– Нет! Это всё важно для сохранения нашего представления о мире, а не самого мира. Не станет температуры – исчезнет человек и не сможет судить более ни о чём. А пространство останется. В нём есть и такие области… Есть и другие, без гравитации например… Вам это кажется сказкой, потому что суждения человека всегда человекоцентричны. Вы, как учёный, непременно уверены, что мир вокруг мёртв, холоден и познаваем. Вы описываете его законами, которые позволят вам двигаться и познавать дальше. Но это субъективизм. И парадокс как раз в том, что, прокладывая мостики для науки, вы идёте совсем не туда. Стоило бы вам на самом начальном этапе признать познание диалогом… Принять равную субъектность тёплого человека и холодного мира… Всё стало бы проще. Но теперь… поздно, наверное. Вы смотрите на эту лампу и классифицируете: антиквариат. А для меня – обычное стёклышко. В какой момент жизни вам надо вернуться, сколько классификаций убрать из памяти?
– Николя, это довольно неожиданно. Я всё же физик и привык считать Вселенную хаосом. Повышение энтропии в отдельных её областях слишком мало значит, статистически оно никак не отражается…
– Вот-вот. А теперь допустите, что отражается. Что каждая идея, возникшая в человеческих головах, по-платоновски жива, ну, вообразите её артефактом, такой противной тварью с крыльями и змеиным хвостом. Вам это представляется мифологией, древним способом судить о мире. Но мир – насквозь зарифмованная штуковина. Древние идеи часто залетают к нам погостить…
Николай с видимым удовольствием смотрел в окно. Там стало совсем черно, не осталось ни силуэтов, ни контуров, только вспыхивали молнии и дребезжало стекло под порывами ветра.
Опять подошёл хозяин таверны:
– Нессесарио пара фешар а жанера, сеньорас.
– Си, грасио. Майс текила?
– Сим.
Аргентинец ушёл.
– Что он спрашивал?
– Просил разрешения закрыть окно ставнями.
– Я удивляюсь вам, Николя. Ваш английский стал безупречен. А теперь ещё испанский?..
– Это португальский. Да какой там язык, так, сотня слов. На «Гипатии» говорили на такой смеси…
– Вы не рассказали мне. Как вы попали на «Гипатию»?
– Это было неожиданно. Я должен был уйти… Никак по-другому не получалось. ФСБ следила за мной, и я узнал об этом случайно. Могли погибнуть люди, очень хорошие, дорогие мне люди… Жену мою могли взять в заложники, чтобы на меня давить. И других… Вы знаете, профессор, что не обошлось без смертей, но их было бы гораздо больше, если бы я тогда не шагнул в море.
– Вы не можете утонуть?
– Могу, конечно. Но не так быстро, как обычный человек. Я спасательный жилет надел, без него, конечно, утонул бы.
– Расскажите мне, Николя, про эту «Гипатию».
– Тут столько всего… Вообще-то я зову про себя это судно «Святой Екатериной»… Видите ли, Гипатия – египетская принцесса, прообраз христианской святой Екатерины. Христиане просто утащили сюжет. Банальный плагиат. Но для меня это очень важно. Не могу объяснить… Я сначала подумал, что буду плавать на «Гипатии» десять лет…
+
Из мыслей Н. Куйбышева
Тихий океан, 156.88 в. д., 50.09 с.ш.
23 мая 2011 г.
Блаженны богатые духом, ибо их царствие – весь мир. Мир настоящий, а не условные клетки квартир, улиц и нудного супружеского секса. Реальность – не то, что придумали и построили люди, а то, что было до них и что останется после них. В реальности всегда есть движение и свежесть. Я заново открыл это тут...
Совершенно другая энергия переполняет меня. Бесконечный бег волн, километры подо мной, вокруг меня, сердцебиение течения и выдох пассата. Я думал, что только ветер… Но вода ещё сильней. Неделю назад я радовался, что сумел попасть на Остров яблок, на пару минут всего. Теперь это позади, и я могу наблюдать слегка тронутый осенью сад постоянно, никуда не уходя из плоского мира, не отвлекаясь от неизбежных бытовых хлопот, призванных маскировать мою новую сущность. Именно маскировать, потому что мне, кажется, больше не надо пищи и тепла. На меня больше не действует спирт. И мне не жаль потерянной эйфории, ничтожных всполохов свободы, унылых порывов дружбы и выдыхающейся любви. Впрочем, сегодня мне не надо притворяться тем человеком, м.н.с. Куйбышевым, с пропиской и паспортом, с женой и отцом. Сегодня моя забота – вот эти течения, которыми владеть так же интересно, как и ветрами… они и есть ветры, только не такие подвижные.
Около берега была скучная путаница стоков и приливных сил. Вода возмущалась, тело течения то ныряло под тёплое верхнее покрывало, продутое ветром – все же май! – то опять поднималось, а пассат хлестал его по щекам, и сила Кориолиса тянула снова к суше, к островам, к отмелям. Циклон остался позади, давление на океан упало, и течение стало самим собой, успокоилось, отдышалось и посмотрело мне в глаза. Я поздоровался: тадаима, Оясио! Я припёрся, Курильское течение, вот он я! С хорошей погодкой тебя, ётэнки дэснэ! Откуда я знаю японский? Не хочется задумываться над этим, вдруг спугнёшь; вдруг накатит волна повыше и смоет всю эту восхитительную мешанину звуков: португальский, английский, китайский, непроизносимые аллитерации айнов. Все они плавали тут, и осколки фраз до сих пор, как в супе, намешаны в Оясио, холодном плотностном течении, спешащем на юг, чтобы там согреться и погибнуть.
Сегодняшние мои мысли не об этом. Чёрное существо с крыльями и змеиным хвостом; та тень, что промелькнула сто лет назад над Ушуайей и унесла в когтистых лапах Коротышку Сантоса; та гадина, выпрыгнувшая из мифологии, – она летает надо мной. Я плыву… Я могу заставить океан вынести меня куда угодно: он слушается. Но эту тень не могу направить прочь. Нет, никакого страха, никакой истерики… Пугаться тут нечего. Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете, мы все уже на берегу морском, и я из тех, кто выбирает сети, когда идёт бессмертье косяком… Волшебные слова, и повторяю их вслед за Поэтом, как только она появляется. Не боюсь за собственный слабый рассудок, он мне не нужен более; я движим огнём, горящим внутри, и мне не надо сохранять жалкую пристойность и обычность всех, в ком нет того огня. Что же это за существо?.. Пожалуй, химера, да, это слово подходит, только с большой буквы, вот так – Химера. Понятно, зачем она тут.
Родившись, мы начинаем познавать. Наш мозг к тому времени не пуст: в нём приготовлены отсеки, полки, ящички для хранения добытого. Размеры этих вместилищ у всех одинаковы. И в них не ложится неформат. Запахи лежат в ящике справа; цвета свалены в кучу на самой нижней полке; имена хранятся в картонной коробке вон там, в углу. И когда часть нот вдруг высыпается из шкатулки, и падает на пол, и смешивается с красками, получается Ван Гог. А когда руки ищут нужное имя, шарят по полкам, смешивают, раскидывают в спешке, отодвигают, выдёргивают что-то массивное, вроде бы нужное, а на самом деле – чуждое, получается Микеланджело.
Нет, даже ещё сложнее. У добычи есть собственная воля, и она может упрямиться, убегать, запутывать следы, а то и убьёт мимоходом чересчур настойчивого. Все мы исходим из одной общей несуразицы: миру якобы всё равно, познают его или нет. Но миру не всё равно, даже если познание тихо прячется за морщинами лба, даже если оно отложило в сторону алмазный бур и отбойный молоток… Миру никогда не всё равно. Любой неформат воспринимается болезненно. Любой качественный скачок напоминает чудо, хотя, собственно, слово это лишнее: всё есть чудо, и ничто не есть чудо, нет чудес, мир полон чудесами – это лирика, а не термин. Когда случается неформат, прибегают людишки со скальпелями, режут, препарируют, кладут под микроскоп, составляют таблицы. Так будет и на этот раз, только уже потом, когда я наконец перестану ждать поезд и отправлюсь дальше.
Мир сопротивляется. Мозг сопротивляется, когда рушатся аксиомы. И рождает эту чёрную тень со змеиным хвостом. Но это не страшно, надо лишь не останавливаться.
+
Тихий океан, рефрижератор «Hypatia»,
25 мая 2011 г.
Транспортный рефрижератор «Hypatia» шёл на юг, вдоль Курильской гряды, мимо зоны промысла. Трюмы были уже полны: тридцать тонн мороженых крабов, четыре тонны живых, тонна морских ежей. Груз предназначался для Японии и Кореи. Флага над судном не было.
Капитан, здоровенный красномордый детина с короткой рыжей бородкой, держал курс на семьдесят миль восточнее обычного. Над границей промысловой зоны и над проторенной транспортной линией вдоль островов шныряют самолеты ФСБ, пограничные катера. Встреча с ними не сулила ничего хорошего. Да и простой обмен приветствиями со встречными пассажирскими и грузовыми судами не входил в планы капитана – Джейка, как называли его остальные члены команды. Фамилии капитана никто не знал, их вообще избегали на «Гипатии».
В рубку вошел Перс, худой, сутулый мужчина с глубоко запавшими тёмными глазами. Он протянул капитану морской бинокль и показал пальцем на крохотную точку, мелькающую на волнах в полумиле по правому борту. Джейк посмотрел и выругался:
– Факинг дайвер!
Судно сбавило ход, начало поворачивать вправо, готовясь пройти максимально близко от тела, непонятно как оказавшегося здесь. Живым его никто не считал – в такой холодной воде живут от силы полчаса. Он и не нужен был живым, нужны были лишь документы. Очень даже удобно оформлять незаконные сделки по продаже крабов на чей-нибудь паспорт. Двойная удача, если утопленник из России: крабы русские, паспорт оттуда же, никаких претензий.
Через десять минут тело было поднято на палубу. Собрался весь экипаж, четырнадцать человек. Ещё бы – такого чуда морякам не приходилось видеть никогда. Сорок шестая параллель, глубина – девять тысяч метров, температура воды – семь градусов Цельсия… И этот купальщик! Мало того что живой, он даже и не синий, не нахлебавшийся, никаких судорог, никакой паники. Улыбается. Вместо того чтобы корчиться на палубе, выблёвывая солёную воду, он тут же встал и заговорил. Даже зубы не стучат!
Документов у купальщика не оказалось. Капитан хотел было выбросить его назад за борт, но рука не поднялась. Любое чудо действует на грубых людей гораздо лучше, чем уговоры. Новенький назвался Николаем, имя тут же сократили до «Ника». Ник был из России; трое суток назад его смыло штормом у мыса Лопатка и несло течением до этих вот самых мест. Он говорит на русском, английском, знает сотню испанских слов. Холода не боится, виски пить не желает, не проголодался. Он хочет стоять на палубе и смотреть, как волнуется море. Ему нравится солёный ветер.
В этот день на «Гипатии» многие крестились и вспоминали обрывки молитв.