– Может быть, я оглох и ослеп от всего. Может быть. Может, я хам. Мне всё время кажется, что вы меня уводите куда-то в сторону, заставляете заняться чем-то, что мне не нужно.
– Отбросьте всё это. Это от депрессии. Старайтесь сохранять ровное самочувствие. Знаете, что сказал наш врач? Это очень хороший специалист. Он сказал, что вы на любую агрессию можете отреагировать так же. Как там, на «Гипатии». Вас ударили прикладом в лицо. И запустилась ответная реакция… Значит, если вы будете нервничать, вы убьёте меня и всех остальных, кто тут есть. Но вы – гуманист. Вы против смерти, так?
– Да.
– В таком случае постарайтесь сохранять спокойствие. Послушайте, Николай, я предлагаю вывезти из Европы нескольких людей. Во-первых, господина Куйбышева. Во-вторых, Ван Маардена. И всю группу, которая с ним работала.
– Куда же вы их вывезете?
– На один малозаметный остров в Тихом океане. Ему пока не угрожает никакая локальная война. А если на нем будете жить вы, ему и в перспективе ничего не угрожает.
– И у вас есть ресурсы, чтобы…
– Есть. Требуется лишь ваша помощь.
– А как называется этот остров?
– У него пока нет имени. Можете придумать. Хотите, это будет остров Куйбышева? Он был выкуплен полвека тому назад эксцентричным миллиардером. И не использовался до последнего времени.
– Вот как. Любопытно… Нет, фамилию мою лучше не вспоминать. Я не принадлежу отцу и матери. Но я придумаю название… Значит, я должен устроить атаку? Или уложить какой-нибудь спецназ?
– О нет! Никаких атак, никаких смертей. Всего лишь буря, Николай, магнитная буря.
+
Пакистан, секретная тюрьма Масфахан
24 июля 2011 г.
Их посадили в джип, на просторное заднее сиденье. Алёнка весело смеялась и кокетничала со всеми подряд: строила глазки переводчику, Мейра ласково называла «дедулей», быстро-быстро познакомилась с шофёром, молодым арабом, и легко перебрасывалась с ним фразами на непонятном языке. Парень поедал глазами её белый топик, под которым свободно колыхались соблазнительные и запретные для мусульманина округлости. С Алёнкой была маленькая сумочка с разным девичьим барахлом. Присев на секунду, она бросила её в руки Николаю и тут же выскочила обратно – там охранник выкатил из здания два здоровенных чемодана на колёсиках, приволок их к джипу и стал укладывать в багажник. Она, смеясь, хлопала его по рукам, и он тоже смеялся, и все вокруг улыбались.
Алёнка играла свою обычную роль маленькой девочки, которой всё можно. Хихикала, капризничала, строила глазки. Ей это очень шло, и она ловко отказывала всем, пытавшимся получить от неё что-то как от взрослой: удивлялась, сжимала губки, отворачивалась, обижалась. Смешная игра распаляла мужчин, они неизменно крутились рядом, рассчитывая лёгким натиском победить простушку, но она, посмеявшись и выпросив у каждого маленький кусочек внимания, отворачивалась и принималась плести косички, завязывать на шее платочек или пела какую-нибудь детскую песенку.
Николаю дозволялось чуть больше: она как бы разрешила себе, маленькой девочке, поиграть с ним во взрослые игры, но не всегда, а только если придёт настроение, и если он пообещает ничего не говорить маме с папой, и если подарит открытку с сердечком или брелок с мишкой. Это было мило, трогало какую-то давно потерянную струнку внутри, и он сам не знал, любовь ли это взрослая, или любовь к ребёнку, или наваждение, или общечеловеческое чувство радости при виде милых пушистых няшек. Он не хотел разбираться: пусть так и будет, надо же сохранять себя как обычного сапиенса.
Секретная база Масфахан пряталась в ущелье. На юг, к солнцу, убегал серпантин дороги, с трёх сторон – горы, скалы, ущелья. Стали заводить двигатели. Эхо сто раз отразилось от скал, раздробилось, наполнило пространство раскатами, гудением, рокотом. К выезду готовилось шесть автомобилей. На двух бронированных микроавтобусах «Мерседес» разместились Гамер и его помощники. Три «Лэндкрузера» должны были ехать следом: Николай с Алёнкой, переводчик, два врача, спутниковая тарелка и куча другой электроники. Замыкал колонну армейский вездеход с командой бойцов. Сверху, неслышный за раскатами эха, кружил маленький вертолёт прикрытия.
Николай откинулся на прохладном сидении, прикрыл глаза, с удовольствием вдохнул горячий воздух полудня, запах гор, поймал движение воздуха, спадающего во двор Масфахана с покрытых льдом вершин. Жизнь, жизнь… В салоне ощутимо пахло яблоками.
– Алёнка, чувствуешь, яблоками пахнет? Неужели у него, – Николай показал на шофёра, нажимающего на кнопки навигатора, – яблоки есть? Сто лет их не ел.
– Садык, тусаха? – бойко спросила Алёнка шофёра, похлопав его по спине.
Тот повернулся и тут же уставился ей на грудь, не в силах смотреть ни на что другое. Девушка прыснула со смеху:
– Тусаха? Садык? Да хватит пялиться, голова закружится!
Парень наконец-то понял, о чём его спрашивают. Забормотал что-то неразборчивое – «рейха, тусаха» – и показал на маленький стеклянный пузырёк, висящий на тонком кожаном шнурке на зеркале заднего вида.
– Это вонючка у него, – Алёнку всё смешило, – ароматизатор! Классно пахнет, да? Ну что, Садык, поехали? Я петь буду! Аа-блака, белогривые лошадки, аа-блака, что вы мчитесь без оглядки!
Колонна медленно тронулась, стеклянный флакон качнулся, пустил по салону тонкий солнечный зайчик. И вдруг звякнул, брызнул во все стороны стеклом. Николай почувствовал около своего лица мгновенный ток воздуха – из пробитого пулей переднего окна в пробитое пулей заднее. Резко и сильно пахнул разлетевшийся по салону дезодорант.
«Яблоки!» – только и успел подумать Николай. Его накрыла и захлестнула горячая волна изнутри. Шофёр закричал, ударился головой о руль. Мотор взревел – видимо, нога сама вдавила педаль, – от боли, конечно, – это адская боль, когда изнутри твой организм вскипает, когда лопаются сосуды и кровь не успевает вытечь из них, сворачивается... Джип ударил бампером в зад микроавтобусу и заглох. Армейский вездеход поехал вбок, нырнул с дороги и перевернулся. Микроавтобусы впереди встали как вкопанные, только у одного открылась дверца, и оттуда наружу выпало тело – почерневшее лицо, руки судорожно переплетены…
Алёнка не успела закричать и не успела допеть песенку про облака. Она свернулась калачиком на сидении, как будто уснула, наигравшись досыта. Николай хотел последний раз посмотреть на её лицо, но не решился. Отвернулся. Положил рядом с ней маленькую сумочку, набитую глупостями. Выбрался из джипа. В лицо ударил жаркий воздух. Пахло точно так же, как тогда на «Гипатии». И ни одного движения вокруг. «Как быстро они умерли, – внезапно подумал он. – На сколько километров вокруг вывезли людей? На тридцать? Должно быть, этого хватит. А снайпер? Кто стрелял? Он жив? Вряд ли. Жив только я. Что же делать? Почему я сам не могу сдохнуть в этой чёртовой микроволновке, а? Почему я?.. Почему?»
И тут он увидел падающий, кувыркающийся вертолёт. Эхо провожало его в последний путь – из голубых небес прямо на крышу проклятой секретной тюрьмы. Рванул взрыв, горячая волна ударила в спину. Николай не стал оглядываться на здание, в котором его держали почти месяц. Он посмотрел на горы, с трёх сторон обступившие Масфахан, и медленно двинулся по дороге вверх, к выходу из ущелья.
Глава 9. ЗА ВЕТРОМ
Из записей Н. Куйбышева
И мы обязательно приходим к выводу, что это кто-то придумал, а не само оно так сложилось. Любой знак, любой символ, любая глубина и неоднозначность тащат за собой именно такой вывод. Посмотрим в глаза ближнего: там глубина, чёрные пропасти зрачков, дрожащая радужка в крапинку. Оттуда в нас переходит что-то неопределимое, и мы бормочем про дух святой, и поселяем в эти глаза душу, и создаём про неё религию, литературу, рисуем её и метафорически поселяем дальше – в деревья, в солнце, в гром, в горы, в волны… Всё одухотворено, если одухотворен наблюдатель, но этого соответствия мы не замечаем, а если и замечаем, то не понимаем. Потом является другой наблюдатель, прагматичный, и ему предложенная схема претит, он не приемлет пасторалей, ему по нраву точность, твёрдость, число. Он считает волны, измеряет скорость ветра. Он говорит: нет никакой души в вашем дереве, а есть годовые кольца, попробуйте со мной поспорить! Он разглядел в микроскоп цепочки хромосом и высчитал, что Адам жил в Африке ровно шестьдесят две тысячи лет назад, и никак иначе. Прагматик поймал в пробирку изотопы, он ковырялся лопатой в каменных осыпях, нашёл скелет динозавра. Как с ним спорить?..
И уходит в область фантазий Создатель и Демиург, Кукловод, Сценарист, Прародитель всего. Оставляют его только как уступку больному ребёнку. Что ты плачешь, деточка? Хочешь взять котика в кровать? Хочешь спать с котиком? Нельзя, деточка, у него лапки грязные… ну-ну, не плачь, ах, ты же болеешь, у тебя же простуда… ну, возьми, возьми котика, пусть спит с тобой, спи, деточка, выздоравливай. Других ролей не предлагают бывшему Богу. А мысль о творении остаётся, а глаза ближнего всё так же глубоки, а душа, зачёркнутая ненароком, жива.
Прагматику становится плохо. Его жизнь трескается, как старый асфальт, расслаивается; отовсюду лезет бурьян, крапива; маленькая берёзка вдруг приживается там, где была мёртвая броня, и поднимается вверх, и шумят её листочки, и роняет она лёгкую кружевную тень; и носит ветер по бывшей пустыне парашютики одуванчиков, золотые крупинки серёжек, веточки, хвоинки, пыль и прах. Рассыпается картина мира: нет ничего сильней энтропии. Бывший прагматик идёт в церковь и расшибает себе лоб, пытаясь вернуть гармонию в разладившийся мир, поселить Бога хоть где-нибудь… Пусть не существует хрустальных сфер, небесной тверди и горы Олимп – он ищет место внутри себя, в уголках так называемого сознания, и неожиданно замечает, что оно всё заполнено Богом, и нет там никаких чисел. И он кричит в восторге, адресуясь на самый верх: великое светило, к чему б ты нужно, если б не было тех, кому ты светишь…
А потом приходят новые наблюдатели, история повторяется. Умеющий считать не доверяет мечтателю; мечтатель придумывает ловушки из красивых слов и звуков, опутывает в свои сети неверующего, заставляет вдруг заплакать, изумиться красоте и осмысленности звёздной ночи, нырнуть в глубину человеческого взгляда, утонуть в неизмеренных глубинах души. Они так и спорят. Один говорит – есть Бог, второй смеётся. Третий мучительно трёт лоб и пытается найти соломоново решение: если нужен тебе Бог, то он есть, если не нужен – его нет. Выбирай любое, и будь терпелив к другим, да съешь ещё этих мягких французских булок.
Выхода нет из софизмов, если не признать, что Вселенная гораздо разнообразнее, чем мы способны себе представить. Но в мире есть иные области… Мне повезло, и я их видел. Они не томимы медлительной Луной… Пощадим самолюбие всех остальных: та территория, которую человек освоил, почтил своим присутствием, тоже не рядовая, – отличная от других, помеченная маркером познания… На Земле всё не так, как в других местах, и эта исключительность формируется разумом разумных. Фиолетовая плесень съела эту планету, покрыла её целиком, и пахнет особенно, и лучи не так отражает, и звуки глушит. Но изнутри не понять, не увидеть, что так, как тут, не бывает больше нигде, потому что тоненькие ниточки мицелия протянулись сквозь каждый кубический миллиметр этого мира, переплелись, спутались, захороводили материю, перемешали время, всё пронзили и оплели, покрыли тонким слоем, проткнули лучиками, схватили крепкой пятернёй, обняли нежно, окутали, овеяли дыханием своим. Это не сапиенс обладает качествами гомо, это Вселенная, где поселился сапиенс, – вот она и есть гомо, она разумна, она выстроена резонансами мысли, аккордами веры, всполохами логики, заревом скепсиса. Они не поймут этого никогда, сколько ни объясняй, а кто поймёт – становится вхож в иные области и не принадлежит более человечеству. И обречён.
Так было всегда. За много тысяч лет до Анахарсиса первые мудрецы задавали себе вечные вопросы: кто всё это сделал? откуда взялся мир? из чего он состоит? где он кончается? когда начался? Любой вопрос заводил в тупик, любой создатель непременно обязан был сам быть кем-то созданным; любое время и пространство не могли течь вечно и бежать вдаль без границ – где-то обязательно существовали края этого мира, и знание о краях обязательно наталкивалось на наблюдение бескрайности, знание конечности обязательно встречало контраргумент: а что дальше? а что до того? Люди так и не поняли своей особости в мире. Пытаются выделить себя пространственно или назначить границы своей цивилизации в рамках своих земных лет и веков. Долго и трудно пытаются, а ведь уже первые теории ВСЕГО были точны, как и всё прочее, что произносится безгрешным дитятей: земля лежит на ките или на слоне, кругом океан, сверху чаша неба, за которой – Творец. За холодным ветром лежит гипер-борея, за плоским миром – остров, на котором растут яблони… Гениальные прозрения! Потом эти теории сочли детскими, потому что якобы наука якобы шагнула якобы вперёд, хотя на самом деле шагнули вперёд только наши заблуждения относительно самих себя. Они стали более сложными и вместили в себя вновь открытые штучки: магнитные поля, радиоактивность, разбегание галактик, фотоны и бозоны.
А качественное отличие осталось незамеченным: область мыслящая отличается от остальных областей вечным диалогом мысли и хаоса. Как, например, отличается ионизированный газ – у каждой молекулы оторвали по электрону, и вот уж он такой, особый, и дело не в месте и времени, он такой и тут, и на Венере, и в далёком созвездии Тау Кита. Разумная часть мира порождает сама себя вместе со всеми особенностями, как курица яйцо, и нет ответа на вопрос, что появилось раньше. Тут водится редкостная цветная плесень, с которой я обязан возиться, как дачник с любимой ранней редиской, должен поливать, пропалывать и сыпать золу, чтобы не погрызли жучки багряные бока моей драгоценной овощи. А я, пропалывая, выдёргиваю один за другим наливающиеся силой редисочные хвостики. Слишком много выдернул, чтобы не думать об этом и не обвинять себя, потому что, как ни посмотрюсь в зеркало, – тоже похож… Тоже овощ… ибо мы одной грядки, они – и я.
+