Паша лежал за еще теплым трупом своей кобылы и старался лишний раз не шевелиться. В ленте – двести пятьдесят патронов. Когда–нибудь они закончатся. Гранату бы кинуть, да только у него нет, да и далековато лежит. А если? Вон Палий вместе с лошадью коченеют потихоньку. Может, у него граната осталась? Вот и цель. Бедное животное. Лежит, уже не дергается. В седельной сумке – тьху ты. Шмат сала в тряпочке да чесночина. Паша тяжело вздохнул и принялся обшаривать еще теплого товарища. Не жрать ему больше сала. Спички. Мелочь, три копейки. И ничего больше.
Палий глухо матюкнулся, продолжая лежать носом в землю. Прогрессор поспешно отдернул руку.
– Тихо, тихо.
Паша осторожно выглянул из–за импровизированного бруствера. Может, удастся. Черт! Осечка. Паша нагло вытащил револьвер у товарища, благо тот не возражал. Ишь ты, мушка спилена. Прямо ганфайтер Шейн, а не махновец. Хоть бы не промазать. Прогрессор медленно и плавно нажал на спусковой крючок.
Пулемет заткнулся. А теперь и атаковать можно. Что, ваши благородия, не нравится? А штыком в брюхо? Григоренко вот штыком от двоих отбивается, патроны у него кончились, что ли? Вон кто–то в свитке из винтовки по золотопогонникам палит, и метко. И Опанас тут как тут, стреляет, будто на ярмарке по глиняным уточкам. Застрочил пулемет опять, да только не в ту сторону. И вовремя, а то многовато беляков пришло. Вы себе землю вернуть хотели – получайте! Всем хватит. Сколько времени прошло? Час? День? Месяц? Неужто закончилось?
Приняли бой, отбились. Будет воронам пожива, будет волкам обед. И урожай хороший будет, щедро кровью степь удобрена. Ходит Опанас по полю боя, врагов штыком добивает, не со зла, а патроны бережет, и по карманам шарить не забывает. Да и не он один – Григоренко тоже себе сапоги раздобыл, вышагивает, как кот между лужами.
Крысюк сидит возле пулемета, самокрутку сворачивает. И такая у него рожа довольная, что дальше некуда. Ординарец Ляховского нашел какую–то бабу. Ошибочка вышла, извиняемся, это сестра милосердия. Вот и занимайся делом, бинтуй раненых, медицинское сословие мы не трогаем. А работы тебе, дамочка, будет по саму шею. Татарчук подождет, ну подрало шкуру, ходишь да балакаешь – значит, не помираешь, сначала тяжелораненые. Нет, их добивать не надо. Вон уже и тачанку под для них нашли. Эй, студент, не стой столбом, а помогай. Досталось твоему дружку крепко, так не насмерть же, плечо прошило, крови много потерял, да контузило. Он у тебя вовремя лошадь на дыбы поднял, ей почти все пули пришлись. Давай, вояка, лезь осюда да садись поудобнее. Дома недели две полежишь – будешь как новенький.
А девку жалко, красивая была. Чего это она в бой так вырядилась, як на праздник – монисто на шее, платье новое. Земля тебе пухом, Катря. Нас мамка твоя поубивает – мало того, что махновец дочку спортил, так она вместо него и в бой пошла. Будете вместе волками бегать, контру грызть.
Фыркают кони, поскрипывает тачанка, ходит по рукам чей–то кисет – возвращаются повстанцы с победой. Паша сидел на высокой серой лошади, трофейная скотинка, с очень тряской рысью, зато выглядит – хоть на картину. Или листовку «Вступайте в красную кавалерию!» Прогрессор тихо клял свою удачу – то счеты, которые еле удалось сменять на десяток яиц, а в том десятке два тухлые и одно с зародышем. Какая ж гадость вышла на сковородке, и вонь похуже отравляющих газов, так выразился Татарчук. А теперь – вот это животное. И почему Валенка застрелили? Такой же хороший мерин был, и спокойный, и выносливый, и ход плавный, а теперь изображаешь из себя всадника на коне бледном, только сигары не хватает. Может, махнуться с кем–то лошадьми? Вот Пастухов в хвосте тащится, у него коняка смирная, только ж он не даст. Он над своей кобылой трясется, даже нагайки нету у человека. Татарчук едет, красуется, хоть вербовочный плакат с него рисуй для Волчьей Сотни. Нет, этот тоже не поменяется.
Прогрессор развернулся, подъехал к тачанке. Вроде все живые – Волох в отключке, а нечего было хвастать, что меня пуля не берет, я с Черноморского флоту, у меня амулет есть, Макогоненко клянет белый свет, крепкий мужик, ему пулеметной очередью обе ноги прошило, а он и сознания не потерял, Ляховский тоже в отключке, две пули схватил, обе в грудь, Палий малость очухался, даже придерживать горе–командира пытается. И милосердная сестра Клавдия Егоровна примостилась, присматривает за всей этой компанией. Да Опанас тачанкой управляет.
А вот и село. Собака чья–то навстречу бежит, хвостом виляет, аж заносит ее на поворотах, из–за тынов стрелки выглядывают, дед Спиридон приволок свой мультук аж с турецкой войны, тоже за хлевом засел, это чтоб враг его увидел да подох со смеху. И Шульга вылез, от ветра шатается, а в карабин вцепился. Отбой, люди, расходимся по хатам. И дайте кто–нибудь лестницу, потому что Лось с винтовкой на крышу залез, а лестницу уронил, а скакать вниз – нема дурных, от тоже шило в заднице у человека, як работать, так у него температура, а як воевать – в первый ряд лезет.
Десять убитых, четверо тяжелораненых – а легко отделались. Или одиннадцать убитых? Ляховский долго не протянет, до вечера – максимум. Зато отбили у контры три ящика снарядов, Илько довольный ходит, уже трехдюймовку керосином выдраил и радуется жизни. Татарчук с ординарцем разговаривает, Паша к ним не прислушивался особо, но чуть в забор не въехал, от удивления. Это что ж получается? Это вот это рябое и стриженое создание – женщина, Тоня? Теперь понятно, чего она от командира не отходила, видно питала к одноглазому высокие чувства. Хотя кто так диагноз ставит – соплюшка, которая только–только ускоренные курсы закончила, повязку со второго раза правильно наложила. Тоже мне, Флоренс Найтингейл. То ее завидки берут.
Паша, не переставая удивляться, поехал дальше. Это ж надо – Татарчук сочувствует, он же вечно с Ляховским грызся.
Крысюк при помощи местного плотника Демьяна Макаровича тачанку под пулемет переделывает, матюкается на все село, молотком по пальцу заехал, не иначе. И Лось тут же крутится, с банкой краски какой–то, что ли? Интересно, что он красить собрался? А вот и нужная хата, надо человеку револьвер отдать? – Надо.
Паша воспитанно постучался и воспитанно вытер ноги, в отличие от некоторых. Жена Палия уставилась на гостя недобрым взглядом.
– Я это, револьвер вернуть пришел.
Женщина молча забрала у него наган вместе с ремнем и закрыла дверь перед носом. Прогрессор только тяжело вздохнул, время близилось к обеду, желудок требовал питания, и желательно не кулеш. Паша ненавидел пшенную кашу и все ее варианты. А теперь рискуй здоровьем, потому что собственная жена готовить не умеет, ее на юнкерских курсах этому не учили.
А вот и квартира нынешняя, типичная хата с удобствами во дворе. Хлев пустой, есть где лошадь поставить. И почисть ее, и сена принеси, и воды налей, и соломы принеси, на подстилку, и холку почеши, чтоб вела себя прилично. И навоз во дворе убрать надо. Петуха у забора уже нет, хозяйка позаботилась. А вот едой не пахнет. Паша воткнул вилы в навозную кучу и аккуратненько, на полусогнутых, подобрался к окошку. Как и следовало ожидать – дорогая тещенька.
И не менее дорогая женушка, в угол забилась. А вот разговора не слышно, они же люди воспитанные, не орут на все село. Паша критически оглядел свои грязные ботинки, латаные штаны и продранную в трех местах гимнастерку без пуговиц – ну
ползал по пересеченной местности, вот и порвалась одежда – и нагло зашел без стука.
Мадам Зеленцова резко замолчала. Так и есть, перемывала ему кости и доклевывала дочку.
– Разведчик еще живой?
– Живой, набил брюхо и спит, – жена смотрела в пол, – какие потери?
– Потери небольшие.
Мадам Зеленцова уставилась на зятя немигающим взглядом.
С двора донесся дружный смех в три глотки. Паша выскочил посмотреть. Вот зачем Лось возле тачанки вертелся – суриком, размашисто, большими буквами, да еще и с восклицательным знаком сзади написано. А Лось теперь с другой стороны тачанки старается. Ну тут же женщины ходят, неудобно как–то. Ну хоть бы «Хрен Догонишь!» написал. Вот, отошел.
Житель двадцать первого века называется! И спереди тоже с матюками написал, если цензурно, то «Хрен Убьешь!» Какой кошмар. О, и жена хихикает. Тоже почитала.
А на кухне обнаружилось нечто жидкое и несоленое, каша–размазня – так каша–размазня, главное, что гречневая. Живем! Из окошка видать, как Крысюк сотоварищи тачанку гоняет, то так, то с разворота в чужие горшки целится. А он умней, чем выглядит. Вот на улицу какой–то тип в полушубке вылез, по сторонам глядит, будто в первый раз все это видит. Подозрительный он какой–то, может шпион. А вот и Григоренко объявился, сапогами хвастается. Прогрессор облизал ложку, уже привычно запихнул ее за голенище и задумался. А ведь этому мародеру расфранченному не так и много лет. Девятнадцать или двадцать. Ровесник. И чем ты от него отличаешься? Ты где ботинки взял? А гимнастерка откуда? Да оттуда, откуда у Григоренка сапоги. И чего стоят твои знания в мире, где их нельзя применить? Точно так же убиваешь контру, и это слово слишком легко вошло в твой лексикон. Такой же. Такой же, как они.
Стук–стук, дверь скрип–скрип. А вот и наш агитатор, основательно заляпанный суриком. Был себе безобидный очкарик, а стал персонажем карикатуры Ефимова. Сразу приспособился, будто в Гуляйполе родился. Сидит, лентами пулеметными обмотанный, кастрюлю рассматривает.
– И как обед? – Лось то ли действительно есть хотел, то ли не доверял мадам Зеленцовой.
– Ничего обед, – Паша наконец–то понял, что такого было у типа в полушубке – стрижка, слишком короткие волосы, как у тифозного. Это и есть Семенов–танкист, вычухался врагам на горе, он и пулеметчик неплохой.
Дорогая тещенька важно поднялась и неспешно покинула хату.
– Ей можно доверять? – прошипел Лось.
– Я не знаю.
– Я слышал, – Лось придвинулся вплотную, загоняя товарища в угол, – что через пару дней пойдем на Мариуполь. Там уголь и склады.
Паша споткнулся об ухват. Пятьдесят бойцов. Все, кто остался от двух отрядов. Может еще удастся набрать по деревням добровольцев, вроде Опанаса.
– И не смотри на меня как на психа. Люди есть. И положи ухват. Этой – ни слова.
– Эту зовут Ольга.
– Ах, да, ты ж теперь женатый человек. И как, рога не жмут? – Лось осклабился.
– Как у всех. А ты быстро освоился, до омерзения быстро. Уже ненавидишь человека за классовое происхождение. Жду не дождусь, когда ты пытать пленников начнешь, как этот, который у Махно начальник разведки.
– Я, конечно, не Задов, – Лось дернул плечом, – но тебе в морду дать тоже могу.
– Ты что сказал?! – до Паши дошла вторая половина вопроса.
– Твоя супруга спала с Гвоздевым. И Яковлевым, и этим гимназистом, Митенькой. Может, и одновременно со всеми тремя, может и по очереди. Про подробности ты уже сам спрашивай. Паша вспомнил длинного повстанца в кавалерийской шинели, сутулого санитара, ухмылочку Митеньки. Не самые плохие люди были.
– Главное, что не с тобой.
Лось только руками развел. Сам уже в полноценного рубаку превратился, а все еще строит из себя высокоморального посланца из будущего. Да ты сам себя слышал?
– Запишись в общество «Долой Стыд!» вместе со своей женушкой. Вам там самое место.
– Это в нудисты, что ли? – Паша хоть оставил в покое ухват, а то как–то неудобно спорить.
– Именно туда.
– А в зубы?