Как-то он ей признался, что уже был убит. Причем много раз. В углу его комнаты в стеклянном сосуде плавает что-то белое и студенистое. Мужчина утверждает, что это заспиртованные уши. Вообще-то слабо верится.
— Иногда они меня пугают. Нет, не те, что я видел утром… они просто прелесть. Есть еще и другие, ночные. Ты держишь меня за сумасшедшего, и, честно говоря, ты права: я сумасшедший. Разглядывая птиц, я попытался вспомнить первые минуты своей жизни и смертельно испугался. Испугался, как ребенок, и трясся потом весь день. У меня было такое ощущение, что я вот-вот буду раздавлен… Может быть, я не очень точно выражаюсь. Мне трудно подобрать нужные слова, наверное, такое вообще невозможно выразить словами. Нет, это не было похоже на груду металлолома, которая откровенно и честно расплющила бы меня в лепешку… это что-то такое подленькое, гаденькое — вроде матраса, который вознамерился тихо меня придушить. Или воздушного шара, но наполненного водой. Нет, лучше представь себе огромную и бесформенную чудо-кровать, ну, которую насыщают водой. И вот она медленно меня засасывает, вбирает в свое чрево. Обычно она появлялась рядом с каким-нибудь безобидным предметом: стулом, стаканом или муравьем, который полз у меня по руке; она могла появиться рядом с хрустальной люстрой на потолке (у родителей были шикарные люстры) или за словарем, за столбиком пепла отцовской сигареты, вернее, сигары. Отец курил только сигары… Эта кровать мерцала в зеркалах, я видел ее отражение в глазах сестры, матери или отца, а то и у нашего кота… она таилась там, выжидая удобного момента. Вот теперь вообрази себе это привидение, этот шар, который только и ждет, чтобы задушить меня. В конце концов я придумал ему имя. Я окрестил его Невидимой Ночной Птицей. Она появлялась каждую ночь и пугала меня. Чтобы отвязаться от этого наваждения, я стал уходить все дальше в воспоминания, в те времена, когда меня еще не существовало на свете. В прошлой жизни я, наверное, был собакой — вот к какому выводу я пришел. И не милой собачкой с острой мордочкой в опрятной конуре с мягкой подстилкой, а самым настоящим ублюдком, помесью всех мыслимых и немыслимых пород, такой собакой, глядя на которую невольно думаешь, что и человек тоже из этого племени. Мой хозяин работал или на бойне, или на мельнице, а может быть, и там и там. Я жил как обычная собака, принадлежащая семье средней руки. Кое-что я запомнил из той жизни: запах цветов, что росли в дальнем уголке нашего сада, вкус молока в плошке, которую мне приносила маленькая девочка, призывный лай других собак, доносящийся из знойного марева… Но от всего этого не осталось и следа. Правда, теперь я иногда чувствую запах кукурузной муки, которая забивает мне горло, отчего становится трудно дышать. Обычно это случается перед рвотой… Да, это точно запах муки, а еще иногда мне чудится тухлое мясо… знаешь, такой неповторимый аромат, и я далее слышу мычание забиваемого быка. А ведь я ни разу не был ни на мельнице, ни на бойне, я даже в кино этого не видел… Поэтому тут и сомнений быть не может: все это было в моей прошлой жизни, когда я был собакой. Есть еще одно воспоминание: над моей головой вьются мухи, а я лижу льющуюся на пол кровь. Но однажды мой хозяин умер, и я сразу стал никому не нужен. Хозяин… я никогда не забуду его доброты. Он давал мне листья салата-латука — это немного странно, ведь я был собакой, — может, поэтому теперь я тоже люблю латук. Он гладил меня и даже чесал там… между задними лапами. Это было чудесно… Ну и член же у меня был — больше, чем у любой из собак. И когда хозяин ласкал меня, он становился просто огромным, толщиной с человеческую руку. Хозяин обрызгивал его крепким ликером и поджигал… Потом, чтобы утешить меня, мне давали живую курицу. Я приканчивал ее и каждый раз вставлял ей сзади так, что у нее рвалось гузно. Да, смерть этого замечательного человека очень меня опечалила… Никто не захотел приютить меня. Зато меня вытащили на городскую площадь, завернули в намоченную рванину и принялись лупить палкой. Ужасно! Мокрая мерзость обволакивала меня не хуже того самого воздушного шара или матраса. Чей-то удар пришелся мне в голову, и, как ни странно, я почувствовал возбуждение: мой член напрягся и вновь стал как человеческая рука. Вероятно, была затронута какая-то особая точка в моем мозгу… ну, ты знаешь… иногда, после тяжелой травмы, люди превращаются в сексуальных маньяков, что-то в этом роде. А потом произошло такое, что заставляет меня вздрагивать и теперь. Мой пенис восстал и натянул ткань: можешь вообразить себе это жалкое зрелище. Тогда эти мерзавцы схватили меня, раздвинули задний проход и запихали туда — угадай что? — ядовитую ночную бабочку! А затем снова принялись охаживать меня палками. Бабочка билась внутри меня, и, стыдно признаться, я ощущал томительную сладость. Видишь ли, такие бабочки кусаются, и место укуса потом сильно зудит. И в свои последние секунды я почти лишился рассудка. Я умер, испустив такую мощную струю спермы, словно это была моча. Совсем как эти дойные коровы, которые позволяют себя доить, только когда им включают музыку. Эта история случилась задолго до того, как научились стерилизовать молоко; тогда пили и козье молоко, и верблюжье, и кроличье… В те времена мужчины дрались из-за женщин на шпагах… а я был собакой. После этого меня безостановочно преследует это видение… мокрая и тяжелая ткань… водяной матрас. Все мое существо было охвачено страхом, страх парализовал все мои способности — я даже не мог играть как все дети. Из-за мячика, волчка или куклы в любую секунду могло выглянуть привидение, наброситься на меня и раздавить. Н-да, такому детству не позавидуешь…
Девушка слушает рассказ, прислонившись к окну. Она побалтывает остатками вина на дне своего бокала. «Ну вот, опять он за свое! Я уже наизусть эту историю выучила».
— Ну, не знаю… Ты мне показывал свою детскую фотографию, так, по-моему, вид у тебя там ничего, ты такой хорошенький, умненький… Нормальное детство.
Если смешать все краски, какие только можно, то получится невообразимая серая мура — вот такие глаза у этого мужчины.
— Да нет же. Фотография ничего не говорит. Посмотри на какой-нибудь предмет сквозь линзу или даже просто кусочек стекла — это будет уже что-то другое. Ты увидишь ложное изображение того предмета. Нет, я был жалким ребенком, страх был внутри меня. Конечно, я считал, что так не может продолжаться вечно. Однажды в интернате, куда отправил меня отец, устроили соревнования по фехтованию. Я ненавидел подобные развлечения и использовал любую возможность, чтобы уклониться от них. Но в тот раз мне не удалось смыться, и меня поставили в паре со здоровенным парнем, который, кажется, участвовал в отборочных состязаниях к Олимпиаде. Разумеется, он победил меня, но речь сейчас не об этом. Он изо всех сил нанес мне страшный удар в горло — в школе меня недолюбливали, друзей у меня не было. Ну так вот… я схватился за шею и упал в обморок. Но, перед тем как потерять сознание, я вдруг увидел ту сцену с собакой… ее агонию… Кажется, я закричал, закричал жалобно, потом я описался. Но в то же мгновение все мои страхи ушли, они материализовались в моем крике и этой струе мочи… С этого дня ни собака, ни Невидимая Ночная Птица больше не тревожили меня. Но это еще не все: пока я лежал, распростертый, на полу, чудом избежав смерти, мне было видение. Странное видение, скажу я. Я, новорожденный, спал в своей колыбельке, и вдруг передо мной возник человек. Его звали Вагнер. Нет, это был не тот Вагнер, не композитор… Он был родом из Германии, из Людвигсбурга. Его отец и мать были сумасшедшими. Сам же он, безудержно предаваясь всяким мерзостям вроде зоофилии или онанизма, испытывал серьезнейший комплекс неполноценности. Он считал, что все дети в его деревне знали о его пристрастиях и издевались над ним. Мало-помалу им овладела страсть к разрушению и убийству, и однажды он зарезал свою жену и четверых маленьких детей, пока они спали. Потом он поджег деревню, и в том огне погибло еще девять человек. Эй, ты слушаешь меня?
Мужчина в военной форме слегка побагровел. Не обращая на него ни малейшего внимания, девушка смотрит в окно, откуда, едва слышный, доносится шум последних приготовлений к празднику. Она подливает себе еще вика. «Он еще хочет, чтоб я слушала! Да я сто раз слышала эти россказни! Лучше бы уж сразу взял да и трахнул меня без лишних разговоров».
— Да, я вся во внимании. И тогда этот господин Вагнер что-то тебе сказал?
— Совершенно верно. Он произнес одну только фразу и тотчас же исчез. Он сказал: «Если бы я мог родиться еще раз, я бы никогда не пошел на убийство…» Когда я пришел в этот мир, я походил на плюшевую обезьянку или на красный цветок… на гусеницу, извивающуюся на вишневой ветке. Короче, я находился в самом милом уголке дикой природы, я надеюсь, ты меня поймешь… а вокруг столпились все мои домашние — отец, мать, доктор, собаки и кошки. Все, что я мог, — переводить взгляд с одного на другого, ни на ком его не задерживая. По крайней мере, я мог орать, если у меня поднималась температура, мог подхватить смертельную болезнь — вот и все, что мог тогда сделать. Я был тогда как пупс, как мягкая игрушка: голый младенец, слабый, как червячок. Потом, уже в интернате, я медитировал ночи напролет: если уж мне не суждено родиться еще раз, стать таким же полупрозрачным, как новорожденный, то тогда я смогу превратиться в зеркало. Да, я решил, что стану зеркалом. Вот, смотри, я ведь не похож на тебя. И ты, к примеру, думаешь: «Вот передо мной стоит этот полковник, и секунд через десять я буду в его объятиях». А я стою прямо перед тобой, и когда ты подойдешь ко мне поближе, увидишь в моих зрачках свое собственное отражение, так ведь? А теперь представь себе, что мы находимся где-нибудь в другом месте, например, в Танзании, посреди бескрайней саванны, где трава выше человеческого роста… И что же? Ты не увидишь ничего, кроме своего собственного изображения!..
Однажды я убил одного старика. Это был хозяин апельсиновой плантации. У него на теле еще сохранился послеоперационный шрам. Я вонзил ему в живот кочергу. Но на самом деле все это сделал не я, а он сам; это была его собственная воля. Я всего лишь зеркало, я отражаю чужие действия и тем самым материализую их волю. Я все равно что неоновая вывеска в квартале красных фонарей или крупье в игорном доме… Вот сейчас ты стараешься понять, кто же я в действительности, составить, так сказать, мой портрет, а вместо этого только еще больше запутываешься в отражениях своего собственного «я», которое ошибочно принимаешь за меня. Попади мы с тобой сейчас… ну хоть на Марс, ты бы тотчас же увидела, что я испаряюсь, улетучиваюсь, что меня больше не существует…
Но девушка больше не слушает его. Она крутится под музыку так, что ее платье разлетается в стороны. Розовое вино она уже допила, и теперь в ее бокале что-то покрепче. Прежде чем проглотить, она некоторое время держит напиток во рту. От выпитого в ее груди поднимается теплая волна, ей кажется, что ее голова вот-вот отсоединится от шеи и самостоятельно поплывет по воздуху. Ее переполняет ощущение свежести.
«Зеркало! Уж не смешил бы! Идиотизм какой-то. Ну, собака еще туда-сюда… он даже малость похож на собачку. Но зеркало!..» От этой мысли она прыскает и тычет пальцем в мужчину. Она сбрасывает туфли и чешет между пальцами ног, к правой ее ступне прилип листочек.
— Знал бы ты, чего я хочу… — произносит она, сгибаясь от смеха. Потом она снимает платье и бросает его в собеседника. — Знаешь, что я тебе скажу?.. Ты не зеркало, ты — липучка… клейкая липучка, на которую ловят мух. И ты мучаешься оттого, что к тебе пристает всякая дрянь. Эй, осторожно, не приклейся к моему платьицу! Ба, да ты доверху набит мертвечиной! Ах, что же случилось с моим лысиком?
Глаза у мужчины немедленно наливаются кровью.
— Ну-ка повтори, что ты сейчас сказала! Смотри мне, я последний раз предупреждаю! Я не любитель пьяных шуток… Когда-нибудь ты доиграешься! Хочешь, чтобы я тебя тоже убил?
— Ну конечно! Валяй, убей меня! Но зачем же только меня одну? Давай и отца, и детей… да хоть весь мир уничтожь! Зачем заставлять несчастного губастого высерка чистить тебе обувь, лучше убей его!
Где-то звонят церковные колокола: полдень. Звук, вначале густой и сильный, в комнате затухает, смягченный коврами и плотно задернутыми шторами.
— Ну и что же ты придумал на сегодня? Слушай, мне надоела вся эта ерунда. Я серьезно.
— Я все думаю об одной вещи…
Колокола играют праздничную мелодию. Девушка, нагая, задумчиво проводит пальцем по бедру. «Странная штука жизнь! Будь отец здоров, я бы сейчас работала телефонисткой. А сегодня пошла бы с детьми на праздник… Но интересно, как он про них узнал? Наверно, нанял кого-нибудь… Губы… губы… ах, если б можно было их вылечить!»
— Да, думаю об одной вещи, — повторяет мужчина.
И городские часы все продолжают бить, и их звон плывет над крышами домов. «Сколько же ударов?.. Я хочу, чтобы этот звук (и еще я не знаю что) проходил, просачивался, проникал повсюду: сквозь меня и этого полковника, сквозь клыки белого медведя и сквозь губы моего сына, повсюду…»
— Может, посмотрим на праздник?
— О нет, не стоит… Праздник… По мне, так лучше бы началась война!
Колокола пробивают спертый и влажный воздух, и звон достигает небес. Там, наверху, он постепенно замирает, слабеет, и ветер относит его отголоски за горизонт.
Колокола всегда возвещают о каком-то событии: будь то наступление дня, рождение, Новый год, праздник или час молитвы. Колокола успокаивают смятенные души…
Морской ветер шумит у меня в ушах, и этот шум чем-то напоминает отдаленные колокола.
— Этот звон тебе ни о чем не говорит, а? У меня такое ощущение, будто я должна вспомнить что-то давно забытое.
Только что она назвала мне свое имя. Ее зовут Фуини.
Фуини наконец отводит взгляд от города на горизонте и спрашивает, нет ли чего пожевать. У меня еще остался пирог с сыром, который дала мне мать перед отъездом.
— Вот, если хочешь… вроде еще ничего.
Фуини уписывает пирог так, что за ушами трещит. Я тоже отламываю кусочек — жуткая гадость! Нет, не потому, что мама не умеет готовить, просто она почему-то считает, что на морском воздухе сладкое пойдет лучше.
Фуини вытерла рот, и ветер тотчас же унес салфетку.
— Мне это напоминает школу. Только школу…
— Разве в твоей деревне в полдень не звонили в колокол?
— Видишь ли, я уехал оттуда, как только окончил школу… Да, может быть… но все-таки это напоминает мне именно школу. У меня было много друзей… как подумаю о них — потом весь день сам не свой.
— А рисовал, когда был маленький?
А я и забыл уже. Ведь сюда-то я приехал именно за этим — вон холст натянул…
Солнце уже достигло наивысшей точки на небе. Цвет песка приобретает неестественный оранжевый оттенок.
— Ты, наверно, хорошо рисовал.
— Ничего не могу сказать… Да и теперь даже не знаю, чего сам стою.
— А меня нарисовать смог бы?
— Прямо сейчас? Жарко…
— Это точно.
— Да и к тому же слишком много света — у меня глаза заболят.
— Но ведь ты сюда пришел рисовать?
— С утра тут было совсем другое дело.
— А когда будет попрохладнее?
— Ну, если тебе так хочется… кстати, возьми еще пирога. Я сладкий не люблю.