Листы формата А4, штук триста. Серые наплывы по краям – толстая книга плохо прилегала к стеклу копира, засветилась. Греческие буквы, рисунки в античном стиле. На обратной стороне – рукописный перевод, на каждой странице, на всех трёхстах. «Когда только успели?»
«Возвращаясь в пределы милой мне Скифии, несу я с собой сокровище – знания и обычаи великой Эллады. Речи Солона звучат в моих ушах, медные тимпаны звенят, славя Матерь Богов. Но мне не суждено обуздать суровые нравы моих соплеменников, и брат мой станет мне врагом. Смерть ждёт меня в Гилее, лежащей подле Ахиллесова ристалища, среди густых лесов, на равнинах страны, ради которой отправился я в путь за мудростью. Искал мудрость, а обрету смерть, ибо такова судьба всех смертных, что жили до меня, и всех, кто будет жить после. Но не услышите вы из моих уст ропота и проклятий. Это удел низких людей, которых довольно и среди киммерийцев, и среди тавров, и среди андрофагов, и в Афинах довольно. Не бежать позади плоти своей, боящейся холода и лишений, но возвышаться над ней, стремясь к Вечности…»
– Евгений Михайлович, я как-то упустил. Мы всё о политике с вами. Хотел спросить… Про Надю... Вы наверняка знаете.
Профессор отложил растерзанный бутерброд.
– Лучше бы и не знать, Коленька.
– Я так и думал. Мишка Заботин, да?
– Да. Ты не суди её, она женщина, ей не хотелось оставаться одной… Да ты и сам сказал – не сообщать ничего.
– Эх, профессор. Не о том… Какой тут суд… Так, прикинул, сколько я стою. Получилось – меньше месяца. Вот… А вы говорите – страна, патриотизм, ножики у детей отобрать. А они свои реликвии продают с аукциона… И ждать не способны, это вам не Пенелопа. Ладно, хрен с ним, как говорится. Только плохо будет, если теперь её возьмут для давления на меня. Они могут.
– Нет, что ты. Об этом речи нет. Заботина, кстати, сразу после Камчатки выгнали из спецслужбы.
– Вот как?.. Не справился? А он старался. Спирт его подвёл. Если бы не валялся на раскладушке в те дни, разобрался бы…
– Да ты не думай, Коля, про это. Ты молод, всё ещё будет у тебя. Читай, читай дальше свою книгу.
– Тут нечего читать, Евгений Михайлович.
– Как? А зачем же просил?
– Это не та книга.
– Клянусь тебе, Коля…
– Смотрите. На первой странице вот это посвящение. А на второй рисунок.
– Ну, рисунок, яблоко нарисовано. И что?
– А под ним надпись. Читайте. «Ventus custodit». Это латынь. В шестом веке до нашей эры не было латыни. Липу вам подсунули.
Профессор открыл рот, но возразить Николаю не успел. Дверь в каюту неожиданно влетела внутрь, не распахнулась, а именно – влетела, сорванная с петель. За ней влетели люди в пятнистой военной форме. Один сбил с ног Зеленцова и прижал его к полу, наступив на шею. Второй сделал то же самое с Николаем – ударил прикладом, опрокинул, страшно крикнул: «Лежать, мля, не двигаться!»
Потом ещё несколько человек оказались в каюте. Кажется, они сели на руки и на ноги. Кричали что-то грубое и резкое: не вставать, не разговаривать, не шевелиться! Потом профессора рывком подняли, завернули руки за спину и начали застёгивать наручники. Мешали часы на металлическом браслете, их дёрнули, сорвали, бросили на пол. Зеленцов вдруг увидел прямо перед собой лицо Николая с багровым рубцом на скуле, с дикими глазами. Ему тоже надевали наручники. Он не сопротивлялся, только что-то шептал одними губами. Что, что? «Не выдержу... Не выдержу… Простите».
И тут раздался крик. Боец, надевший наручники на Куйбышева, выпустил его, упал, покатился по полу. Сзади Зеленцова присел другой боец, громко скрипнув зубами. Всех, кто был в каюте, как будто ошпарило кипятком, обожгло, обварило, ударило чем-то горячим внутри, в голове. И профессор почувствовал, что сердце его лопается, а мозги вскипают. Красная пелена скрыла картинку. Слух умирает последним, и Зеленцов ещё успел услышать крики с палубы. Там тоже падали и кричали что-то предсмертное, страшное… Последнее, что он услышал, уже за гранью болевого шока, перед самым занавесом – вслух сказанное Николаем: не выдержал, простите…
+
Пусан, Южная Корея
28 июня 2011 г.
В этот день в Пусане оборвалась связь. В порту началась неразбериха: повисли компьютеры, встали автопогрузчики, на дорогах образовались заторы. Люди суетились, кричали, требовали от властей немедленных действий. Но что делать, как действовать – не знал никто, кроме нескольких одетых в штатское европейцев, приближавшихся на небольшой быстроходной яхте к «Гипатии». За борт выбросили надувные мешки для швартовки, предохраняющие от удара о другой борт. Двое ловко забрались на палубу рефрижератора, разложили трап, закрепили его над местом, где пришвартовалась яхта. По нему поднялись остальные. На палубе, в каютах и в трюме «Гипатии» лежали трупы. Четырнадцать человек команды: десятеро были блокированы в рубке, четверо на камбузе. И те, кто их блокировал, судя по форме – военизированная группа захвата, лежали тут же, рядом, у дверей. Смерть была страшной – в предсмертных судорогах люди бились о стены и пол, разбивали себе лица, ломали кости. Тела ещё не успели застыть, но над судном уже стоял душный трупный запах, как будто солнце грело мёртвую плоть целый день.
И только один человек был жив. За ним и приехали. Он сидел на полу в восьмиместной каюте. На нём были наручники, половина лица у него распухла, глаз заплыл. Он смотрел не отрываясь на старые часы в корпусе с облезшей позолотой, валяющиеся среди трупов. Когда его подняли и расстегнули наручники, он первым делом потянулся к часам. Взял их, прислонил к уху, послушал – идут.
Один из вошедших уверенно взял его за руку, завернул вверх рукав рубашки. Николай не почувствовал укола. Услышал только русское:
– Ты в порядке? Идти можешь?
Он посмотрел на тела, лежащие вокруг. Хотел сказать что-то – и не смог. Отвернулся в сторону, закашлялся. И пошёл к выходу.
Глава 8. НОВОЕ ИМЯ ДЛЯ БОГА
Из мыслей Н. Куйбышева
Они не получили того, чего ждут. А ждали они, по слабости своей, Золотого века. Им много лет пудрили мозги. Обещания развешивали, как игрушки на ёлке, бегали серым волком по земле, летали шизым орлом под облаками. И обещания сверкали, и пахло праздником… Смотри, человек, говорили каждому, в мир пришла Техника. Мы вознеслись в космос, полетели над облаками, пересекли моря, расчертили планету, как собственный дворик. Мы придумали компьютеры. Мы стали говорить со всем миром сразу, и весь мир стал умещаться в кармане, только достань, нажми кнопку, только заплати пару сотен провайдеру. Впереди сияют новые горизонты, белоснежными пиками высятся слова «нано» и «фемто». Ещё немного – и не станет болезней, и не надо будет гнуть спину, и можно будет только хавать и смотреть на голые сиськи, и никто не пнёт под зад. Для этого рая уже и законы приготовили, и двери распахнули – приди, халява, приди.
Человек встал на пороге в новую комнату и кричит: ну же, включайте свет, тут лежит счастье, тут бессмертие, тут я сяду на позолоченный трон рядом с Богом и буду вкушать нектар, так включайте, чего ж вы ждёте! Включили тусклый фигасик под потолком. На тебе свет, чего орёшь… А в комнате – привычные средневековые штучки. Дыба для пыток. Плуг, чтобы пахать. Иконы, чтобы отвести душу. Немножко пареной репы, чтобы кушать. И совсем никакого золота. И Бога тоже не видно.
Точно так было со страной, которую я привык считать своей. Её апостолы объявили пришествие коммунизма. Миллионы фанатиков прониклись и ждали. Девяносто девять процентов ждали реального коммунизма, чтобы всем по потребностям, чтобы равенство и братство. Один процент самых умных ждал технического коммунизма: мы придумаем таких роботов, которые… мы построим такую ракету, которая… мы заглянем в нутро электрона, чтобы… И тут начинался стругацкий бред, ефремовский бред, наука как смысл жизни, инженер – новый мессия, искупающий грехи рода человеческого, всё чрез него начало быть, и без него ничего не начало быть. Другого люди не сподобились придумать, только переписывали евангелие с новыми персонажами и с тем же результатом.
Что это я завел волынку про родное пепелище… Так всегда, когда меня посадят в клетку, мне не думается… Начинаю ворчать и ползать на коленках среди банальностей. Моя страна – весь мир. Хотя и остальной мир, не-Россия, вровень с ней ждал. Молились технике, законам, демократии… Из плотных, сытых масс выскакивали отдельные кликуши и кричали: мы уже, мы почти, смотрите, как блестит жир на моих боках, такого жира нет нигде, лишь у нас, мы дошли первые, мы покажем вам дорогу! Но мессия не пришёл. Вместо него пришёл кризис. Миллионы почуяли дыхание кризиса. Девяносто девять процентов, как и следовало ожидать, закричали – жрачка, главное – жрачка! Один процент самых умных опять схватился за калькуляторы: мы подсчитаем, мы восстановим баланс, мы найдем корреляцию. И начался политический бред, экономический бред, научный бред. Толерантность, политкорректность, законы, права, выборы, физика, генетика, исследование Марса, атеизм, Христос, спорт, рулетка, Будда, стриптиз, СПИД, войны, наркотики... И не осталось ни одного процента, способного заниматься познанием ради познания, а не ради того, что выкрикнули кликуши. Учёные заняты распадом атомного ядра, потому что иначе им не дадут денег политики. Политики заняты великим противостоянием систем, иначе их расстреляют военные. Военные готовы спалить весь мир, потому что это оправдали философы. Философы ищут Бога и ловят в его штанах нейтрино. Генетики рассматривают в микроскоп стволовые клетки, чтобы обеспечить военным, политикам и философам несколько лишних лет бессмысленной жизни.
…Человечество похоже на реку. Вода в реке существует, лишь двигаясь однонаправленно, от истока к устью. И если на пути поставить плотину, вода будет подниматься, закручиваться в воронки, затапливать окрестности, она накопит миллионы тонн грозной силы, а потом перельётся через верх плотины и опять потечет по тому же самому руслу, в тех же самых берегах. Кризис – бестолковая вещь, бессмысленная. Вода в реке человечества не может существовать как облако, не имея берегов и чёткой формы… Облако гонимо ветром и может унести изначальную воду на тысячи километров, но реке это не понять. Она упрямо будет течь дальше, и все её кризисы и бурления – лишь маленький перепад, лишь хилая плотинка на пути.
Есть только один исход из земель, где бродил я пилигримом. Испариться.
+