– Быдло и садист.
– Куда я сесть должен? А телихенция нарывается, – Палий рванул наган из кобуры.
Паша обреченно потянулся за своим.
– Телихенция хочет дуэль? Ты шо, гусар з Сумского гусарского полка?
– Какие мы умные слова знаем!
– Хлопцы, я вам не мешаю? – командир. С автоматом в руках. Палий лениво спрятал наган.
– И куда он мне садиться предлагает?
– Никуда. Он тебя обозвал половым извращенцем, который получает удовлетворение от причинения страданий женщинам. Это называется «садист».
Палий посмотрел на прогрессора в упор. Паше стало не по себе.
– Я женщин не бью. Ни разу не ударил. Ни одну.
– Я не в том смысле! – Паша понял, что сейчас его будут бить, – комиссара зачем гранатой?
– Нет, можно было бы похоронить его заживо и не изгадить всю комнату, – командир не испытывал по этому поводу угрызений совести, – чистоплюй ты наш. Ручки запачкать боишься лишний раз. Глиста в человеческом обличье жалеешь. Да и глиста можно в формалин засунуть да людям показывать, а от комиссаров один вред и бред. Сознательный боец сам понимает, зачем и за кого ему воевать и надо ли вообще воевать. И сознательный боец не расходует боеприпас зря. — Палий хмыкнул.
С таким же успехом можно было читать мораль Барсику. Да и то кот умел уползать под диван с подавленным выражением морды. Хорошо еще, что кота к маме перевез. Они прекрасно ладят. Зараза сиамская, мне тебя не хватает. А здешних кошек гладить опасно для здоровья. Вот одна у забора сидит. Чешется. Серая да тощая.
– Кысь–кысь.
Ну хоть кошку оставь в покое. А нет. Она об Палия трется и урчит. Глупое животное. Нашла к кому ластиться.
– Да, кстати, у Бондаренчихи самогон не берите. Она на мухоморах настаивает.
Паша подавил желание послать этих двоих куда подальше. И заодно пожалел, что не захватил хотя бы дешевенький «Полароид». Сфотографировать бы да подписать «У нас блохи!» Палий и сам чешется, и кошку гладит одновременно. Сейчас умру от умиления.
Откуда–то донесся запредельный визг. Эсер дернулся.
– Та то Бондаренки свинью в тачку запрягают. Еще спрашивали, нет ли у меня лишнего пулемета.
– Они ненормальные?
– Дети як дети. Одинаковые разве что.
– Угу. Тройняшки.
– Ты ж грамотный? – командир стоит близко, уставился внимательно, будто никогда человека в шинели не видел. Вот уж манера в угол загонять. И улыбочка кривая, неприятная. А нечего было в бурной студенческой юности шататься по трактирам. Вот и схлопотал чем–то острым по физиономии, до сих пор заметно.
Паше очень захотелось сказать «нет».
Палий стал потихонечку отступать куда–то в район коровника. Или свинарника. Что там у хозяина водится? Почти по земле стелется.
– Стоять! И куда ж тебя несет? Без тебя комнезам найдут.
Прогрессор и так стоял спиной к забору и недоумевал. Интонация командира ему не нравилась. Обычно таким голосом декан зачитывал оценки за контрольную.
– Роман, ты ж вроде вчера обещал гимназисту уши оторвать, если он еще раз про свою гимназию вспомнит. Люди деньги платят, а оно выкаблучивается. Не так, что ли?
Бывший студент уже ничему не удивлялся. Палий вскинул голову.
– И шо?
– Будет двойная польза – и ты грамоте выучишься, не будешь в бакалее гвозди спрашивать, и вот этот чистоплюй никуда не вляпается.
– Я не гвозди спрашивал! Я спрашивал, где они продаются!
– В бакалее. Не позорься хоть сейчас.
– Это что, я буду вот этого учить писать палочки?
– И крючочки, и кружочки, – командир наслаждался выражением лиц подчиненных.
Палий почесался под шапкой.
– Я не понял, а при чем тут буквы?
– При том, что все буквы состоят из палочек, кружочков и крючочков, ну как скелет из костей. Да не смотри на меня так, не ты один неграмотный. Я пойду у этих новых поспрашиваю, а то наш чистоплюй заскучал, на людей кидается.
– А почему не Митенька?! – возопил Паша, который понял, во что его втравили. Кажется, это здесь называется ликнеп. А дедушка говорил «ликбез».
– Во–первых, его не станут уважать и, следовательно, слушаться. Во–вторых, у него дыра в ладони, он правой рукой временно не владеет.
Прогрессор обреченно пожал плечами. Что он такого сделал? Хотя выражение лица доморощенного садиста было еще более удрученным.
В результате у Паши на руках оказались три тетради в косую линеечку, одна чернильница с мухами, две перьевые ручки, которые и на ручки непохожи были, три химических карандаша, на которые надо плевать, один обычный карандаш и маленький перочинный ножик.
А вот и ученики подоспели. Палий, с таким видом, будто он идет к зубодеру, Мокроусов, тоже трясется, тот тип в штиблетах, Гордеев, кажется, семечки лузгает. Крысюк. Он что, тоже неграмотный? Уже в дверь колотят.
Расселись за столом, тетрадь потрошат. Смотрят. Семечки лузгают – Гордеев поделился.
– И як те палочки писать? – Палий. Или самый храбрый, или самый нетерпеливый.
– Маленькие и ровненькие. Чтоб на одной линейке умещались. И пока всю страницу не заполните, то урок не закончен.
– А в рыло? – ну товарищ Мокроусов, ну с виду же приличный человек, зачем же сразу угрожать?
– А в ухо? – Крысюк отвлекся от складывания тетрадного листочка в жабку, повернулся в сторону Мокроусова всем телом.
– Чего–то ручка не пишет.