И… отвернулся валацуга, зашмыгал, захлюпал, заплакал от счастья.
К обеду в Архаровск пришли. И, минуя храмы, лавки, балаганы, — прямо к лекарю.
Лекарь душевный попался, сказал:
— Наилучшая мазь! От горячки спасает, от жару, от пару, от свары. Пятьдесят ассигнаций стакан.
Миколайка:
— А если в обмен? Например, на ружье. Сколько дашь? И Балазей ружье с плеча снимает. Лекарь прищурился.
— Дай-ка сюда, — говорит, — посмотрю.
Балазей:
— А что смотреть? Сейчас проверим! — и клацнул алмазным курком.
Лекарь в крик:
— Ты чего? Очумел?!
Балазей ему дуло к брюху приставил, спросил:
— Сколько стоит? Не слышу!
Лекарь зажмурился.
— Даром берите, не жалко.
Взяли ровно полведра и ушли, раскланявшись.
Миколайка, крылья мазью натирая, вздыхал:
— Не к добру наш разбой, не к добру!
Так и вышло. Назавтра пошли на базарную площадь, там для разбегу просторно. Но как только купцы-продавцы увидали диковину, так обступили и проходу не дают и пристают:
— Почем товар? Зачем товар? Чего так много просите?
— Не продается! — кричит Балазей. — Не хватайте! Не рвите! А кто чуда желает, валите за мной; по пятаку беру, по-божески!
Их народ обступает, шумит, но Миколайка никого не видит и не слышит. Идет себе, средь любопытных молча продирается, вот Балазей один и отбивается.
— Не лапай, — кричит. — Не замай! Это, может, заморское чудо; не трожь!
И тут как назло кто-то цап его за руку! Цепко! Обернулся Балазей, хотел нахалу по сусалам сьездить… и обмяк!
И то сказать — пред ним штабс-капитан! Усы вощеные, глаза кровавые. И шепчет:
— А, беглый солдат! Балазей! Вот ты где!
Балазей побелел, отвечает:
— Обознались, вашбродь, ну ей-бо обознались!
— Ну уж нет! Все как есть! — говорит офицер. — И повесят тебя, Балазей, за измену отечеству!
А что? И запросто повесят. Он ведь мало того, что со службы сбежал, так еще и украл секретное трофейное ружье. М-да, тут верная смерть. Разве что…
Подскочил Балазей, заорал:
— Полетел! Полетел! — и пальцем в небо тычет.
Офицер поверил, глянул… А Балазей рванулся, вырвался, в толпу — и сник. Штабс-капитан, осерчав, по-военному свистнул. Солдаты — на свист, а народ — кто куда. Невозможная давка! И тут…
Как только люди в переулки схлынули, так Миколайка на просторе разбежался, крыльями — мах! мах! — и полетел.
Остолбенел народ, шапки снял. Знамение! Один говорит:
— К недороду.
Другой:
— К урожаю. Привычное брожение умов.
А Миколайка все выше и выше летит, ничего не боится. А что? Полведра холодильного средства извел, так теперь хоть на солнце садись!
Балазей средь народа стоит, на товарища смотрит… И стыдно ему! Эх, сколько он над ним смеялся, сколько потешался! А сам кто? Дурак дураком. Вдруг он слышит:
— Стоять! Не дышать! Глаза направо!
И… словно и не было тех долгих вольных лет и словно никогда он не бродил по свету! Стоит Балазей и не дышит, направо косит. Там, справа, солдаты по небу стреляют, а штабс-капитан народу объясняет:
— Нельзя, чтобы в небо летали, запрет. Вам же только позволь, никого на земле не останется. А кто тогда будет налоги платить, государю служить? Р-разойдись!
Не уходят. Стоят и молчат.
А солдатам никак Миколайку не сбить, и он все выше, выше в небо забирается. Вот штабс-капитан и сказал:
— Сейчас мы этого злодея запросто подстрелим. Есть у нас для этого дела специально натасканный бравый солдат, он за меткую пулю в фельдфебели выйдет. Эй, Балазей!
И — сам не свой Балазей! Ружьишко с плеча срывает и преданно ждет. Штабс-капитан командует:
— Ступи! Фитиль с курка! Фитиль на место! Пулю вбей! Порох на полку!
И Балазей как неживой команды справно, дельно, ловко выполняет и душистый приклад к плечу приставляет. Руки белые, пальцы дрожат, оторваться желают.