Мадам Зеленцова утратила дар речи где–то секунд на десять.
А вот и объект спора, как по заказу. Явилась, не запылилась
Мадам Зеленцова молчала. А что тут скажешь? Опозорила семью? Не дам благословения на брак? Оставлю без приданого? Только сейчас это не имеет силы. Все сломано, все разрушено. Брат идет против брата. И человеческая жизнь ничего не стоит.
Паша чувствовал себя полным дураком. Но стоять и молчать было еще хуже.
– Ты, это, извини. Я больше не буду, – вот теперь точно отступить не получится, – и вообще, – прогрессор затрясся, как желе на блюде, – предлагаю руку и сердце.
Зеленцова–младшая икнула.
И утвердительно кивнула, продолжая икать.
Мадам Зеленцова демонстративно полезла в ридикюль за успокоительными каплями. Какой ужас. Вот тебе поручик Остапов, гусар, между прочим, вот тебе купец первой гильдии Парамонов. И стоило их приглашать в гости и поить чаем с восемью сортами варенья и тремя сортами пряников, чтобы единственная дочь вышла замуж за вот этого мозгляка в – подумать только – заштопанных на заду брюках.
– Молодой человек, а жить вы где будете? И если вы собираетесь жениться на моей дочери, то найдите себе приличные брюки.
Паша взглянул на будущую тещу.
– Степ – повстанцу хата, – вот и фразочка Демченко пригодилась. А с брюками она права – мало того, что на заду латка, так еще и левая штанина в дегте.
Через три хаты, во дворе, уже обсмаленная свиная туша лежала на скамейке и ждала разделки. Татарчук стоял рядом с жестяной кружкой в руке и облизывался. Будет на свадьбе колбаса! И кровянка тоже будет, если Татарчук всю свиную кровь не выпил. Уже второй раз тянется. И Опанас, рядышком, курей режет. Одна по двору бегает, кровь из шеи хлещет. Омерзительное зрелище!
Палий по улице идет, корову за собой ведет. Опять черную! Или это та же самая? Нет, не та. У той коровы рога больше были, у этой – меньше. Он того коновала убил, что ли? Еще этого не хватало. Новоиспеченный жених оглянулся и проследовал к хате с приметными синими ставнями и коровьим черепом на тыне, где другие люди макитры да горшки сушат. А от посуды остались одни осколки. Горе–ветеринар как раз сумел распрямиться и теперь отплевывался зубами. Из будки осторожно выглядывала тощая собака.
Народу в хату набилось – чуть ли не вся банда. На стол зыркают, слюни глотают, молодоженов ждут. Затребовала Зеленцова свидетельство о браке, чтоб хоть дети знали, как их отца звали. Свидетельство получилось – зашибись! На оберточной бумаге, о семнадцати кляксах, внизу печать саратовского пароходного товарищества «Комета» шлепнута. А шо тут такого? Красивая печать. Все равно у Ляховского другой нет. Была девица Зеленцова, а стала Чернова.
Явилися, не запылилися. Молодята. Гуляй, анархия! От молодежь пошла, ни черта не знает. Горько! Некоторое время гости дружно атаковали холодец. Кто–то наступил на кошку под столом. Кошка заорала. Мадам Зеленцова такой плебейской пищей не питалась и поэтому терзала вареник с картошкой. Ляховский уронил глаз в миску со сметаной и задумчиво копался там ложкой. От теперь можно и по второй. А то молодята такие несчастные сидят, будто их на расстрел ведут. Палий ткнул пальцем сосредоточенного прогрессора.
– Дарю, на жинке опробуешь, – и сунул ему под нос две маленькие фотокарточки в стиле ню. Что на одной толстенная дама, что на другой, лежит в позе мадам Рекамье. Паша торопливо спрятал подарочек в карман, пока теща внимания не обратила.
Клим–коновал, в новом пиджаке и с разбитой мордой, решительно выбрался из–за стола и потянулся к гармони. Ворон демонстративно занялся пирогом с капустой.
Тарасенко обглодал куриное крыло до блеска, глянул на гармониста, выскочил из–за стола, как чертик из коробочки, прошелся под нехитрую плясовую. Катря с кутка поправила юбку, шагнула к махновцу, заскрипев новыми башмаками.
Кто–то из–за спины новоиспеченного мужа проорал похабную частушку про атамана. Ворон молча дожевал пирог, молча встал и врезал шутнику по уху. Со всей силы. Макогоненко тоже оскорбился до глубины своей чувствительной души и врезал обидчивому товарищу под дых. Мадам Зеленцова попыталась упасть в обморок. Паша тихо мечтал о налете белогвардейцев. Палий принес воды и плеснул на клубок из двух бойцов. Клубок распался на полупридушенного Ворона и злого як сатана Макогоненка с выбитым запястьем.
– Красивая задница, – довольно громко заметил Крысюк и сопроводил сей комплимент щипком новоиспеченной Черновой Ольги Дмитриевны за хвалимую часть тела.
Паша чуть не подавился кровяной колбасой. Я его жену лапал?
Крысюк медленно распрямился, щербато скалясь. Паша мысленно попрощался с белым светом и врезал пулеметчику. Крысюк мотнул головой, видно от оплеухи мозги прояснились.
– Я твою жену лапал? – повторил чуть более трезвый прогрессор.
– Та нет, – махновец так и стоял, не предпринимая дальнейших боевых действий.
– Вот и ты мою не трогай.
Крысюк молча сел. Сытое брюхо уравновешивало желание дать по морде городскому. Да и не контра какая, свой человек.
Самогон кончился, да и стемнело уже. Ляховский все–таки выловил протез из сметаны уже пальцами, пока все на драку смотрели, и для сохранности засунул его в карман брюк. Ничего так свадьба получилась, и мебель цела, и окна. Клим гармонь добил, да и молодым есть чего ночью делать…. Или у них брачная ночь до свадьбы была?
Паша проснулся с жесточайшей изжогой и желанием лечь еще поспать часов десять. Что люди в брачную ночь делают? Так вместо приятных проб продолжения рода или там спокойного сна с женой под боком и подушкой на ухе, пришлось успокаивать эту самую жену. Сидела всю свадьбу как манекен, разве что на «горько» голову поудобнее поворачивала. А вот как хлопцы разошлись, Палий еще через огород поперся, танк и то меньше посадок изничтожит, вот тут ее и прорвало. Три часа ревела. Паша уже и Крысюку ноги поломать обещал – не помогло. Тут не знаешь, что завтра будет, а он из себя рыцаря без страха и упрека корчит. Хуже маменьки, так она старая и надеется, что при победе Деникина ей вернут поместье. Хорошо еще, что женушка устала да заснула. Она–то отключилась, а у прогрессора над ухом уже петух орет, да противно так. Паша во двор высунулся, камнем в гадскую птицу швырнул. И, кажется, попал. Из окошка прогрессору был виден рябой трупик, с вытянутыми когтистыми лапами, у забора. Хозяйка такому не обрадуется. А, свалю на Палия – он вчера нагайкой помидоры в силос порубил, так и птичку безвинную мог угробить.
А это еще кто едет, еле в седле держится? Вот тебе и семейная жизнь. Кажется, Ильин. Похоже, он мне карбованец не отдаст. Ну твою ж мать! Вид у бедолаги был, как в той песне про не помню кого, который командир полка – левая рука плетью висит, башка лохматая тряпкой кровавой замотана. Паша толкнул в бок мирно сопящую жену и ткнул пальцем в окно. Где ж хоть какой командир? Прогрессор в десять секунд натянул штаны, выскочил из хаты и понесся искать Ляховского.
Из соседней хаты доносился скандал вперемешку с рыданиями. Паше было на это наплевать. Вон Крысюк вылез, курит с утречка.
– Да знаю, знаю, Ляховский за вербой, – махновец показал в дальний конец улицы.
– Как это – знаю? – Паша остановился.
– Было два разведчика. Так шо не беги, а иди додому та обуйся. Гранаты е?
– Три лимонки, – прогрессор понял, что стоит в луже. Большой грязной луже. Босиком.
– Сойдет, – Крысюк запустил окурок в лужу по параболе, – та не бойся. Пробьемся.
Паша побрел обратно.
Разведчик уже был устроен в шестнадцати подушках и напоен остатками самогона. А вот как накладывать лубки на сломанную руку, этого прогрессор не знал. Он же не доктор, в конце концов. Так что пусть женщины сами с ним разбираются.
Отряд сбился в кучу возле хаты коновала, злые, похмельные, зевающие. Ездовой ругался с Крысюком.
– Идешь в резерв, – Крысюк сплюнул под ноги сопляку.
– Не, – Опанас замотал головой так, что чуть не потерял фуражку.
– Без разговоров.
– Баб в погребе стеречь?
Крысюк кивнул.
– Идешь в резерв.
– Не пойду.
– От щас сниму ремня та дам як следует. Сопли подбери, – Крысюк взглянул на поганца чуть ли не с жалостью.
– Если село возьмут, то повесят. То долго, – Опанас почесал спину наганом, – а если стрельнут, то быстро.
Паша машинально чесал кобыле шею, ждал команды, и надеялся, что село все–таки не возьмут. Шестьдесят бойцов. Шестьдесят один, если Катрю считать. Нашла–таки Тарасенка пуля, не гульнут у него на свадьбе хлопцы. А Катря на убитого посмотрела, сняла с него ремень с наганом, себя подпоясала.
Махнул Ляховский рукой, двинулись кони разномастные шагом. А там и на рысь перешли. Идет лавой конница, смерть воплощенная. У кого сабля, у кого винтовка чи револьвер, у кого и гранаты. Хоть бы шрапнелью не дали, а то полетят кишки по полю. О, и граната полетела. Был солдат, а стал фарш. Рассыпаемся! Там пулеметчик засел! Хлестнула очередь, грохнулись бойцы в траву вместе с лошадьми. А кто это до нас прется? А мы тебя звали? Уже никто никуда не идет. О, еще парочка. Бегут, як дети до пирога. Хорошая штука граната! И тех двух уложила, и третьего зацепила. Аж жалко стало.