– Прости, это всё работа проклятая. Надюшка, не сердись. Я только о тебе… Это дембельский аккорд… То есть вот это сделаю, и двадцать восьмого я у тебя. Одна неделя, семь дней, семь с половиной. Прости, сейчас я отойду, проверить надо...
Облачные космы, летящие мимо крыла, стали редеть. Небо посветлело. Объявили, что самолёт набрал высоту, теперь можно отстегнуться. Надя поглядела ещё немного в иллюминатор – оказывается, наш северный край тоже залит солнцем… только если поднимешься на десять километров… Закрыла шторку. Задумалась. «Мама была права. Заботин – настоящий мужик. Всё решил. Со всеми договорился. Денег нашёл. А главное, увозит меня из этой проклятой страны, это самое-самое, лучше ничего нельзя было придумать. Только сам пока там… с этой своей работой. Ну и пусть. Потом, он будет потом».
Соседи слева, две беспокойные тётки, отчётливо пахнущие пивом, встали, заняли очередь в туалет. Надя выглянула в проход. И вдруг – или показалось? – в самом конце видимого пространства, через два отсека от неё, промелькнула в проходе между креслами знакомая невысокая фигура: тёмные волосы, осанка характерная – плечи развёрнуты, локти чуть прижаты к бокам, немножко по-гимнастически, – ей так всегда нравилось, это из её мира, из спорта, он душой оттуда, она это знала… Что за наваждение? Надя вскочила, выбралась в проход, протиснулась мимо очереди, чуть не сбив с ног стюардессу, и краем глаза успела увидеть, как тот человек поднимается по лестнице в салон бизнес-класса на второй этаж. Метров десять до него, можно бы крикнуть, позвать, но она не крикнула, просто стала догонять. Наверх пройти не удалось – ласковая стюардесса с приклеенной к лицу улыбкой встала на пути, что-то объясняла и показывала рукой на туалет перед носовым отсеком: вы попросите, вас пропустят, всего один мужчина в очереди, уверяю, вас пропустят…
– Нет, нет, я не за этим! Простите, я хочу… Я случайно увидела… Это… Как бы сказать… Старый друг, я хочу с ним поговорить.
– Извините, вам нельзя в бизнес-класс. Если там летит ваш друг, вы сможете увидеться с ним после полёта.
– Девушка, вы понимаете, мне надо, мне очень надо, обязательно…
Вдруг покатились слёзы. Ужасное что-то… Теперь, после того майского кошмара, когда позвонили с Камчатки и рассказали, после этого всё время чуть что – сразу слёзы. Надя разревелась так сильно, что стюардесса не на шутку перепугалась, сняла свою приклеенную улыбку и попросила подождать ровно одну минуту. Появилась ещё одна, неотличимая, тоже ласковая и непреклонная. Потом и первая вернулась, принесла салфетку и пластиковый стаканчик с водой. Воду никак не получалось выпить, стаканчик сминался в руке, дрожал, и слёзы всё катились и катились. Появился симпатичный блондинистый лётчик с длинным бритым лицом, в красивой форме. Взял под локоток и повёл наверх.
На лестнице слёзы неожиданно высохли и появилась тупая решимость: увидеть его, обязательно. В глаза ему посмотреть. Пусть зарёванная, наплевать, пусть смотрит, пусть увидит.
Летчик говорил что-то приятное: кажется, делал комплименты, извинялся, что вынужден соблюдать правила, рассказывал о каком-то ужасном случае, когда пассажирка упала, сломала руку, или ногу, или самолёт, – Надя не вслушивалась. Она во все глаза уставилась на человека, который сидел спиной к ним – видны лишь ухо и затылок, и часть плеча в свитере; да, он любил носить свитера и ненавидел пиджаки… Надя вырвалась, и бросилась, и схватила за плечо. И он повернулся.
Совершенно посторонний! Похоже, японец. Волосы совсем чёрные, глаза припухшие, и, к тому же, пожилой, Николаю в отцы сгодился бы... Рядом уже топтался летчик, извинялся, расшаркивался, снова крепко взял за локоть, нажал корпусом: «Идёмте, вам нужно успокоиться. Прошу прощения, господа, сорри, экскьюзми».
Потом опять лестница, и опять две стюардессы, и снова стаканчик, запах валерьянки, таблетка. Надю усадили на законное место к иллюминатору, растревожив тёток, укрыли пледом и посоветовали уснуть: «Вы уверены, что вам не нужен доктор? Хорошо, отдыхайте».
Она закрыла глаза. Сделалось вдруг стыдно: надо же, закатила истерику на ровном месте, и с чего вдруг? Надя крепче зажмурилась и отвернулась. «Надо остаться одной, побыть с самой собой наедине, и тогда всё обязательно прояснится. В конце концов, это Заботин виноват. Мог бы и в бизнес-класс купить билет. Мог бы и маму со мной отправить. Хотя не надо ни мамы, ни Павлика. Три месяца прожила у них… и радости ни им, ни мне. Лучше улететь. Нет никакой любви, глупости это. Не бывает. Сказки. Надо устраивать жизнь, как говорит мама. Заботин вот… устраивает. Говорит, что купит коттедж. Глаз с меня не сводит… Господи, как же он надоел, как все надоели, всё на свете надоело…»
Она незаметно уснула, и ей приснился большой светлый дом в голливудском стиле: высокий просторный холл, солнце светит во все окна, со всех сторон, она спускается по лестнице со второго этажа встречать мужа. Да, потому что звонят в дверь, это Заботин, он приехал с конгресса. Почему конгресс? Неважно, Заботин крутой, у него большой бизнес, он вернулся домой, надо открыть ему дверь. Кажется, это их дети стоят внизу: мальчик в аккуратном костюмчике с бабочкой, со скрипкой в одной руке и со смычком в другой, такой удивительный мальчик, лапушка, волосики чёрные, глаза зелёные, и девочка-барби, в гимнастическом трико, с бантами, в чешках, ножки поставила в третью позицию, спинку прогнула. Молодцы какие! «Дети, встречаем папу, папа приехал на длинной-длинной машине, его привёз шофёр, наш папа очень важный человек, он устал после работы».
Надежда Игоревна, да, так, у неё есть отчество, нет, даже не так… госпожа Заботина спускается, подходит к детям, поправляет сыну бабочку, улыбается дочери. Надо открыть дверь, и она идет к ней, долго, бесконечно, и никак не может дойти; уже и не холл вовсе, а длинный коридор, и солнце больше не светит, и это уже не дом, а самолёт; она идёт по проходу, все кресла пустые, она идёт вперед, а салон никак не кончается, и она уже бежит, торопится, нужно ведь открыть дверь, он приехал; и вдруг перед ней эта самая дверь, опять не самолётная, а легкая, как у бабушки на веранде, и стёкла прикрыты занавесками, и она протягивает руку, но стёкла вдруг звенят от ветра, занавески залепляют ей лицо, и она, вместо того чтобы открыть, наваливается на дверь плечом и кричит детям, чтобы спасались, потому что идёт буря, буря, ужасный ветер, надо спасаться…
– Простите, дамочка. Вы кричали. Вам плохо?
Над Надей склонилось полное, дряблое лицо соседки.
– А?.. Извините, приснилось.
– Вы это… Потише.
– Да, конечно.
Надя отодвинула занавеску на иллюминаторе, поглядела вниз: ни облачка. Ровное, залитое солнцем море. Синева снизу, и синева сверху. Рай. И ей вдруг нестерпимо захотелось выйти в это окно, сию же секунду выйти и растворится в синеве и ветре, бьющем по бокам большой железной птицы. Но выйти было никак нельзя.
+
Из мыслей Н. Куйбышева
Одного за другим посетил я их, всех, кого знал, с кем столкнулся, пройдя до половины земную жизнь. Некоторые заметили моё присутствие, но тут же о нём забыли: камушек в реку. Тонкий звук, круги по воде, и вот он уже опускается на дно; небольшое облачко ила поднимется, и будет смыто течением; и снова та же река, и сверху, и снизу, и следа нет, и памяти нет, и смысла нет, и опять на меня нацелен сумрак ночи... А я? Мне что-нибудь осталось от них?
Теперь там будет абсолютно то же самое, что и раньше. В больших городах они больше беспокоятся, собираются в стайки, толкутся около светящихся витрин, залезают внутрь железных коробок с колёсами, едут куда-то, прижимают к уху электронные приборчики, из которых несётся речь и музыка. Они собираются в залах за столиками, где им носят еду специально дрессированные собратья, или в залах без столиков, с одной большой площадкой, на которой накрашенные, в модные лохмотья одетые самочки ритмично дёргаются, раскрывают накрашенные рты, а все остальные хлопают ладонью о ладонь, смеются, или плюются, или скучают. В маленьких городах они гораздо спокойнее, и когда земной шар поворачивается на правый бок, заслоняя левым солнце, они выключают раскалённые вольфрамовые нити под потолком, пьют дурной спирт, разведённый грязной желтоватой водой с хлором. Или смотрят в цветной экран, где показывают большие города, а там опять другие, более беспокойные, собираются у светящихся витрин и в разных залах. Или, если надоело смотреть, если слишком много разведённого спирта выпито, они начинают кричать друг на друга и на своих детёнышей. Выбегают из жилищ – у них там октябрь, им холодно, в воздухе порхает снежок, и они, натягивая на ходу шапку, бегут в темноте по мокрой грязной дороге и проклинают себя и тех, кто выгнал их из тепла, и весь это мир, где так противно находиться, если у тебя что-то вдруг шевельнулось внутри…
Но это бывает нечасто. Чаще всего они спокойны, и не шевелится там ничто. И они засыпают под гулкую, звенящую пустоту внутри. Просыпаются и любят друг друга под раскаты пустоты, идут на работу, и тут крещендо, и духовые гремят на полную мощь, пустота звучит оркестром, гремит и вопиёт, но им нет дела, ибо пустоту они ни увидеть, ни услышать не могут, зато могут с ней жить; напротив, любой всплеск не-пустоты их тревожит, раздражает, бесит, сводит с ума, и они снова собираются стайками, кричат, галдят и не уймутся, пока не затопчут источник. Это исходная позиция, начальная стойка, статус-кво, упор лёжа, который принял мир разумных, вылепленный разумом. Пустота пустот.
А я всё-таки жалею. Не суету и пустоту их, но маленькие радости, ничего не значащие штучки: умыться ледяной водой, проснуться под звон колоколов, съесть ягод с маленькой ладошки, распахнуть окно и вдохнуть… Открыть глаза, и – снова солнечное утро, жёлтые квадраты разбежались по паркету, и мама зовет с кухни, она там жарит гренки, а я бегу мимо; как есть, в трусах, выбегаю на улицу и мчусь против ветра, и они ловят меня и причитают – что за несносный ребенок! А я лишь убегал от пустоты.
Никому так и не смог ничего объяснить. Вакуум. В нём нет звуков. Полная тьма. Абсолютный ноль. Жалкая затея.
+
Аргентина, склон горы Улатац в шести милях от Лос-Чакрас
26 октября 2011 г.
– После этого он встал, сказал что-то на латыни. И вышел. Больше я его не видел, господин офицер. А через минуту в дверь вломились бандиты.
Ван Маарден, перешагивая через завалы веток, осторожно придерживал правой рукой загипсованную левую. Рядом с ним вышагивал молодой лейтенант, затянутый ремнями, высокий смуглый красавец. Он задавал вопросы на ломаном английском, а ответов почти не слушал.
– Сколько было вооружённых людей, господин профессор?
– Пятеро. Да, пять человек.
– Они вам угрожали, так?
– Да. Но они не собирались меня убивать. Им нужен был тот, о котором я вам рассказываю. Это русский…
– Отлично, профессор, мы потом составим протокол. Вы всё уточните. Осторожно…
Лейтенант помог Маардену перебраться через ствол, лежащий поперёк дороги.
– Такого урагана тут не бывало сто лет. Утром по телевидению сказали.
– Кажется, это здесь… Да, точно, дальше начинается ровный склон, и вон там, видите, лейтенант, во-он… Там обрыв. Видите? Далеко, но человека разглядеть можно. Я совершенно точно видел, как он пошёл наверх.
– Но было темно?
– Молнии сверкали то и дело. Я видел, что тут они разделились: четверо направились назад, а один, полный, с белыми волосами, полез наверх, на скалу. Он был у них главный, как мне показалось.
– И что, он тоже был вооружён?