Студента затошнило от испуга.
Скрипнул люк. Пожалуйста, пожалуйста, пусть это будут свои! Но на плечах у незнакомого солдата были погоны.
Насыпь раскапывали с трудом – земля глинистая, да еще и мокрая. Но поезд должен был стать. Вот только погода опять испортилась – льет и льет. Ага. Уже срыли, уже рельсу в двадцать рыл и столько же коней тянем. Нно, заразы! Вот после войны работы будет! Приготовиться. Гудок слышно.
Остановился поезд. Грузовой? Пассажирский? Сейчас сам черт не разберет. А нужный вагон вот он. В хвосте.
– По–моему, нас грабят, – задумчиво произнес старичок в канотье, высунувшийся из окна. Радченко, как воспитанный человек, помахал ему рукой.
Машинист Петров сидел на полу кабины и ругался. А что еще можно сделать, когда кочегар ни с того ни с сего прекращает кидать уголь в топку и наводит на тебя здоровенный револьвер? Вот и пришлось еще и гудок дать. И пути разобраны. А эти чего–то по вагонам не ходят. Нет. Ой, нет. Меня ж повесят! Они груз потрошат! Уже двери в вагон раскурочили, да ящики тягают, быстро, как наскипидаренные. Лентами пулеметными обмотались. А пулемета–то у них и нету. По крайней мере, на виду. Ошибочка вышла! Уже есть! Тот, в шапке набекрень, льюис нашел, диски за пазуху пихает.
– То есть как это – пути разобраны? – до какого–то бывшего чиновника в ободранном вицмундире дошло, – До Могилы три дня ехать! Я – инвалид японской войны! – разозленный пассажир выскочил из вагона. Левый рукав был аккуратно подколот булавкой.
– Пешочком дойдешь! – заржал один из грабителей.
– Григорий, перестань! – за одноруким выбралась полная дама в старомодном салопе и не менее старомодной шляпке.
– А это что еще за хивря? – грабитель оскалился.
– Всем заткнуться, хорошо? – от повозки с грузом отошел жилистый бандит, в когда–то модном сером пиджаке и явно корниловских штанах, заляпанных грязью чуть ли не по колено.
– Пойдете пешочком. Доберетесь себе спокойно, волков тут еще немцы постреляли.
Полная дама попыталась упасть в обморок.
Старичок в канотье, кряхтя, выбрался из вагона, взглянул на торжествующее мужичье.
– А кто будет чинить дорогу?
– Не сейчас. Пешие прогулки полезны для здоровья.
Радченко зарядил льюис и стоял с ним, как дурак. Или плакатный боец. Сходство подчеркивала улыбка на все зубы.
– Я спрашиваю, кто будет чинить дорогу? – старичок не унимался. – Надо вызвать полицию!
Расхохотался даже однорукий.
Дождь немного стих. Отряд в приподнятом настроении двигался в Малую, на соединение с их небоеспособной частью. Ну должен же хоть кто–то оклематься за два дня. Тот же Яковлев, к примеру, уже деятельно жрал хозяйские сухофрукты, но передвигался по–прежнему вдоль стеночки. Да и распогодилось, хоть обоз застревать не будет. Демченко вот сидит на козлах, как жаба в лопухах, патронташами обмотался, свистит что–то похабное.
– А зря мы тех не постреляли, – пробурчал Радченко, – догонит нас контра.
– Пока они дойдут – ты ж их видел – старичье и толстые бабы, так мы уже и Херсон взять можем.
– А если быстро дойдут?
– А у тебя до седла пулемет приторочен чи веник, теще в подарок?
– У меня нет тещи. Я женат на сироте. Я ее из монастыря в семнадцатом году увел.
– Монашек любишь? – Левчук показал похабный жест.
– Ненавижу. Ни одной красивой бабы. Или жирные, или худющие, за веник могут спрятаться.
– А тогда чего на монашке женился?
– На послушнице. Она еще не испортилась.
– И что ж она делала? – Левчук не отставал. Он никак не мог понять, зачем товарищу такая страхолюдина – рябая, банькатая да еще и стриженая.
– Готовила жрать всему монастырю. И ни одной худой монашки я там не видел.
Левчук прыснул. Мерин под ним недовольно прижал уши. Эсер прекратил отскребать грязь от штанов щепкой, слез с телеги.
– А станцию все равно брать надо, они железку за день починить могут.
– Двадцать человек. – Левчук слышал про самоубийц, но живого самоубийцу видел впервые.
– И льюис. Там же станция, самогон продают. Часть точно будет небоеспособной.
– Шо, все?
– Если бы, – эсер мечтательно облизнулся.
– Двадцать человек. Я станцию брать не буду, я жить хочу.
– И пулемет.
Демченко покрутил пальцем у виска. Это командиру хорошо, у него мозги и так свихнутые, часто нитроглицерин делал в молодости. А у него – жена и дети.
– Мало людей, по деревням и так одни бабы сидят.
– Станцию возьмем, еще кого–нибудь сагитруем.
– Кого? Калек или сопляков десятилетних?
– Калеки разные бывают, – эсер ткнул пальцем в Демченка, – я даже безногого командира видел. На костылях ходил, из пулемета с тачанки строчил. А женщина – такой же равноправный человек. Чего б ей не повоевать за родную хату и анархию?
– Баба на войне? Лучше сразу под иприт. Или хлор.
Кто–то фыркнул.
– Да, женщина с оружием – дело страшное. Но станцию взять надо. Тем более сколько можно продавать капусту? Пора бы им и вернуться, поезд–то грабанули не здесь.
– Ну людей же мало!
– Мало. А вот Радченко у немцев полевую кухню угнал. Один.