– Вы же знаете, Ярослав Васильевич, кто это решал. Всю коллекцию растащили.
– Что, сам? Ну ладно, ладно… Не факт ещё, что она нам нужна, эта книга. Перевод принеси мне, почитаю.
– Перевод лежит у вас на столе. А Зеленцов-то, смотрите, обломался...
Овченков самодовольно улыбнулся:
– Куда он денется. Причем, заметь, на тот же крючок сел, что и Калинин.
– Это как?
– Просто, Андрей, элементарно. Мой однокурсник, Поплавский, земля ему пухом, когда Калинина обрабатывал в Подозёрске, тоже нагнетал про войну с Китаем. Дальний Восток захвачен, а ты, сволочь, не хочешь помочь стране! Убедительно получается, аж сам веришь. Теперь наша задача – чтобы старый хрыч донёс эту идею до Куйбышева.
Федосеев кивнул:
– Всё понятно. Будем китайскую легенду поддерживать.
– Точно. И проблем не будет со старикашкой. Он, в общем, всё равно не нужен. Как только возьмём клиента, можно его списывать.
– Лишний скандал, мне кажется, нам ни к чему.
– Да брось, Андрей, какой скандал… Ты посмотри, что в мире творится. Вот-вот война начнётся. Уже давно бы началась, если бы не эти бури… Ни хрена ж не запланируешь… Компасы и то не работают. Вылеты, даже тренировочные, срываются… Бардак…
– Как говорится, что в народе, то и в природе, Ярослав Васильевич.
– Но всё равно начнут. Вот увидишь. Так что действуем по законам военного времени.
Из мыслей Н. Куйбышева
Длить паузу больше невозможно. Ты стоишь на сцене, готовый к бою. Загримирован и наряжен в императора. Пред тобой микрофон. В лицо светят софиты. Партнёры произнесли свои реплики, и теперь должен заговорить ты. Зал замер. Твоя речь повернёт сюжет в неизвестную сторону. Ну, давай. Ты поднимаешь брови, потом хмуришься, делаешь широкий жест, открываешь рот – а слов нет.
Этот кошмар преследует меня каждую ночь. Главная роль. Трагический герой. Планетарные масштабы. Все ждут фразы, и никто не может подсказать, и суфлёра нет, и нельзя уйти за кулисы, переспросить у режиссёра. Слова крутятся на языке, они практически ясны, не хватает какой-то малости, чтобы из неясной идеи родилась речь. И ты стоишь, и струйка пота течёт между лопаток, и зрителям непонятно: то ли пауза обозначает запредельный драматизм, то ли ты обычный халтурщик, забывший слова.
Снова возвращаюсь к мысленному спору с Марией. Мы – особенные? Как может быть особенным поршень в двигателе? Все остальные – обычные, двигаются в своих заданных циклах, крутят колесо истории, маховик времён… И вдруг один – не такой. Он решил остановиться. Или пойти против такта, навстречу… Это возможно? Что будет? Движок разнесёт? Взрыв? Всплеск излучения? Или не получится ничего, утащит дальше инерция? Или надо оказать сопротивление и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?
Помню, в детстве мама водила меня в кино. Тогда все ходили в кино, было такое повальное сумасшествие. Дома экранов не было, и вся страна шла, чтобы просмотреть и приобщиться. Меня водили на детские фильмы, но мне они не нравились. Не помню такого, чтобы я интересовался сказочными героями. Всегда считал их ряжеными идиотами. А однажды летом повели на взрослый. Пожалели, не стали одного дома оставлять: мне было восемь тогда, и у меня обе руки были загипсованы… Мама меня за шиворот вела, иначе не получалось… И отец тогда с нами ходил, редкий случай, чтобы вот так, вместе, всей семьёй. Потому и запомнилось. Смотрели мы, кажется, «Ассу». Отец после сказал одно слово: муть. И мама мелко покивала, соглашаясь. Надо же, они ничего не поняли, а я – понял! Понял, что это фильм про совсем другую жизнь, которую можно вести внутри обычной жизни. И мне тоже хотелось выбежать скорее из обычного-привычного, из душного зала на волю, под ветер и под солнце. Я вырвался… сколько раз я вырывался… И начал проталкиваться вперёд. Люди, человек триста, спускаются по высокой каменной лестнице плотной молчаливой толпой. И через них, через сотни сомкнутых спин продирается маленький пацанчик с загипсованными руками, а за ним – родители, с криками, с истерикой: у него руки сломаны! Он упадёт! Держите его!
Вот смех. Не надо было и держать... В толпе далеко не протолкнёшься. Решил двигаться быстрее всех? Увязнешь. Так и тогда: меня догнали, отец, не выносивший эксцессов на публике, залепил мне подзатыльник, мать бросилась жалеть, я заревел. Вышли мы на улицу, и мне захотелось писать, сам я, понятно, не мог, а папа отказался помогать. Мама завела меня за акацию, и мы всё сделали. Толпа разошлась, брызнул дождик, и стало так хорошо, и я про себя решил, что не буду больше никогда-никогда проталкиваться сквозь строй. Получилось иначе – только этим и занимаюсь.
Тогда, на Камчатке, когда казалось, что это самоубийство, когда мой путь обрывался прыжком в холодную воду… нет, что тут вода, передо мной был океан, тысячекилометровое чудовище. Побежать навстречу всему человечеству… Сквозь всех! Невозможная вещь. Я исполнил трюк и жил предчувствием финала: ждал, когда из оркестровой ямы грянет туш, когда занавес поползёт и скроет, наконец, то, что я не могу больше видеть… Но режиссёр выглянул из-за кулисы, сложил ладони рупором и пронзительно зашептал: не всё, не всё! Ты ещё должен… Что я должен, что? А он уже спрятался, и я стою, немой, в самом центре ярко освещённого круга. Думал умереть, а родился заново, с императорским жезлом в руке. Не меньше.
Для чего вывели меня сюда, к микрофону, под софиты? Для чего пристёгнут к боку меч? Я грозно сдвигаю брови, поднимаю вверх пятерню с растопыренными пальцами, набираю в грудь воздуха – и молчу, прислонясь к дверному косяку.
+
Москва, Южное Бутово, пивной зал «Радуга»
3 июня 2011 г.
– Чо, чо, через плечо, уволили нах, да и всё! – Пухлощёкий раскрасневшийся мужчина не был похож на обычного алкаша. Он стоял около высокого одноногого столика, изрядно накренившегося, придерживая рукой пластиковый стакан с пивом, чтоб не съехал к краю. Второй рукой он вытирал влажный рот, приглаживал редкие светлые волосы и время от времени показывал пальцем куда-то вверх, видимо, рассказывал про очень высоких людей, ему лично известных.
Напротив стоял маленький человечек с испитым лицом, регулярно кивая и отхлёбывая пиво. Он ничего не говорил, кроме «ни хрена себе» и «вот же суки». Большего от него никто не требовал. Смысл похмельной утренней беседы со случайным человеком именно таков: один рассказывает про козлов, изгадивших жизнь, второй соглашается. За пиво, как правило, платит первый.
– Я тебе говорю, – горячился белобрысый. – Ни при чём был, ни при чём. Куда на хрен, такая буря… Волны, ё, выше этой вот пивнухи. Ветер, мля, дождь, куда там. Нечего дёргаться, понял?
– Ни хрена себе…
– Ну и смыло его, раз – и нету. А могло и меня, могло и обоих ко всем чертям. А они теперь меня выкинули на улицу. Семь лет службы…
– Вот же суки…
– Надо ещё пива взять. Сходи, вот стольник.
Маленький проворно метнулся к окошечку за горючим. Пока спонсор возводил глаза к небу, быстро взял две по пятьсот пива и сотку водки. Сотку тут же опрокинул вовнутрь, а пиво поволок к столику. Разговор возобновился.
– Даже карточку мою заблокировали. Сижу в аэропорту, а билет купить не могу. Пришлось звонить по всем знакомым, побираться. Это за семь лет службы. Вот так с нами. Хотят – и ноги вытрут.
– Да, вот же…
– А между прочим, мы с ним друзья с детства! Понимаешь? На одной парте… Росли вместе. Друг – это святое.
– Ни хрена…
Незаметно появился третий, в тренировочных штанах, наглухо застёгнутой старой кожаной куртке и вязаной шапочке, совершенно неуместной в начале июня. Он принёс бутылочного пива и достал из-за пазухи фляжку с водкой.
– Хорошая, не отравишься, – буркнул. Добавил из фляжки в стаканы с пивом.
Рванули. На душе полегчало. Присмотрелись к вновь прибывшему – не чечен? Нет вроде, нос картошкой. Тогда пусть. Хочется человеку угощать, кто ж мешает.
– У меня сын родился, мужики. Давайте за него.
Выпили за сына.