Я не знаю ни одного человека, который открыл бы Замирье просто так, не заплатив свою страшную цену.
Кто-то начинал творить после смерти близкого и любимого человека, кто-то — полюбив навеки и безответно, кто-то — чудом выжив назло всем богам…
Но, в любом случае, это был удар. Сокрушительный, нечеловеческий. Так бьет Вечность, без жалости, без промаха. И тот, кто пишет вечное, задевающее за душу, настоящее, тот и сам носит в душе своей боль…
Я начал писать после развода родителей. Я в него не верил сначала и сопротивлялся, как мог. И осознал, что все потеряно, только в свой первый одинокий День рождения, четыре года назад… Только тогда я понял, что уже ничего нельзя поделать. И я умер в тот день…
…тогда я написал маленький рассказ. Первое, что увидел в Замирье, как первое, что видит цыпленок, вылупляясь из яйца:
Этот мир был околдован нефритовой осенью. Здесь затихали птицы перед последней прощальной песней, прежде чем улететь; а цветы здесь не вяли, а таяли, как туман. Листья же вяли… и пахли зеленым чаем…
На траве лежал крылатый человек… Кто-то переломал ему крылья и разбил лицо. Разметались мягкие русые волосы, окрашенные алым… Он лежал, раскинув неподвижные израненные руки; и ноги неестественно подогнулись, как у сломанной куклы.
…Крылатый человек был живой. Ослепительно синие глаза глядели в пустое небо, а пересохшие губы что-то шептали, не в силах кричать.
А вокруг таяли нежные цветы, и шелини — музыкальные ветры — пели весело и беспечно…
Его время утекало по капельке. Но где-то, возможно, пересекались невидимые линии судьбы его и того, кто мог бы его спасти…
(13 января 1999 г)