– Саботажем занимаемся? Не выйдет. Пиши карандашом.
Паша взглянул на ряд палочек. И впрямь Палий хитрый, уже понял, как размашисто писать. Аж шесть штук на одной линейке уместил. А кривые какие! Ровненькие надо, ровненькие. И больше, хоть бы десять на одну линейку. И не надо на меня так смотреть, грамотность вещь нужная.
Крысюк вообще жабку гоняет, бумагу зря переводит. Хороший пример своим детям подает, ничего не скажешь! Ах, чернильница далеко. Пиши химическим карандашом. Да, прям на жабке. Ну надо же! Сам догадался развернуть!
Товарищи дезертиры тихо доели семечки и спят, прислонившись друг к другу. Не выйдет. Пишите палочки. Оба. Перекур, говорите? Пальцы сводит? Ладно, со страницей погорячился. Строчку каждый нацарапал – уже хорошо. Прогрессор вспомнил те далекие и славные времена, когда его бабушка учила его писать каллиграфическим почерком. Немало тогда полегло нервных клеток. А тут люди сами хотят. Вроде бы. Интересно, он за это что–нибудь получит? Мокроусов, кажется, не в духе. Час грамоте поучился, еще и недоволен. Вы ж сразу буквы не напишете, не сможете, привычки такой нет. Или навыка? Паша когда–то встречался с будущим педагогом младших классов. Она умела готовить, но отношения зашли в тупик после ее визита к ухажеру домой. Ну предупреждать же надо, что у тебя аллергия на кошек. Вот и пригодились воспоминания.
А вот пригодится ли этим великовозрастным балбесам грамота? Отряд то
маленький, врагов то много, а год – неизвестно какой. Может, и война уже закончилась, а мелкие группы еще сопротивляются. Паша попытался вспомнить, что люди говорили. Получалось непонятно. Вот Лось бы сразу разобрался. У него вечно в голове было много лишней информации. Во–первых, в картину Первой Мировой не укладывались немцы–австрияки, жертвы вареников. Во–вторых, неоднократно упоминали какую–то варту, которой неоднократно же били морду. Вот Демченко оттуда перешел к махновцам. В третьих, самоназвание этих моральных уродов, бандитов и просто бессовестных личностей было вовсе даже повстанцы. А эсер–командир? Он–то что забыл? Пусть бы сидел себе в Москве да занимался своими делами. Медику при любом режиме хорошо. Нет, гоняет по чужим степям. Палий еще какую–то Марусю упоминал, причем не в контексте стройных ног или большого бюста.
Ну и бытовые условия… . Ни холодильника нормального, ни радио, ни телевизора! Книг – и тех нет. Газета – была, но в ней было завернуто сало и прочитать непонятный печатный орган тоже не удалось. Как тут отдохнуть после трудного дня? С Демченко пример брать опасно, он хвастался, что в детстве гвоздь сожрал и ничего ему не было. Палий проводит все вечера у чужих заборов, как тот типчик на большой сувенирной кружке. На рыбалку бы сходить, так удочки нормальной нет. Коган говорил, что в таких местах водится некошерная рыба–сом. Вот бы удочкой десять килограмм деликатеса вытянуть. На лягушку. Или на тухлое мясо.
Но грандиозные планы накрылись медным тазом – командир оглядел отряд, привычно обозвал вшивой ордой и назначил выступление на завтра. До Малой. Демченко при этом заметно перекосился. То ли ему не нравилось, что Гвоздев будет в обозе торчать, втихаря харчеваться, то ли еще что. Ну можно, конечно бы было оставить его на попечении Бондаренчихи–самогонщицы, но мало ли что. Он и так уже ее продукцию опробовал. Не понравилось. Слабая сильно. Гимназист щеголял художественно разбитой физиономией и подозрительно смотрел на дезертиров. Дезертиры усиленно делали вид, что они – пейзаж, степной пейзаж и все тут. Палий жевал местную выпечку. Очередная дама сердца расстаралась. Хоть бы поделился. Хотя если это та девушка в шелковой шали, то лучше не надо. И девушка красивая, и шаль красивая, только вот готовит плохо. Хлеб липкий, борщ такой, что Троцкого можно кормить, хоть это и жестоко.
– А что за деревня такая? – гимназист был юным и любопытным.
– Нехорошая, – Палий с усилием дожевал пирожок, облизал пальцы, взгромоздился в седло.
– Там зарезали невинную девушку во мраке ночи?
– Там вообще нет девушек. Никаких. И женщин там тоже нет. Там только овцы.
– И сектанты, – добавил командир, – какая–то скопческая секта.
Гимназист позеленел. Прогрессор ничего не понял, но на всякий случай тоже насторожился.
– А на хрена они это делают? – Крысюк. Тактичен, как всегда.
– Вот у них и спросишь, – командир возился с седлом, проверяя подпруги. Черныш злобно косил глазом. Похоже, у кого–то сегодня будет веселый день, Палий уступил командиру Черныша, сам пересел на командирского мерина. Паша с тоской вспоминал удобное компьютерное кресло, три курсовые досрочно, свои любимые зеленые обои. И вместо этого – тащись по степи и смотри в спину товарищу. Можно еще на степь смотреть – зеленая и плоская. Можно еще на небо – дождик собирается. Опять! Еще птица кружит. Может, ворон, может коршун. Можно еще на командира смотреть – бесплатная джигитовка в стиле «зачем я сел на это?». А крепко держится. И до чего ж Черныш мерзкое животное! Красивое, кто б спорил. И как Палий на нем ездит? Сообразил–таки, ухватил свою зверюгу под уздцы. Чего и следовало ожидать – у этих двух придурков полное взаимопонимание. Командир теперь на мерине едет. Ну и пусть себе едет. Прогрессор уже привычно почесался. Чем бы вшей вывести? Прибежали от кого–то, сволочи шестиногие. Бабушка когда–то про керосин говорила, у квартирной хозяйки он даже был. И упустил такую возможность! Вот Лось помер, его только черви едят. Может, уже и съели. Найдет когда–нибудь археолог беленький череп, обрадуется. А ведь тут умереть и от аппендицита можно. И оспа есть, и тиф. И вдобавок разные личности шастают.
Из обоза донеслась ругань. Похоже, неуловимый салокрад вернулся. И это был не Гвоздев. Крысюк? Да тоже непохоже. Он же все время на виду крутится, Мокроусов сотоварищи? Да и не они, они к продуктам и близко не подходили. Тот, в тельняшке? Паша вечно забывал, как его зовут. Да и не он, сидит себе человек в тачанке, правит, никому не мешает. И сала–то пропало немножко, маленький ломтик в палец толщиной. Видимо, он в прошлый раз обожрался. Или они. Причем на постое салокрад ничем себя не проявлял, а в дороге – наша песня хороша, начинай сначала. И зачем такой маленький кусочек?
Вот и деревня показалась… Верней, трубы печные да пожарища. Да висельник на журавле колодезном. Гимназиста опять выворачивает. Привыкай! Еще и не такое увидишь. Крысюк пулемет гладит, пейзажу не удивляется. Яковлев и еще пара хлопцев в разведку пошли. Нечего здесь делать уже, да и брать тоже нечего. Колодец – и тот с начинкой – собака разрубленная. Руки б тому, кто это сделал, поотрывать. А вот кто деревню спалил? Красные, белые, или какие–нибудь еще? Сектанты – лакомый кусочек. Да и овец поугоняли. Палий шашку в ножнах дергает, к драке готов. Демченко арисаку свою с предохранителя снял. Откуда у него винтовка японская? Командир патроны в нагане считает, семь штук, как и задумано конструкцией.
Ага, вот и разведка. Не понял. Яковлев, вас же трое было. Нет, мозги у тебя из ушей не вытекают. Сиротенко поблизости крутится. Контра с родословной, «в Мариупольском полку морду бьют на всем скаку»". Что за человек? Ходячее доказательство, что Бога нет. Иначе такое бы сдохло при рождении. Нарвались на патруль. Одного застрелили, второго в клочья гранатой порвало. Яковлев еле ушел. Да и то, контужен сильно, стрелять не в состоянии. А золотопогонников хоть сколько? Минимум – человек сорок. Конные. Попробуем отбиться. Пулемет есть, винтовки новые тоже штука неплохая, деликатные, правда, как институтка, и патронов к ним маловато. Дадим одну Гвоздеву, все равно у него ключица поломана. А заряжающим гимназиста поставим, вот и вышел полноценный стрелок, гы–гы. Ради боевого духа и доведения врага до сказу и флаг можно из обоза вытряхнуть. Ой, ой, держите меня семеро, восемь не удержат! Они тоже с флагом, да еще каким! Черно–желто–белый, да еще и птычка. Гарный коврик будет, ноги при входе вытирать!
Паша обреченно взглянул на приближающихся врагов. И для чего, спрашивается, было так наедаться? Опять на левый фланг, опять торчать в компании Демченка. И этих олухов царя небесного, Гвоздева с Митенькой. И остальных десяти стрелков. Крысюку вот хорошо, у него пулемет. И Когану хорошо, гранатами запасся. Всем хорошо, всем, а у него изжога! И, кажется, штаны порвались. Черт. Они точно порвались. Гвоздев, падлюка, уже ржет. Это были почти новые брюки. Уже не до смеха, уже подтягиваемся за основными бойцами. Палий пытается дорваться до знаменосца вражеского, будто других занятий нет. Все. Довоевался. Вот командир носится, палит, будто в тире по мишеням. Это еще что за чучело вылезло? Вот это вот и есть Сиротенко? Огрызается «максим», как невестка свекрухе, проредили–таки вражине правый фланг.
Юнкер Зеленцов, который на самом деле был вовсе даже Зеленцовой, сидела в хате под надежной охраной и страдала духовно и физически. Физическое страдание заключалось в тех днях месяца, которые приличная девушка не упоминает. А вот духовное… И боль хоть отвлекала. Ради чего ее дядя пришел к Каледину? Ради чего она сама остригла волосы, влезла в седло, носилась по степям? Ради деревни сожженной? Ради мертвых сектантов? Ради такой сволочи, как Сиротенко, который погоны позорит? Добрые селяне уже хлебнули крови, да остались ли они вообще? Семнадцатый год, фронтовики домой пришли, злые, отчаянные, никому не верящие. Махно откуда–то вылез, батькой его «мирные мужички» окрестили. Какая ирония! И тот, чернявый мерзавец, который вместо того, чтобы отвечать на вопросы, кусался и предлагал ей непристойные вещи, ничем, получается, не лучше ее дяди. Или ее самой. Да и какая теперь уже разница? Вернется Сиротенко – изнасилует и повесит. За оплеуху при всех. Займут село махновцы – тоже изнасилуют и повесят. А мама ведь говорила, что не надо идти на войну. Говорила. Герань на окне засохшая, пеплом присыпанная. Надо было Сиротенко не бить, а сразу стрелять.
Уже на улице шум подозрительный, уже стреляют да кони ржут. Мирных людей жечь – это любой дурак может, а ты с вооруженной бандой справься! Аккуратненько выглядываем из–за занавески. Флаг. Красный. И знаменосец с бандитской рябой рожей. Точно изнасилует. И не спросит, как зовут. И остальные за ним едут. Медленно, будто красуются. Кто в чем – кто в шинели да фуражке, кто в свитке крестьянской, кто в кожанке, как самокатчик или чекист, кто в тельняшке, рукава закатал, будто холода не чувствует. И тачанка проклятущая едет. В цветочки разрисована, пехотой набита. И бричка позади тянется, с тентом. Барахло награбленное складывать. А вот оружия в хате нет. Сиротенко позаботился. Как по заказу – знакомые выпученные глазки. Голова Сиротенко у седла приторочена, недавно отрубили, кровь еще капает. И черен конь, и всадник ему под стать. И где–то она уже этого человека видела. Причем вблизи. А охрана сбежала. А в дверь уже колотят.
– Это ще шо такое? – какая вопиющая невоспитанность!
– Это безоружное, – и дружки его подтянулись.
И тут до юнкера Зеленцовой дошло – форменные офицерские бриджи и кружевная комбинация. Неудивительно, что махновец на нее уставился.
– Гы, Марусю из себя корчишь? Не похожа. У тебя хоть сиськи есть!
Сравнение было оскорбительным.
В хату ввалились еще трое – двое волокли третьего. И третий опять казался знакомым. Мама бы такое знакомство точно не одобрила. И не разрешила бы.
Невоспитанный махновец выскочил из хаты. Его дружок, тощее создание в почти новой шинели и затрепанной фуражке, стал деятельно мешать всем сразу, укладывая этого третьего на лавку и сдирая с него кожанку.
– Какие милые кружева, – Паша никак не мог прийти в себя после боя. Крысюку надо бы ведро самогона выставить, за меткую стрельбу. И Демченко – тоже. И командиру. А вот кто вражескому командиру голову снес – прогрессор не разглядел. Не до того, когда именно на тебя несется вражеский кавалерист с саблей наголо. Командиру спасибо, вбил в рефлексы, как стрелять быстро да перезаряжать. Иначе Паша бы не любовался чужими комбинациями.
Зеленцова промолчала. Тощий белобрысый махновец ее не привлекал. Чухонец какой–то, там таких много. А вот дружку его, надеюсь, недолго осталось. О, вот и доктора какого–то привели.
– Какое убожество. Такое только моя семидесятилетняя бабушка носила.
Зеленцова опять промолчала.
Белобрысый стал изображать из себя брата милосердия, яростно копаясь в сумке.
– Руки ему держи, студент. А еще лучше – иди отсюда. Поищи плотника.
Белобрысого передернуло.
– Телегу чинить, телегу, а не гроб этому убоищу. Патология ходячая. Мои кишки бы по полю летали, а его только из седла вышибло, да пуля по ребрам чиркнула.
– А почему патология? – вот тут Зеленцова не выдержала.
– Он патологически везучий. Немцы вешали – не повесили, белые поймали – не повесили, комиссара подорвал – всю комнату отмывал.
– То есть как это – комиссара подорвал? Вы ж им сапоги лижете.
Командир хмыкнул. Он и в ухо за такое мог дать, но на данный момент у него были дела поважнее. Зашивание раны, к примеру.
– Придержи язычок, кралечка, – махновец в тельняшке не отводил от нее восхищенного взгляда, – уже нет. Еще с начала зимы. Мы у них патронов попросили, на зерно поменять хотели – а они нам дулю да продразверстку. А мы им – палю да петлю.
– На кол сажаете? И как?
– Марудно. Они потом почему–то быстро дохнут.
– Потому что у тебя руки не тем концом вставлены.
Палий. Очухался уже. Глаз, правда, не открывает. От и хорошо.
– Видели такое? Уже вякаем, муху отогнать не можем, а уже вякаем. Ты мне поговори!
– Напугал! – Палий уже соизволил открыть один глаз, – моряк, с возу бряк. Адмирал затонувшего корыта.
– Заткнитесь. Один контуженный, второй еще хуже. Трохим, отстань от человека.