелось раскурить одну из сигар, которые торчали из нагрудного кармана, помедлив – почти полминуты – он выложил.
– Не обращались ли к вам люди, разыскивающие… уран, плутоний… ядерную взрывчатку? – Мозг ее словно взорвался. Ужас расширил глаза ее, пока гость безжалостно договаривал свои мысли. – У нас есть причина полагать, .что уже в течение многих лет кто-то собирает ядерные боеприпасы. Неизрасходованные ракеты, снаряды, уцелевшие после Смертных Времен где-нибудь в забытых уголках. Конечно, агенты маураев давным-давно как будто бы собрали делящиеся вещества со всего света – я полагаю, что в этом нет причин сомневаться – а потом, надежно упрятав смертоносный груз, затопили его в самой глубине моря…
Недавно – мне не сообщали причин, но я полагаю, потому, что маураи сделали соответствующие предупреждения императорскому двору – недавно мы разослали свои экспедиции по всей Юани, разыскивая забытые заряды; огромные в своих пусковых шахтах или прежде мобильные, брошенные старой мериканской армией, когда она рассеялась и погибла. Мы сумели обнаружить подобное оружие и в достаточном количестве; но все боеголовки отсутствовали. Причем они были сняты не маураями, сотни лет назад посещавшими наши края, но кем-то в течение последних десяти или двадцати лет. Об этом можно узнать по царапинам на металле, по степени их окисления… Стало быть, так: некто опять вознамерился оседлать под себя весь мир. А Юань занимает лишь часть тех земель, на которых древние держали свое оружие… Не хочу вас обидеть, преподобная госпожа, но Красная не обладает ни людскими ресурсами, ни организацией, способной провести подобное дело с необходимой тщательностью. Нам придется обследовать глухие места, чтобы обнаружить забытые дьявольские устройства; быть может, нам удастся понять, кто роется в их могилах. Тянь-Дзян лично написал вашему Верховному господину. Они согласились, что юанезские экспедиции должны совершить это дело. Я возглавляю первый отряд.
Гость откашлялся и умолк; на этот раз Ганне показалось, что более всего он хочет глотнуть из фляжки на поясе, в которой, бесспорно, был крепкий напиток.
«Неужели я обезумела! – простонала она в душе. – Как можно браться за столь ужасное занятие?» Она заставила свои мышцы расслабиться, несколько раз глубоко вздохнула и мысленно прочитала мантру, обратившись к мандале. Через несколько секунд она смогла ответить спокойно:
– Я понимаю вас, нойон, и всем своим существом желаю помочь вам. Если такой враг вновь поразит Гею, Жизненная Сила ее может найти более радикальные целительные меры, чем новое Смертное Время. Но я боюсь, что у меня нет никакой информации на интересующую вас тему.
– Возможно, вы ею располагаете, не зная того; что, если где-то в грудах книг отыщется ниточка, которая приведет к удаче.
– Сомневаюсь. Но я немедленно распоряжусь, чтобы мой персонал безотлагательно приступил к этому делу, однако за истекшие века древняя коллекция прекрасно каталогизирована и индексирована. Наши новые приобретения, конечно же, окажутся бесполезными, не так ли?
– Возможно, и нет. Кто знает? Быть может, найдется какое-нибудь упоминание… мало ли что мог заметить какой-нибудь траппер в дремучих лесах. Кстати, преподобная госпожа, наверное, многие стремятся узнать об этом. Вы должны проследить за такими, в особенности за теми, кто пользуется старыми книгами.
– Верно. – Ганна, хмурясь, помедлила. – Извините, но я не сомневаюсь в том, что здесь никто не исследовал наши фонды в поисках интересующих вас данных. Если вы считаете, что подобное возможно, нойон, согласитесь, насколько это неумно. Зачем преступникам оставлять здесь улики, способные изобличить их?
«Нет, – подумала она, – такие исследователи уйдут прямо в леса, к берегам озер: бдительные и внимательные, умеющие задавать невинные с виду вопросы местным жителям. Можно попробовать отыскать этих людей, нойон, однако, с моей точки зрения, занятие безнадежное. Наивным лесовикам эти изыскатели могли выдать себя за кого угодно, в зависимости от ситуации. Двадцать лет целенаправленных исследований, так выходит, нойон? Возможно, мы опоздали». И она не смогла унять дрожь.
Внезапно, посещая владения, принадлежащие Клану в Восгезах, Таленс Донал Ферлей охнул, схватился за грудь и пал мертвым.
Этого совершенно не ожидали. Успев разменять восьмой десяток, он сохранял телесную бодрость, не прибегая для этого к иным искусственным приспособлениям, кроме очков, а мужчины Ферлеев нередко доживали до девяноста. Негласная, но неоспоримая уверенность в том, что сеньоры Кланов изберут его Капитаном, когда одряхлевший Тома Сарк скончается, развеялась сама собой.
Этого хотели многие, не желая зла своему главе государства, но ощущая необходимость в том, чтобы Доменом правила более твердая рука. Годы принесли много новых угроз и надежд: торговцы и товары извне, а превыше – иноземные идеи разрушали старинные аксиомы. Более того, наземники все чаще косились на власть Скайгольма, а молодые аэрогены начинали считать подобные помыслы справедливыми. Геанство обретало вновь обращенных, но доктрина их грозила революцией… она сулила разрыв с теми, кто придерживался традиционных верований, грозила затяжной гражданской войной и распадом Домена. За Приниями женерал Эспейни зализывал свои раны, полученные в Италье, копил силы и дожидался первой возможности. Племена за Рином, наперекор прежней отсталости объединялись, образовывая конфедерацию, которая не могла не оказаться могущественной, и уже закупала оружие за рубежом. Новая Эра Изоляции была немыслима – экономика сделалась чересчур зависимой от внешней торговли, а потому и от хода событий по всей планете. Кроме того, в последнее время офицеры разведки то и дело получали зловещие вести от своих коллег-маураев…
И вдруг умер Таленс Донал Ферлей.
Похороны его были обставлены всеми подобающими почестями. Тело его, обернутое в триколор далеких предков, подняли в небо – в Скайгольм, а за ним и всех сеньоров, способных участвовать в церемонии; конечно, первое место было отведено непосредственной родне. Розенн, его жена, и Катан, мать его сына, стоя бок о бок, вознесли молитвы – первая на франсее, вторая на брежанеге, а потом вдвоем на англее. Иерн вел процессию по коридорам, опустив горизонтально древко свернутого стяга; за ними маршировал караул – шлемы с плюмажами на локте, барабаны выбивали медленную дробь. В погребальной камере музыка была более тихой, произнесли несколько хвалебных речей, и капитан Тома прочел Отходную. А потом гроб скользнул за стальную дверь, на которой был выгравирован текст двадцать третьего Псалма; вспыхнул белый огонь лазера; крышка люка, на которой чеканные слова призывали аним, распахнулась, и пепел Таленса Донала Ферлея унесли с собой ветры верхних небес.
После поминального обеда сеньоры сошлись на Совет. Невзирая на то что Иерну было всего двадцать шесть лет от роду, они избрали его в свои ряды… Не из уважения к памяти его отца. Власть сеньора – право голосовать по всем делам, касающимся Домена, служить управляющим и судьей – никому не предоставлялась просто так: ведь ни один Клан не мог иметь более одного сеньора на сотню взрослых членов. Все видели силу Таленса Иерна Ферлея, разумного, пусть и не совсем еще зрелого человека, его надежный, хотя слегка игривый характер; драматическая фигура нового сеньора импонировала не только аэрогенам, но и пейзанам – от Брежа до Дордойни и далее. Он будет полезен в Совете. И, быть может, его следует выбрать Капитаном.
Замок Валдор всегда был уединенным. Неподалеку от южной границы Домена высился он на крутом утесе, служа базой милиции, сдерживающей налетчиков, обитавших на высотах Приниев, от набегов на фермы и города. Варвары помалу утихомиривались, приобщались к цивилизации; наконец, Эскуал-Эрриа Норд выделилась в качестве штата. Однако высокогорья могли прокормить лишь горстку пастухов, поддерживавших тесные связи со своей родней за границей – в Иберье, чем с гасконцами к северу от них. Когда эспейньянцы оправились, восстановилась и коммерция, но торговцы обычно горным проходам предпочитали морские дороги; так что, за исключением военной поры, Валдор редко посещали гости, а посему многие из Таленсов, владевших замком, старались проводить там как можно меньше времени. И лишь некоторые сумели одолеть местный язык – трудный и не родственный ни одному из языков Юропы. Им пряходилось прибегать к услугам переводчиков, чтобы общаться с личностями, не владеющими англеем или франсеем.
Джовейн Орилак являл исключение в обоих отношениях. Он обнаруживал глубокую заинтересованность в благосостоянии не только слуг и арендаторов собственного поместья, но и проживавших поблизости селян и владельцев ранчо. За это его любили и видели в нем вождя. Подобные связи только окрепли, когда он провел целый год в своей резиденции, притом не проявляя стремления оставить эти края. Люди догадывались, что причиной всему было какое-то загадочное несчастье, но это – его личное дело. Однако, если он более не поднимается в Иледуциель и Турнев, чтобы сказать слово за них, то кто сделает это? Здешними землями полновластно правили местные магнаты, король же служил украшением. Сам Иледуциель казался в этих краях нереальным, он виднелся над горизонтом, только если взойти на вершину горы. Что сделали аэрогены для нас, эскуалдунов, бормотали пейзаны – только втравили в войну с нашими братьями в Иберье? Распространение геанских верований в этих краях лишь укрепляло общую подозрительность к властям Домена; немало помогали сему рассказы об иноземцах, приносящих свои заморские нравы в Франсетерр. Кланам при всей их наглости следовало помнить, что каждый мужчина-эскуалдун старше двенадцати лет носил оружие и умел пользоваться им!
Прежде чем направиться на встречу с представителем Эспейни, Таленс Джовейн Орилак постоял немного в башне возле открытого окна. Одолев себя, он все-таки решился на эту жуть – или же причиной тому была Фейлис – и теперь надеялся, что Гея дарует ему долю своего бесконечного внутреннего покоя.
Лето в высоких Приниях шло на убыль. Ветер, дунувший Джовейну в лицо, перед тем скользнув над заснеженным хребтом, впитал часть его холода.
Трава внизу побурела, листва на редких дубах сделалась бронзовой.
Долина – сады и рощи – еще зеленела, но готовые к жатве злаки пожелтели, да осенней сталью блестела река. Сверху ему была видна пара домов, горбившихся под дерновыми крышами, дым клочьями рвался из труб.
Ближе – на склоне под самым замком – паслось стадо овец, ослепительно белых в поблекшем солнечном свете. Девушка-пастушка играла на деревянной флейте; до Джовейна доносились минорные нотки. Но из всего этого он ощущал лишь шепот ветерка да еще напряженность, которую следовало изгнать из тела.
«Я делаю правильно, поскольку так будет лучше для Жизненной Силы, – заявил он себе. – Но если справедливость совпадает с моими желаниями… что ж – мои желания достопочтенны… эволюционны. Я хочу вызволить из беды любимую женщину, быть вместе с ней, иметь от нее детей. И еще – спасти Домен от его нынешнего безумства, направить его на тропу мудрости, к знанию Геи, сделать Скайгольм маяком истины для всего человечества».
Он скрестил пальцы. "А искренна ли моя вера? Ведь у меня никогда не было истинного вдохновения… озарения. Мое обращение произошло чисто интеллектуальным образом, когда я попытался осмыслить ужасы, в которых мне довелось участвовать. А пьяница, обжора и развратник, старина-учены Маттас опять и опять воспримет единство жизни. Он ощущает экстаз; прочие, кого я встречал, осознавая единство, испытывают полную ясность; но провидец всегда выходит за пределы своей личности. Те же, кто подобны Фейлис и мне, со скорбью остаются в плену своего тела. Только мой телескоп умеет высвободить меня из этой плоти (туманность Ориона, где новые солнца и миры зарождаются почти на моих глазах) – и то не вполне.
Впрочем, если я могу подготовить путь для своих детей.."
Шаги вторглись в его сознание, заставили его обернуться. Вошла жена.
Она остановилась посреди комнаты. Они обменялись взглядами.
В белом платье, под белоснежной шалью на белесых волосах… с нежной бледной кожей, присущей всей родне ее, Эйсонам из Клана Лундгард, она казалась призрачной, почти бескровной, лишь глаза горели на иссохшем лице.
– Я искала тебя, – проговорила она наконец, столь негромко, что он едва расслышал ее. – Можешь ли ты уделить мне несколько минут?
– Хорошо, но ко мне должны прийти очень скоро, – ответил он. – Не может ли подождать твое дело?
– Нет, – выдохнула Ирмали. – Большая часть наших дел может подождать, когда ты этого хочешь, но сейчас я имею в виду именно предстоящую встречу.
Он с нелегким чувством посмотрел на нее:
– Что ты хочешь сказать?
– Я внимательно наблюдаю за людьми, – проговорила она. – Иногда приходится. Человек, который явился, чтобы договориться с тобой о торговле от лица своей компании, не эспейньянский купец – он держится как прирожденный солдат.
– Уммм… кажется, так о нем и говорили. Но что с того?
Она хотела подойти поближе, но остановилась, словно опасаясь прикоснуться к собственному мужу. Быть может, так оно и было. Он понимал, что ей пришлось собраться с силами для этого разговора. Она стиснула кулаки.
– Джовейн, – проговорила она. – Тот факт, что я не могу примириться с твоим геанством, не значит, что я дура. Я наблюдаю, думаю, сопоставляю. Весь последний год или более ты постоянно переписываешься, мне ничего не рассказываешь; но я постаралась узнать, откуда приходят письма. Вестники приходят и уходят, но я догадываюсь – по акценту, одежде, по тысяче признаков – откуда они берутся. Радио легче и дешевле, но ты пользуешься им только для обычных сообщений.
Должно быть, ты что-то задумал и не хочешь, чтобы тебя могли подслушать. К тому же, Джовейн, я знаю тебя. Насколько далеко мы бы ни разошлись – я тебя знаю.
– И чем же, по-твоему, я занимаюсь? – отрезал он.
– Не знаю, еще не уверена, – нервно ответила она. – Опасаюсь, что ты вмешался в политический заговор и встречаешься с иностранными агентами… Джовейн, не надо!
Дунул ветерок, пошевелил ее волосы, прикоснулся к платью – живой ветер Геи. Джовейн впитал из него силу, в которой нуждался, и бросил ей вызов.
– Да, я веду конфиденциальные переговоры, но уверяю тебя, не затем, чтобы навредить Домену. Я не предатель. Но если ты допускаешь такую возможность, можешь денонсировать меня перед Скайгольмом.
Она отшатнулась.
– Я не могу этого сделать, – выдохнула она. – Я люблю тебя. И страшусь… за тебя же, за наших детей…
Теперь он смог подойти к ней, взять за обе руки (какие они холодные), улыбнуться в лицо (от нее, как всегда, пахло розами, как приятен был этот запах в день их свадьбы) и заверить ее:
– Ирмали, дорогая, это действительно крупное дело, но я не могу отрицать, что намерен исправить ужасное зло, приключившееся с нами.
Пока я не могу сказать тебе большего… пойми, не могу. Верь мне, Ирмали, и ты получишь свою награду. – Он коротко прикоснулся губами к ее щеке, ощутив на ней соль. – Прости, я должен идти. Верь мне.
Он пошел к двери, уверенный, что она останется верной и только выплачется наедине. «Жезу Кретт! – проворчал он в душе. – Если б только она не так нуждалась во мне!» Лестница, витками которой он спустился вниз, казалось, совсем закружила его, перепутала мысли.
«Нет, я не прав. Ей нельзя отказать в отваге. Я же видел, как она год за годом отстаивала свою веру. Если бы только я мог быть с ней откровенным!»
Он улыбнулся. "«Ханжество, вот что смазывает ось вращения общества».
Так некогда высказался Маттас, сопроводив свое речение громоподобной отрыжкой. А интересно, смог бы учены более пристойный, не столь земной негодяй, преобразить меня и направить к геанской философии. Да, я человек действия, но и идеалист одновременно… Ха, если бы мне удалось убить Иерна Ферлея во время той дуэли на солнечных крыльях!
Моя неудача обошлась Фейлис еще в один год жизни с ним. И как бы моей прекрасной леди не пришлось заплатить большим. Но я скоро освобожу ее.
Сегодня я сделаю огромный шаг… последствия его когда-нибудь соединят нас с тобой, Фейлис, милая Фейлис! Интересно, смогу ли я когда-нибудь признаться тебе в том, что он-то и рассказал тебе правду о случившемся на поединке. Наверное, нет. Я слишком люблю тебя, чтобы допустить столь излишнее потрясение.
А любовь – это проявление Жизненной Силы".
Лестница привела в коридор, завещанный гобеленами и трофеями. Слуги, попадавшиеся навстречу Джовейну, преклоняли перед ним колено; он не забывал отвечать им кивком и улыбкой. На пересечении со вторым коридором он столкнулся с Маттасом Олверой.
По сути дела, они едва не столкнулись. Как и всегда после обеда, старик был заметно пьян… Пузатый, в балахоне, заляпанном после обеда, провонявший потом, с бутылкой вина, он шатался, икал и бормотал отрывки из непристойной песни. Жирное лицо блестело, распухший нос горел угольком. Свалявшаяся борода, свисавшая до половины груди, скрывала яшмовый знак Земли, свидетельствующий, что он ясновидящий и пророк, учены и преподаватель истины. С того самого дня, когда запыленный Маттас явился сюда – пешком из Иберьи в качестве бродячего проповедника, он всегда утверждал что Гея не любит формальностей. Она не бог. Она – Есть, и это Единство даст понять каждому, каким ему надлежит быть.
– Ох-хо-хо! – возопил он, обхватив рукой шею хранителя замка. – Хорошая встреча, мой друг? Ты плетешь свой маленький заговор, а я иду к своей служаночке. Каждому свое!
После всех проведенных здесь лет его франсей оставался ужасным.
Джовейн выпрямился и отшатнулся.
– Прошу вашего прощения, сабио, – сказал он, тщательно выбирая степень почтения. – Да, у меня переговоры, но по торговым вопросам. – Это было напоминание об осмотрительности: Маттас участвовал в деле с самого начала, он-то и связал Джовейна с сетью служащих Гее адептов в Иберье – и даже дальше за океаном, в Мерике, в обход правительств, наций и рас. Апостол бодро признавал, что во всех прочих отношениях он бесполезен; практическая политика не его призвание. Однако он умел объяснять всякому, что Жизнь Едина, и помочь тем, кто нуждался в его услугах, вступить в распространенную по миру коммуну. А еще – он утверждал, что жизнь дана для того, чтобы наслаждаться ею…
Оставалось только завидовать ему.
Буквально на миг крохотные глазки учена прицелились в него стволами винтовок, ухмылка померкла и голос притих; Джовейн невольно усомнился в том, что учитель и в самом деле пьян.
– Господин замка, – проговорил тот, – геология и история в равной мере свидетельствуют о том, что существуют моменты, когда эволюция делает новый виток – к худшему или лучшему. Быть может, подобное событие произойдет через час. Если так, выпьем за прогресс.
Он расхохотался, извлек пробку, приложился к бутылке, пожелал хозяину добра и отправился к своей новой фаворитке.
Джовейн проследовал дальше.
Яго Диас Гарсайя ожидал его в назначенной комнате. Невысокий, борода лопатой, в полотняной блузе и полосатых брюках состоятельного бюргера Центральной Эспейни; Ирмали подметила верно, он, действительно казался воякой куда больше, чем был на самом деле. Когда вошел Джовейн, Гарсая привстал и изобразил полнейшее внимание. В конце концов, он мог находиться перед следующим Капитаном Домена.
– Добрый день, сэр, – приветствовал он Джовейна. Франсей его был безупречен – с легким налетом гасконезских интонаций.
– Приветствую. Пожалуйста, садитесь. Не желаете ли? Джовейн предложил коньяк и сигареты, хотя сам не курил. Это была не простая любезность, хозяин обязан сделать подобный жест, если представитель Клана Таленс встречается с посланником Женерала Эспейни.
Тот был до бестактности прямолинеен и буквально через минуту уже спросил:
– Насколько серьезны ваши намерения в предполагающемся заговоре?
Джовейн поборол удушье, чтобы ответить с равной степенью откровенности:
– Стопроцентные. Я уже постарался все объяснить, но позвольте еще раз все повторить – вкратце. Потом, если вы сочтете мою позицию разумной, мы обратимся к подробностям. – Позволив глотку бренди прокатиться по пищеводу, он продолжил:
– Я принадлежу к Домену Скайгольма. Поймите меня правильно, я предан только ему. Я воевал за свою страну, получил раны, рисковал жизнью, но тем не менее недоумеваю, почему мне так часто приходится обмениваться выстрелами с вашими воинами. Тем более если учесть, что народ ваш по большей части предан геанству; передо мной уже начали проступать контуры нового цикла всемирной цивилизации… Но не будем обмениваться лозунгами. Дело в том… – Гнев охватил его, кулак его непроизвольно ударил по ручке кресла. – Дело в том, что Таленс Донал Ферлей умер. После смерти Тома он был бы явным наследником капитанского места, хотя подобный исход едва ли следовало бы приветствовать. Однако Клан немедленно возвел его сына Иерна в статус сеньора, и поговаривают, что этот осел, этот технопоклонник, может быть избран… – Он глотнул. – К тому же Иерн – мой личный враг, и я способен сделать кое-что ради Геи. Ненависть может питать Жизненную Силу, не правда ли?
Диас Гарсайя кивнул.
– Полагаю, что так, – ответил он. – Я не адепт, как вы знаете. Я офицер и служу моему Женералу. Мы хотим только одного – чтобы следующее правительство Домена с большей благосклонностью отнеслось к законным интересам Эспейни, чем это делало прошлое. Если в дополнение правительство ваше станет геанским… что ж, тогда мы действительно сможем заложить ядро новой цивилизации. – Он затянулся сигарным дымком. – Очень хорошо, – проговорил он, – давайте обсудим подробности. Никто не знает, что произойдет. Например, кандидата менее противоречивого, чем Иерн Ферлей, будет сложнее отодвинуть в сторону, но в случае…
Вы хотите получить оружие. Эспейнь не может предоставить его непосредственно: в таком случае разведка Скайгольма немедленно отметит, что мы производим больше, чем используем, и выяснит место, куда оно направляется. Однако в Мерике мы связаны с Юанью, где можно найти посредника, который устроит сделку. А в наших горах очень удобно втайне тренировать людей… Словом, переходим к деталям, сзр.
Джовейна просто распирало от счастья.
Лоза, Лоза моя, пусть сгустки солнечного света Оставят запыленные бутыли, напомнив нам Закаты льдистые и виноградник, И кисти, налитые алым соком, Что слаще поцелуев, Которыми мальчишка наделяет свою девчонку, Когда скрестятся легких две тропы, И не считай им цену!
Альдебаран среди Гиад не столь уж ярок, Как пламенный кларет, что сердце согревает.
Ни золото, ни белизна зимы на море Не схожи с мягким током шардонэ.
Так пей же, пей – доколе не настало время уходить.
– И вновь наши смиренные виноделы сотворили свое повседневное чудо…
– Плик на время умолк… – Ба! – фыркнул он, извлекая сокрушительный дискорд из своей лютни и хлопнув инструментом по столу. – В изобилии, так что нам хватит. Налей-ка доверху, моя дорогая.
Сидевшая напротив Сеси удивленно глядела на него из-за свеяей, пытавшихся разогнать сумрак. Примеру ее на скамьях за ближайшим столом последовало четверо посетителей – моряк, пара рабочих и пейзан, приехавший на рынок – более в «Золотом петушке» никого не было.
Посетитель повалит попозже, когда мужчины пообедают дома, как сейчас это делал хозяин, аслаждавшийся обедом наверху в обществе своей семьи.
– Почему ты остановился? – спросила барменша. – Прелестная песня.
– Ерунда, – фыркнул англеман, – избитая донельзя. В ней нет ни капли вдохновения. Потом мне просто вдруг надоело квакать банальностью о вине и любви, когда можно выпить. – И с внезапной игривостью добавил:
– А потом заняться любовью!
Сеси качнула головой:
– Разве твоя песня предназначалась не мне?.. Ты умолк прямо на середине.
Плик вздохнул:
– Да, я намеревался воздать тебе должное, но эта песня, увы, не достойна моей Лозы. – Плнк покачал головой, прищелкнув языком, склонил набок. – Обещаю тебе сочинить что-нибудь получше. – Он помедлил. – Кстати… могла бы и предоставить мне повод для вдохновения. Сама знаешь какой, пышечка. Начнем с бокала бургундского.
– Я заплачу, Плик, – предложил на брежанеге рабочий.
– Спасибо тебе, Ропарж, – ответил поэт на том же языке. – Если ты способен повторить угощение еще разок, тогда я, возможно, сумею сотворить другую песню… настоящую, чтобы забурлила кровь в жилах.
– Только на нашем линго, ладно? А то я не слишком хорошо понимаю англей. А как насчет твоей «Бандитской баллады»? – Ропарж повернулся к своим компаньонам. – Тебе она тоже нравится, не так ли, Конег? И тебе, загородник, понравится… не сомневаюсь. Бодрит.
Плик подумал.
– Так она ж подрывная. – Многочисленные куплеты песни превозносили подвиги – боевые, за пиршественным столом и в постели – полулегендарного разбойника Жакеза, пять столетий назад ставшего наконечником копья в отпоре, оказанном пейзанами угнетателю Местромору. – Она популярна среди ваших – я слышал, как ее орали на окраинах Кемпера и в селах. Стоит, должно быть, того, чтобы пели.
Ропарж поскреб в своей гриве и задумался. Конег буркнул:
– Ях-ух. А ты знаешь, как теперь харч вздорожал? И жилье, и все прочее. А зарплата стоит на месте. А может, наша Лига заставит главного мастера повысить нам расценки? Нет?
– Но городские Лиги настаивают… – начал фермер.
Конег ядовито закивал:
– С тем же успехом они могут просто походатайствовать за нас перед святыми через голову Местромора.
– Что твоим драгоценным святым твои беды… Они их не волнуют, – взорвался моряк.
Человек этот не первым в здешних стенах говорил без уважения об аэрогенах, но Сеси показала матросу язык, а Плик проговорил:
– Они в этом не виноваты, дело в их собственных законах. По договору об аннексии они не имеют права вмешиваться в домашние дела штата. Если они попробуют пойти на это, вы, брежане, взвоете, как и все в Домене.
– Нечего все валить на нас, все равно мы выращиваем харч, – возразил пейзан. – Нас давят не меньше, чем вас, однако нашу ассоциацию кастрировали только на половину яйца. Но она все равно не может остановить поток дешевого зерна с юга в Ар-Мор. Мы разоримся, если не сумеем закупить хоть немного современных комбайнов на десять лошадей; а ты знаешь, сколько они стоят?
– Да забудь ты свою Лигу, – буркнул моряк. – На хрен ее. На хрен все Лиги. Когда-то они были полезными… в старые времена людям приходилось держаться друг друга, но теперь они – только ярмо на твоей шее… Настырное ярмо, вечно сующее нос в чужие дела.
– Отрадно представить себе ярмо, что лезет в чьи-то дела… в этом есть, бесспорно, эльфийское очарование, – заметил Плик.
Сеси отправилась, чтобы принести ему вина.
– А чем же заменить их? – спросил Ропарж.
– Ничем, – отвечал моряк. – Просто упразднить их. Упразднить вместе с главными мастерами, со всяким клепаным чиновником, которого мы унаследовали от прошлого. Пусть люди добывают себе пропитание сами и как умеют; пусть плывут или тонут, коли не могут плыть. Если они хотят работать вместе – чудесно. Но пусть делают это по своей воле, пусть всегда имеют возможность и право выйти из дела.
Пейзан в удивлении глазел на матроса. Горожане, более привычные к странным мнениям, призадумались. Сеси принесла Плику полный бокал. Он основательно приложился.
– Теперь не знаешь, кому можно верить, – наконец произнес Конег.
– Я рассказал вам, как это делается в Мерике… в Северозападном Союзе, – произнес моряк. – И вполне обходятся, так ведь? Не то чтобы я сам бывал там… я даже не рассчитываю оказаться в этих краях. Но я разговаривал с их экипажами, которые добирались до наших берегов.
Дверь на лестницу распахнулась. Холодный ветерок пронзил дымный воздух таверны. За дверью в бледных сумерках падал снег. На улице, как и повсюду в городе, горели цветные фонари: до солнцестояния оставалось только три дня. Две персоны закрыли за собой дверь и спустились в зал.
Снег запорошил их плащи и шляпы. За ними влачились тени, огромные и тревожные, как мрак вокруг очага. Плик пригляделся и внезапно воскликнул:
– Ну вот, заговорили о тузах и вытянули флешь-рояль! Вот вам и знатоки своей собственной персоной, если вы хотите продолжить ваш разговор о Северо-западном Союзе. – Худощавая фигура поэта сперва распрямилась, а потом изобразила поклон. – Приветствую вас, сзр и леди, – произнес он на англес. – Выпейте с нами. Не сомневаюсь, что вы пришли сюда именно за этим, а посему приглашаем вас – присоединяйтесь!
Пара приблизилась.
– Наши благодарности, – ответил мужчина с акцентом на бойком франссе.
– Наверное, собравшиеся предпочитают этот язык? Он подталкивает иностранцев к вежливости.
Возле стола он остановился: невысокий, довольно уродливый человек с кривым лезвием носа, ледниковыми глазами, короткой седой бахромой вокруг скверных зубов. Одежду вошедшего, как и его спутницы, описать было сложно. Все внимание мужчин немедленно обратилось к ней, и не потому, что женщины в этих краях редко выходили в брюках. Высокая блондинка, молодая и симпатичная, казалась какой-то диковатой, хотя вроде бы не давала оснований для этого.
По-прежнему размахивая бокалом, Плик вежливо представлял собравшихся…
– Перед вами восхитительная Сеси, по достоинствам прозванная Лозой…
Она готова обслужить вас. Чего изволите? Я заказывают если джентльмены не захотят разделить расходы. Офицеры из Северо-западного Союза не часто заскакивают в нашу любимую гостиницу. Откровенно говоря, мы их здесь никогда не видели, так ведь? Это честь всему заведению, прошу.
Мужчина скроил неожиданно любезную улыбку и помахал компании.
– Меня зовут Микли Карст, – произнес он.
– Роника Биркен, – представилась женщина. – Сэр, неужели вы тот самый поэт, о котором мы слыхали? – Ее франсей, откровенно говоря, никуда не годился.
– Время от времени сочиняю куплеты, – ответил Плик. Они уселись за стол, и Сеси приняла заказ:
– Все, что тебе заблагорассудится, моя очаровательная, только в пределах возможностей этого тощего кошелька.
Микли Карст извлек пачку сигарет, пустил было ее по кругу, но получил отказ: Плик попросил Сеси принести ему глиняную трубку и запалил ее с помощью зажигательного устройства, вызвавшего многие комментарии.
Затянувшись, иностранец спросил:
– А как вы вдруг узнали, откуда мы? Ложи не часто гостят в Юропе.
– Так, но корабль из вашей страны прибыл сюда два дня наад, – объяснил Плик, – и весьма внушительного вида. – Он добавил для Сеси и пейзана:
– Пойдите посмотрите, если представится случай. Огромный катамаран с четырьмя мачтами да еще с самолетом. – Он метнул взгляд в пришельцев, в особенности на Ронику. – Несколько членов вашего экипажа забрели к нам вчера. Я пел – им, похоже, понравилось. Осмелюсь предположить, что вы, должно быть, от них узнали обо мне и пришли послушать.
Роника кивнула.
– Правильно, – сказала она. – Мне нравится хорошая песня. Быть может, вам хочется услышать какую-нибудь из наших?
– Вне сомнения, даже если я не пойму ни слова. – Плик извлек кисет с табаком и начал вновь набивать трубку. – Ваши люди, двое из них, сумели осилить крохи англся, сказали, что сперва вы побывали прямо в Северной Эспейни и, прежде чем направиться сюда, провели три недели в гавани Бильбы. Но с какой целью, они умолчали. А вы можете внести ясность?
Микли развел ладони.
– Мы прибыли сюда, так сказать, в дипломатических целях, – проговорил он. – У меня и моих спутников были дела в Эспейни. Зеваки в Кемпере могут не спешить, поскольку наш корабль наверняка пробудет здесь несколько месяцев, пока экипаж не закончит все свои дела. Иные из них относятся к торговле – скажем, речь идет о тарифах, другие же просто представляют взаимный интерес. К сожалению, не могу сказать вам большего.
Но большее никого и не интересовало. Аристократы Домена, аэрогены и наземники не занимались своими делами на публике.
– Ладно, – ответил Плик, – надеюсь, что, когда дела приведут вас снова в Кемпер, вы посетите «Золотой петушок». А пока займемся единственно стоящим делом из всех, а именно – выпьем.
Вечер выдался особенный, но не из тех, подробностям которых стоило придавать значение. И мало кто помнил, что к концу вечеринки Роника Биркен вскочила со стула и, подняв бокал, провозгласила тост за восход Ориона. Микли Карст немедленно стащил ее вниз. Никто не знал, что подобное могло означать – у иностранцев странные причуды.